Исследование 
«Жизнь в прямом эфире»

Кинопродюсер Лиса Астахова уже шесть лет работает и живёт в Голливуде; её жизнь может показаться карикатурно идеальной: стримы из салона белого BMW-кабриолета, Лос-Анджелес, дом с бассейном, красные ковровые дорожки, знаменитости в друзьях; даже её пёс Оскар — и тот идеален. Самиздат публикует откровенную историю Лисы, где она рассказывает, что на самом деле стоит за этой ширмой — боль, ужас и отчаяние одиночества, с которым сталкивается каждый россиянин, перебравшийся в незнакомый край.

When I was 27, I grew accustomed to more fear
Accumulated 10 times over throughout the years
My newfound life made all of me magnified
How many accolades do I need to block denial?
Kendrick Lamar «Fear»

Я росла практически одна. Мама всё время работала и тусовалась: ей был всего двадцать один год, когда я родилась, а человек, чью фамилию я ношу, много пил и обращал на меня внимание только чтобы наказать. Я ходила с первого класса в школу сама, но обычно кто-то вставал сделать мне бутерброд и чай, и в одно утро встала мама. Она не так давно вернулась домой, и подъём в семь утра её, мягко говоря, не порадовал. Мама молча сделала мне бутерброд и крепкий-крепкий чай, какой она заваривает себе, и села на стул.

Я жую бутерброд, она на меня смотрит какое-то время и говорит:

— Дочь, знаешь, чем отличается жизнь от члена?

Я недоуменно смотрю на неё.

— Жизнь жёстче.

О, знала бы я в одиннадцать лет, как она была права.

Скоро будет шесть лет, как я уехала из России. Случайно, совсем не обдуманно, без планов, без понимания, без фантазий, без лишней рефлексии, после очередной вечеринки просто взяла и уехала налегке, как делала всё в двадцать два года. Я, наверно, уже никогда не смогу найти ответ на вопрос «зачем» — зачем я уезжала из самого лучшего города на свете, где, казалось, всё только начинается, где я всех знала и ничего не боялась. Это удивительное чувство бесстрашия с тех пор меня не посещало ни разу.

Первые мои три года в Лос-Анджелесе прошли в удивительной эйфории, которой я не уставала делиться. А потом случилось неизбежное: я начала жить в реальности. Меня кинул партнёр на очень большие деньги; любимый продюсер, на работу с которой я потратила несколько лет, оказалась сумасшедшей; все обещанные возможности оказались обычными голливудскими понтами, не имеющими под собой никакой реальной основы; строить отношения с американцами оказалось сложнее любого самого сложного проекта, который мне приходилось снимать. Но самое страшное, что все фантазии о моей безграничной силе, таланте и перспективах оказались просто глупой наивностью молодого человека, который никогда не жил за пределами своей страны и не понимает, что мир — он ведь совсем другой. Совсем другой.

Я помню, когда стало по-настоящему страшно в первый раз. Мой партнёр Гэри после тонны разборок, дошедших до адвокатов, потребовал в течение сорока восьми часов вернуть кровать, которую он мне подарил, или он подаёт на меня в суд. Земля вместе с кроватью ушла у меня из-под ног. Было ощущение, что всё, что я знала и считала правильным в жизни, разбилось в секунду, не осталось ни ориентиров, ни стержней, и даже пол подо мной начал проваливаться.

Страх стал основополагающим чувством, определяющим всё в моей жизни. И чем больше я проводила времени одна, тем страшнее становилось с людьми.

Я поняла, что дошла до какой-то точки невозврата, когда на одной из вечеринок Boiler Room ко мне подошёл познакомиться известный человек, в которого я была очень давно влюблена. Он взял меня за руку и пристально посмотрел в глаза с улыбкой. Я пискнула «секундочку» и выбежала на улицу, чтобы проблеваться. Так в моей жизни появились они — панические атаки.

Ощущения при панической атаке я могу сравнить только с первым землетрясением. Пронизывающий иррациональный ужас, который охватывает всё тело огнём изнутри, пока ты пытаешься понять, что за жуткий звук тебя оглушает и почему вокруг двигаются статичные обычно предметы. И пульсирует только одна мысль: я, наверно, сейчас умру, точно умру. Если составить карту по местам, где я блевала в ЛА, вы сможете достаточно хорошо изучить город.

