Четыре года назад Генассамблея ООН назначила 11 февраля Международным днём женщин и девочек в науке. Цель праздника — привлечь внимание к гендерной диспропорции: по статистике, женщин среди мировых учёных меньше трети (в России показатель немного выше, но это ещё ни о чём не говорит). Журналист Елена Чеснокова рассказывает одновременно типичную и исключительную историю российского биолога Ольги Гончаровой, сотрудницы биотехнологической компании BIOCAD. Она участвовала в разработке первой в стране технологии производства антител, которые используют в терапии онкологических и аутоиммунных заболеваний, но со своей болезнью справиться не смогла.

Из поездки в Швейцарию 52-летняя исследовательница Ольга Гончарова привезла несколько научных брошюр, исписанную формулами и заметками толстую тетрадь и настенную тарелку, на которой изображён город Хам. Там она провела две недели в июне 2010 года.

— Ольгу Владимировну я первый раз увидела, когда она только-только вернулась из командировки, — вспоминает одна из её коллег. — Было видно, насколько всё вокруг её вдохновляло: она просто излучала энергию. Мне казалось, если нас обступит тьма, Ольга просто вырвет сердце, как Данко, и поведёт всех дальше

В 2010-м Ольга заведовала одним из исследовательских отделов в BIOCAD, и начальство отправило её за рубеж учиться у конкурентов. Правда, на тот момент в возможность такой конкуренции верила только российская сторона, и то не в полном составе. Сильнее всех за успех предприятия переживала сама Ольга. Больше всего в жизни она боялась не оправдать возложенных на неё надежд. А задачу, с которой её отправили в командировку, в компании сравнивали — ни больше ни меньше — с пересадкой с легкового автомобиля на космический корабль.

В Швейцарии Ольга должна была перенять технологию получения моноклональных антител. Если попросить сотрудника компании максимально просто объяснить, что это такое, он ответит: белки, которые умеют поражать чужеродные и враждебные для организма мишени — клетки или молекулы. Разные типы антител используют в лечении разных аутоиммунных заболеваний — псориаза, болезни Альцгеймера, рассеянного склероза. Но, пожалуй, самая перспективная область их применения — борьба с онкозаболеваниями. Антитела точечно воздействуют на опухолевые клетки и не вмешиваются в жизнь здоровых. За это учёные прозвали их «золотыми пулями», в противовес «напалму в джунглях Вьетнама» — химиотерапии. 

Кембриджские биологи открыли механизм получения моноклональных антител в 1970-х, но финально отточить технологию фармацевтам удалось только в 1990-е. Российские наука и экономика в те годы пребывали в плачевном состоянии, так что о подобных исследованиях речи не шло. Вероятно, в отдельных НИИ терапевтические антитела получать умели, но как наладить их выработку в промышленных масштабах, никто даже не думал. Российская фармакология отставала от мировой лет на двадцать, и Ольге по заданию начальства предстояло сначала преодолеть разрыв, а потом вырваться вперёд. Научиться отливать пули такой пробы и калибра, каких у конкурентов пока нет (и скорее всего, ещё долго не будет). 

Швейцарские коллеги рассказывали и показывали: для получения моноклональных антител используют яичники китайских хомячков. В клетку (официальное название — CHO, но российские учёные ласково называют её «чошка») вводят генную конструкцию, которая заставляет её выделять антитела с важными для терапии конкретного заболевания свойствами. Чтобы компания могла делать лекарства на основе этой технологии, Ольге предстояло научиться выращивать огромные популяции стабильно качественных генно-модифицированных «чошек». На швейцарском производстве всё выглядело гладко и почти понятно, но когда Гончарова вернулась в Россию и попыталась воспроизвести записи из тетради в лабораторных условиях, оказалось, что ничего не выходит.

Чтобы получить готовую к работе клеточную линию, нужно как минимум полгода. Ольга не могла всё это время жить в Швейцарии — какие-то этапы роста микроорганизмов она видела сама, по другим обучающая сторона предоставила подробные протоколы, что-то она записывала со слов наставников. Загвоздка в том, что все детали алгоритма — это коммерческая тайна. Коллеги Гончаровой предполагают что, возможно, поэтому, когда Ольга стала запрашивать информацию повторно, швейцарцы только пожимали плечами: «Вроде у вас всё верно». В итоге Гончаровой и её команде пришлось дойти до всего самим.