Жить стало практически невыносимо. Я перестала летать. За два дня до перелёта на меня накатывала паника, и чаще всё заканчивалось вызовом врача к трапу или в аэропорту. Я не могла ходить на тусовки, которые катастрофически необходимы мне для работы. Да и работать я почти не могла, обычные проходные вопросы вызывали у меня приступы отчаяния и тотального бессилия. Люди разочаровывали ещё до знакомства. Все казалось бессмысленным.

Я просыпалась каждый день в городе, где каждый успешнее меня, открывала «Инстаграм», смотрела на эти счастливые лица, на которые я проецировала всё, чего у меня нет, и ненавидела себя. Так, за закрытыми шторами, в полном одиночестве, я провела очень много времени, пока не пришла к мысли, к которой, кажется, приходят все эмигранты: мне нужны русские

Знаете, о чём говорят в первую очередь эмигранты, когда встречаются? О своём статусе. По какой визе? Сколько ждёшь уже? А адвокат кто? А сколько взяла? И чё потом будешь делать? А замуж думала?

Пока ты не получишь эту заветную зелёную карту, очень сложно строить планы. Каждую секунду где-то на заднем плане машет рукой эта мысль: что бы ты ни строил здесь и как бы ни мучился, возможно, скоро придётся уехать обратно. Оказывается, ситуация, в которой ты должен доказать каким-то незнакомым людям, сидящим в миграционной службе, что ты имеешь право жить на этой территории, заставляет сильно переоценить себя, свои силы и достижения.

Знаете, о чём говорят русские эмигранты после обсуждения документов? О России. О Толстом, Достоевском, о беспощадном русском кино и, конечно, о том, как поднять Россию с колен. И так каждый день. Виски-кокаин-Толстой-Достоевский-просрали страну-но ничего, мы сейчас всё исправим. Сложно найти что-то более неестественное, чем русский стиль жизни в Калифорнии. Лучше всего это описал мой друг Д., которого я пригласила на русскую тусовку с классической музыкой. Казалось бы, Прокофьев, большой дом в красивом районе, главные представители русской интеллигенции в эмиграции обсуждают новые опусы русского кинематографа. Когда после мероприятия мы вышли на зелёную солнечную улицу, на которой был припаркован джип с синей полоской и надписью «Милиция», Д. с восторгом произнёс только одну фразу, которой можно легко описать любую эмигрантскую тусовку: «Как же это всё пластмассово!»

Мне стало ещё хуже. Я не могла найти в себе силы строить отношения с новыми людьми, а русских я понимала всё меньше и меньше. У меня появилось ощущение, что они говорят на незнакомом мне языке. Пронизывающий ужас меня охватил во время одного из разговоров с мамой, когда я, выслушав её, не смогла понять, что она говорит. Слова не складывались в смысл. Я не могла понять логических цепочек и умозаключений, к которым она приходит. Страх меня парализовал.

Такого чувства одиночества я не испытывала никогда. Я вдруг со всей очевидностью поняла, что я один на один с этими обстоятельствами, в которые я себя поставила, и мне никто никогда не поможет. Зачем? За что я так с собой? На что я рассчитывала?

Я потерялась. Я не знала, кто я, я возненавидела свою работу, я не могла общаться с друзьями, мне казалось, что у всех всё получается лучше меня, меня сжирало чувство зависти и отчаяния, мне не хотелось жить, и я гуглила самые простые способы покончить с этим со всем уже наконец; выстрел в голову — самый простой и быстрый способ, как выяснилось. Так, очередным мрачным утром я окончательно осознала, что выхода из этой ситуации всего два: или в окно или к врачу. Моё состояние было уже несовместимо с жизнью, из доступных мне действий осталось только одно: сон.

Я никогда не думала, что мне придётся идти к психиатру. Так же, как и все, кто вырос в России, я честно думала, что это уже для совсем безнадёжных больных шизофренией. Но вот она я, без голосов в голове, без галлюцинаций, без сильно отягчающих обстоятельств, в прекрасном городе Лос-Анджелесе, а жить не могу.

Вся моя жизнь разделилась на до и после. Я вдруг приняла, что болею. Я болею так же, как люди болеют язвой желудка, почечной недостаточностью или ещё чем. Я болею, и мне нужна помощь. Ведь никому не приходит в голову «я разберусь с этим сам», когда он ломает ногу — почему я решила, что могу сама справиться с депрессией?