Вряд ли в тот момент кто-то верил,  что спустя несколько лет российский препарат на основе моноклональных антител пройдёт клинические испытания и покажет эффективность в борьбе с меланомой — одним из самых агрессивных видов опухолей. В его названии (пролголимаб) зашифруют имя Ольги Гончаровой — посмертно.

Ольга Гончарова родилась в татарстанском Зеленодольске (сорок минут на электричке от Казани). Отец — инженер на судостроительном заводе, мать — кассир в городской бане, со временем ставшая её заведующей. Когда Ольга оформлялась в аспирантуру АН СССР, секретарь Института микробиологии, глядя на её анкету, возмущалась: «Подождите, то есть вы не из Москвы? Ваши родители — рабочие? Да как вы вообще здесь оказались!» В тот год институт выделял всего три места, на которые претендовали более ста абитуриентов. Остальные два аспиранта оказались детьми заслуженных столичных профессоров. 

После блестящей защиты кандидатской по микробиологии Ольга с маленьким сыном переехала из Москвы в Любучаны — тихий подмосковный посёлок, рядом с которым в 1980-е создали закрытый Институт инженерной иммунологии. До этого в Любучанах жили рабочие завода пластмасс и коровьей фермы. ИИИ построил для молодых учёных новые пятиэтажные дома и детский сад. На этом благоустройство посёлка завершилось:

— Старенькая школа, два детских сада, поселковая библиотека, маленькая музыкальная школа, почта, аптека, стадион — и всё, — так Алексей Гончаров описывает Любучаны 1980–1990-х. — До 1999 года у нас был один телефонный аппарат на весь посёлок — в администрации завода. Когда мама впервые увидела всё это, подумала, что не сможет здесь жить. Даже её родной Зеленодольск был больше, а в Москве, например, она пристрастилась ходить в театры. Но постепенно привыкла и даже полюбила это место.

В первые годы своего существования секретный советский институт работал над созданием средств защиты от биологического оружия. В 90-е всё посыпалось: исследования свернулись, учёным стали задерживать зарплаты, сотрудники ИИИ выживали за счёт случайных американских грантов и других непрогнозируемых заработков. Алексей вспоминает, как в 1993 году у его матери в соавторстве с научной руководительницей вышла статья в международном журнале, и она получила гонорар в 55 долларов. «Это было целое состояние! Мама тогда купила что-то остро необходимое из одежды на зиму, и у нас ещё оставалось 29 долларов, которые на пару лет стали стратегическим запасом семьи».

Летом 1995-го запас почти иссяк. Примерно в то же время к Ольге в гости приехала директор школы из Мещерского — соседнего от Любучан посёлка — и предложила пойти работать учителем биологии, а со временем переформатировать учебное заведение в школу с углублённым изучением этого предмета. Ольга отказалась: не представляла, как оставит пусть и всё более призрачную, но ещё осязаемую возможность заниматься исследованиями. Через несколько дней она проснулась, открыла кошелёк — и, обнаружив там 100 рублей (на нынешние деньги — что-то около пяти), в тот же день приняла решение, что с сентября выходит на новую работу.

— Каждый день она готовилась к урокам до трёх-четырёх часов утра, — вспоминает Алексей. — Исписывала толстенные тетради, которые я до сих пор храню. Я думаю, никакого практического смысла в этом не было — она ведь была кандидатом биологических наук и к любому школьному уроку была готова, просто зайдя в класс. Но она и близко так не считала. Она говорила, что раз взяла на себя такую ответственность — преподавать детям, то, значит, должна выкладываться на максимум. Я подчеркну: не просто делать «достаточно», а вкладывать весь имеющийся внутренний ресурс.

Ольга Владимировна ввела в программу обучения обязательный для всех восьмиклассников предмет — научный проект. Договорилась с ИИИ, что на время возьмёт из лаборатории микроскоп и чашки Петри, и вместе со школьниками проводила исследования, о результатах которых они отчитывались друг другу и педагогам на школьных же «научных конференциях». 

— По телевизору тогда активно крутили рекламу мыла Safeguard: показывали, что после него на руках остаётся меньше бактерий, чем после обычного. И вот один из учеников под маминым руководством повторил эксперимент с чашками Петри и увидел, что Safeguard действительно чуть лучше уничтожает микробы. Не так тотально, как показано в рекламе, но лучше, — вспоминает Алексей.

Через несколько лет школа с углублённым изучением биологии в Мещерском победила в федеральном конкурсе «Школа года». Работая в школе, Ольга не забирала трудовую из Института иммунологии — боялась окончательно потерять связь с наукой. При этом к началу нулевых сотрудникам перестали платить даже эпизодически. Тогда же в ИИИ стали приезжать бизнесмены — осматривали лаборатории и корпуса, о чём-то говорили с администрацией, хмурили лбы, чесали затылки и уезжали. Среди сотрудников ходили неутешительные слухи, что институт купят, и, так как интересен он инвесторам скорее как объект недвижимости, чем как научная площадка, все окончательно потеряют работу. А однажды в Любучаны приехал бывший банкир, 35-летний Дмитрий Морозов.

В отличие от коллег по первоначальному накоплению капитала, он уверял всех, что ищет научный институт с сохранившимся коллективом, и рассказывал что-то про долгосрочные планы и будущую фармкомпанию, в которой будут не просто делать дженерики, но и придумывать собственные лекарства. Обещал деньги, работу и интересные задачи. Научный коллектив, сплошь состоявший из советских учёных старой закалки, относился к его словам с любопытством и недоверием.

— Страхи у всех тогда были одинаковые, — вспоминает Валентина Могутнова, коллега Ольги по ИИИ и BIOCAD. — Никто из нас до этого никогда не работал в частной компании. Мы боялись, что у нового хозяина несерьёзные намерения, что он, столкнувшись с трудностями, может резко сменить направление деятельности — например, начнёт производить галоши. Думаю, на переход решились потому, что институт к тому моменту совсем не давал стабильности, а в работе у Морозова были перспективы, пусть ещё и не чётко видимые.

В 2001-м BIOCAD купил у ИИИ один из лабораторных корпусов вместе с оборудованием. На его базе вскоре заработал Центр инженерной иммунологии. Бо́льшая часть сотрудников ИИИ перешла работать в фармкомпанию.

— Мы все были из той науки, где важен процесс, — говорит биохимик Татьяна Черновская, коллега Гончаровой, как и она, много сделавшая для российских моноклональных антител. — А в коммерческой компании уходить в сторону, какими бы любопытными и перспективными ни были результаты экспериментов, нельзя. Если стоит задача получить флакончик вакцины, все усилия должны быть направлены на это. Такая перековка всем нам давалась нелегко.

В 2003-м Ольга забрала трудовую и устроилась в BIOCAD на должность заведующей лабораторией.

Трудные для семьи Гончаровой 1990-е были «по совместительству» рекордными по доле женщин в российской науке. В 1994-м, например, этот показатель составлял 48,8 процента. Россия тогда почти достигла численного гендерного равенства, о котором в большинстве стран Европы до сих пор могут только мечтать.

— К сожалению, это не свидетельствовало о качественных трендах феминизации и существовании целенаправленной политики в этой области, — объясняет аналитик Центра фундаментальных исследований ВШЭ Екатерина Дьяченко. —  Кажется, ни до, ни после такого высокого показателя у нас не было. Во многом он был связан с тем, что, когда рухнула советская система поддержки науки, мужчины подались в более прибыльные сферы, «утекли» в бизнес. 

Сегодня среди российских ученых 43 процента женщин, и на общемировом фоне это по-прежнему неплохой показатель. И это по-прежнему не говорит о подлинном равенстве — как минимум потому, что в России очень мало женщин на высоких научных должностях и статусных позициях. «К примеру, в РАН 855 академиков — и только 42 женщины», — говорит Дьяченко. Кроме того, зарплаты у женщин-исследовательниц в среднем на четверть ниже, чем у мужчин. Помимо должностного неравенства, исследователи объясняют это тем, что среди мужчин больше докторов и кандидатов наук (степень даёт солидную прибавку), а ещё у них в среднем выше стаж (один из факторов, влияющих на ставку), потому что они почти никогда не выходят в декрет.