Схема лечения подобного состояния включает в себя три главные составляющие: препараты, психотерапия и активный спорт. И если первое понятно, то заниматься терапией и спортом пришлось себя заставлять. Я фанат спорта, но когда у тебя нет сил дойти даже до кухни, то ни о каком зале не может быть и речи. Сначала это были старушечьи прогулки вокруг дома и пятиминутные силовые тренировки дома, потом хайкинг по холмам (сначала раз в неделю, теперь три-четыре), ну и триумфальное возвращение в зал, из которого уходить не уставшим здесь просто неприлично.

Психотерапии я сопротивлялась гораздо дольше и решила дать себе время собраться, прежде чем опять погружаться на дно. Но всё же справиться даже с панической атакой проще, когда ты понимаешь корень её происхождения. Мне стало понятно, почему я уехала из России, почему я заболела и как быть со всем этим дальше.

Через две недели после начала курса лечения я стала узнавать себя в зеркале. Через несколько месяцев меня перестали бесконечно терзать сомнения и неуверенность в себе. Я вспомнила, чего я хочу, от чего получаю удовольствие, что умею чуть лучше других, а главное, — зачем я здесь.

Я решила воспользоваться советом Нила Геймана, автора книги American Gods, по которой сейчас сняли одноимённый сериал: он предложил представить свою цель в виде горы, и все возможности и пути в жизни рассматривать относительно этой горы. Так, я резко вышла из всех проектов, над которыми работала последний год-два. Я отчетливо увидела, что пока я соглашалась на всё подряд, понимая, что хотя есть и не хочется, но все-таки на что-то надо, я очень далеко ушла от своей горы. Я зачем-то работала с людьми, которых не считаю профессионалами, над проектами, которые ничего кроме неловкости и немного денег мне не принесут, из-за собственной неуверенности покупаясь на выдуманный авторитет этих людей. Я призналась себе, что лучше буду голодать, чем делать то, чего не хочу.

Я перестала себя уговаривать «выходить и общаться хоть с кем-то». Я прекратила общение с людьми токсичными, нестабильными и тупо неинтересными. Ушло вот это «не, ну если человек приглашает, неудобно отказывать». Удобно, ещё как. Это моя жизнь, моё время, и мне потом сидеть и думать: «Сука, зачем я пошла на эту встречу, лучше бы дома посидела». Зато я стала особенно нежно беречь тех, кого искренне люблю. Я научилась говорить категоричное «нет» и перестала бояться говорить «да».

Ещё отсюда вдруг стало хорошо видно, что гора — бесконечна. И, кажется, смысл в том, чтобы изо всех сил стараться наслаждаться подъёмом, а не биться, пока я не получу всё то, что зачем-то придумала, чтобы удовлетворить своих родителей и фолловеров или соответствовать образу, который я создала от страха.

За эти годы я встретила много русских в таком же состоянии. В последние несколько лет потерянные, тревожные русские заполнили всю Калифорнию и Нью-Йорк. Согласно открытым неофициальным данным, эмиграция из России сейчас если не превышает, то как минимум не уступает эмиграции из Советского Союза: речь идёт о сотнях тысяч людей. Я прочитала несколько исследований на эту, как выяснилось, малоизученную тему, и хотя причины у учёных разнятся, они все сходятся в одном выводе: русские эмигранты наиболее подвержены депрессиям, тревоге и суициду при смене страны. Аргументы разные: генетика, уровень депрессии в самой России, любовь к алкоголю, этническая идентичность, отсутствие поддержки со стороны семьи; вновь прибывшие более склонны к суициду. Последние научные работы делают большой акцент на нежелании русских обращаться за психологической помощью и вообще на низком психологическом образовании населения в России.    

Моя мама (психотерапевт) считает, что в эмиграционном кризисе у тебя только два пути: либо этот кризис приобретает перманентный характер, превращая твою жизнь в ад (например, ностальгия — это тоже признак депрессии), либо ты, прорабатывая его, обретаешь новую идентичность. Я не устану повторять, что если бы я знала, через что мне придётся пройти, я бы никогда не уехала, но пройдя через всё это, я понимаю, что так осознанно и счастливо в «прежней идентичности» мне бы жить никогда не удалось.

I'm talking fear, fear that my humbleness is gone
I'm talking fear, fear that love ain't living here no more
I'm talking fear, fear that it's wickedness or weakness
Fear, whatever it is, both is distinctive
Fear, what happens on Earth stays on Earth
And I can't take these feelings with me
So hopefully they disperse
Kendrick Lamar «Fear»