С точки зрения социологии, Ольга Гончарова во многом соответствует образу типичной российской женщины-учёного. Во-первых, она выбрала статистически женскую специальность: и в биологии, и в фармацевтической химии женщин-исследовательниц больше половины от общего числа. Во-вторых, в основе её выбора профессии лежало то, что на языке соцопроса можно сформулировать как «исследовательский интерес и потребность в творческой работе». В третьих, она не стремилась часто менять места работы и с неохотой и опасениями перешла из академического сектора в предпринимательский (по статистике, женщины-учёные сильнее, чем их коллеги-мужчины, тяготеют к стабильности). Ещё одна исключительная человеческая, но типичная для представительниц научного сообщества черта Ольги Гончаровой — крайняя самокритичность. По статистике, женщины-учёные чаще склонны связывать карьерные трудности с недостатком личностных качеств, а успехи списывать на удачное стечение обстоятельств.

—  Обо всех её выдающихся достижениях — о звёздном поступлении в аспирантуру, «Школе года», успехах в BIOCAD — я узнавал от других людей, — вспоминает Алексей. — Она совершенно не ценила свои победы и, что бы ни происходило, продолжала выкладываться. Но не для того, чтобы «достигнуть и превзойти», а чтобы, как ей казалось, «просто не иметь уж столь плачевные результаты».

При всём этом, в отличие от большинства, Ольга долгое время совмещала два места работы и жертвовала финансовым благополучием, чтобы продолжать заниматься любимым делом, — считается, что женщинам в российской науке это не свойственно. А ещё с определённого момента она стала занимать руководящие должности, что тоже скорее исключение.

Женщины меньше ориентированы на научную карьеру и занятие высоких должностей. Пытаясь понять, почему это так, социологи разматывают клубок социокультурных, организационных, политических противоречий.

Неравенство в науке — не только российская проблема, но если на Западе ситуация воспринимается как нежелательная и против неё направляют какие-то меры, то в России общественная гендерная повестка, по выражению Екатерины, «не особенно развита», а исследований в этой области мало. Более того, российские женщины-учёные сами не всегда признают наличие проблемы. «Часто мы слышим ответы респонденток в духе „Я понимала, что мне придётся выбирать между семьёй и работой, поэтому осознанно не претендовала на высокую должность. Это был мой выбор, тут нет ничего особенного“», — рассказывает Дьяченко.

В парижской Организации экономического сотрудничества и развития, исследующей, в том числе, мировой гендерный дисбаланс в науке и технологиях, утверждают, что на выбор образования и карьерные ожидания влияют глубинные стереотипы. Решать проблему исследователи предлагают комплексно: обучать учителей и родителей не навязывать детям гендерные предрассудки, включать в образовательную программу занятия, которые бы вдохновляли девочек интересоваться традиционно «мужскими» областями знаний — математикой, программированием, политологией; на этапе бакалавриата и магистратуры проводить для исследовательниц карьерные тренинги, а аспиранткам, докторанткам и научным сотрудницам давать больше возможностей для ухода за детьми без отрыва от работы (гибкий график, оплачиваемые выходные). И самое главное — принимать законы, запрещающие зарплатную дискриминацию. Ещё один фактор, влияющий на выбор научной карьеры, по мнению ОЭСР, — успешные женские ролевые модели.

Шестнадцатилетняя школьница из Майкопа Дана Мамий обожает биологию, исследует в лаборатории иммуногенетики при Адыгейском государственном университете генетические предпосылки выкидышей, мечтает поступить в МГУ и регулярно участвует в образовательных проектах центра «Сириус» в Сочи. Там на одной из научных смен для школьников она попала на тренинг по дизайну лекарственных препаратов от BIOCAD и теперь подумывает о карьере «в фарме». 

На вопрос о женщинах-учёных, на которых Дане хотелось бы походить, она, немного помолчав, называет Марию Склодовскую-Кюри, первую женщину — преподавателя Сорбонны, первую в истории женщину — Нобелевского лауреата и первого в истории двукратного Нобелевского лауреата.

Дана планирует закончить магистратуру и аспирантуру, а потом либо продолжить заниматься наукой, либо уйти в исследовательский департамент какой-нибудь фармкомпании.
— И я бы точно хотела остаться в России, — говорит девушка. Признаков гендерного неравенства в своей исследовательской области Дана не видит.

Алексей вспоминает, что лечащий врач Ольги в одной из московских больниц очень впечатлилась, когда узнала, что её пациентка — соавтор препарата, который сама же принимает после химиотерапии: «Для неё такие учёные были кем-то вроде людей с другой планеты».

В мае 2015 года Ольга полетела в командировку в Сан-Франциско, в июне — на отдых в любимый Гурзуф, в начале августа — к маме в Зеленодольск. Поездки давались нелегко: последние пару лет она почти постоянно чувствовала усталость, были проблемы с давлением, общая слабость. Это совпало с ростом нагрузки на работе: коллектив под её руководством расширялся, а с 2012-го Ольга ещё и возглавляла кафедру технологии рекомбинантных белков при Санкт-Петербургской государственной химико-фармацевтической академии. Выпускники, для которых она разрабатывала программу обучения и у которых преподавала, потом приходили работать в компанию. 

В июне 2015-го Ольга стала кашлять, в июле к этому добавились боли в животе, в августе любучанский терапевт диагностировал воспаление лёгких. Антибиотики не помогли, и Ольгу отправили в Москву. Там врачи сообщили, что по внутренним органам пошли метастазы.

Коллеги Ольги неохотно говорят о её заболевании: «Она была очень сильным человеком, ей бы это не понравилось». Тем не менее, по словам Валентины Могутновой, Гончарова заподозрила неладное задолго до 2015 года.

— Мы много об этом говорили. Я настаивала на том, чтобы она шла к врачу, но она была категорически против: «Вот пойду я, а на работе что? Если мне сделают химию, я ведь уже не вернусь, а я работать хочу!» Я говорила: «Оля, ну какая работа! И потом — вернёшься, обязательно вернёшься». — «Ну и какая я тогда буду? Вы не понимаете. Мы с вами просто разные люди».

Когда спрашиваешь коллег Ольги Гончаровой, какие у неё были хобби, в разговоре повисает пауза. Через несколько мгновений некоторые вспоминают, что она любила животных и у неё было три кошки, иногда — что читала Дину Рубину и ходила на концерты Аллегровой и Хора Турецкого.

Специфика работы с живыми клетками в том, что у них, в отличие от биологов, выходных не бывает. Рост культуры — непредсказуемый процесс: в стерильную ёмкость может попасть инфекция, клетки могут повести себя как-то не так или даже умереть. Поэтому иногда сотрудникам от Гончаровой попадало. Впрочем, её коллеги вспоминают, что после строгого выговора она обязательно вызывала подчинённого второй раз и объясняла: ей сейчас неловко, она не считает его плохим работником, но её очень взволновала ситуация. А ещё Ольга Владимировна любила повторять: «В работе, как и в любви, чтобы получать настоящее удовольствие, нужно отдаваться процессу целиком».

— В последние дни, пытаясь найти хоть какую-то зацепку, я спросил, ради чего она видит смысл жить, — вспоминает Алексей. — Она долго думала, потом подняла голову с подушки и сказала: «Если и есть какой-то настоящий смысл, он в том, чтобы помогать людям».

Пятнадцатого октября 2015 года, спустя месяц после официальной постановки диагноза, Ольги не стало.

За год до этого её разработка — первый российский препарат на основе моноклональных антител, биоаналог швейцарского лекарства — попал на рынок после всех клинических испытаний. Чтобы научиться выращивать клетки, продуцирующие моноклональные антитела, которых не делают больше нигде в мире, департаменту под руководством Ольги Гончаровой понадобилось пять лет.