Пока доктор Тэкери осознаёт опасность героинового лечения морфиновой зависимости, мистер Клири меняет повозку с лошадьми на автомобиль, в хирургическом отделении больницы Никербокер проводят передовые операции, а прогресс всё стремительнее овладевает Нью-Йорком начала XX века, в русском Никербокере века XXI гнойных больных лечат анальгином и иконами. Ваш любимый самиздат «Батенька, да вы трансформер» продолжает одну из своих любимых рубрик — Апокалипсис отечественной медицины. Сегодня у нас записки молодого врача Арины Калмыковой о том, как она проходила ординатуру в аду городской больницы: гной, иконы, обрубки конечностей, помирашки, Сайлент Хилл. Мы очень любим изучать Постапокалипсис на материале отечественной хтонической медицины. Вот здесь эпический текст о семидесяти двух днях добровольно-принудительного лечения галоперидолом; тут рассказ Кирилла Воронина о практике в операционном блоке: колпачок от дезодоранта в заднем проходе, пешком на сломанной ноге в травмпункт, цыгане уносят труп подруги в ковре; здесь истории Артура Пьяных о том, как он пытался доверять отечественной медицине и что из этого вышло; а ещё — воспоминания Георгия Попсуевича об учёбе в медицинском колледже и практике на скорой фельдшером: изнасилование старушки, разговоры за уважуху в карете скорой помощи, сперма в лёгких.
дравствуйте, меня зовут Арина, и я врач в третьем поколении, а если верить семейному преданию о прапрабабушке Ксении, травнице-знахарке из нижегородского села, то даже и не в третьем. Росла я в профессорской семье на книжках «Этюды об учёных», «Люди русской науки» и прочих записках юного врача; окончила с отличием хороший ВУЗ, где ещё сохранились пресловутые «академизм» и «школа». Я так затягиваю вступление, чтобы вы в красках представили себе меня в те времена, о которых пойдёт речь, — выпущенную из оранжереи фею со взором фанатичным, алчущую служить человечеству (и я сейчас нисколько не иронизирую).
Итак, в один прекрасный день подошло время поступать в ординатуру. У меня была возможность пойти в Федеральный центр, в НИИ, в котором есть вертолётная площадка, всё чистенько и вообще самая настоящая Европа, но я заявила милым родителям, что хочу «посмотреть жизнь». Тут-то и начинается моя история.
«Смотреть жизнь» мне предстояло в городском гнойном стационаре, куда свозят по скорой все гнойные инфекции города — запущенные диабетические и трофические язвы у забытых стариков, пролежни у них же, загнившие вены инъекционных наркоманов, отмороженные стопы бездомных и прочее и прочее. К тому же моя ординатура, конечно же, совпала с плановым ремонтом в больнице. Мои розовые очки разбились в первое же утро, когда я искала ординаторскую: передо мной предстал тёмный мрачный коридор, совсем как в песне «КиШ», освещённый одной-единственной болтающейся на проводе лампочкой, в воздухе завесой стояла строительная пыль, с пола было содрано покрытие и наспех положены серые занозистые доски; ощущение было такое, что здесь только что прошла бомбёжка. И, конечно же, запах.
Этот запах неописуем, если вы никогда его не чувствовали, вам его не представить. К нему также примешивались нотки сварки и краски. Из полутьмы доносились отдалённые крики. Я пошла на свет лампочки и услышала за спиной характерное «шур-шур», которое бывает именно в такие моменты в фильмах ужасов. Источником, издающим это сайлентхилловское «шур-шур», оказался человек с обеими ампутированными по колено нижними конечностями, который полз по тому же коридору в сторону туалета с пачкой сигарет, а длинный бинт с его правой культи медленно разматывался по ходу движения и тянулся за ним серым шлейфом, но он этого не замечал.
Когда я наконец открыла дверь ординаторской и обнаружила прямо перед собой импровизированный иконостас — шкаф, снизу доверху уставленный иконами, я даже посчитала это уместным. Наше отделение было не хирургическим, а консультативным и, по сути, состояло из одной этой ординаторской. Заведующая наша ходила в юбке в пол, при любой возможности повязывалась платочком, с восторгом вспоминала виденный ею пояс Богородицы, пересказывала жития святых и всегда при разговоре смотрела куда-то за твоё правое ухо, что наводило на мысль об устаревшем диагнозе «вялотекущая шизофрения». Впрочем, зря я, на самом деле, хорошая она женщина.
В основные мои обязанности входили перевязки. О перевязках нужно рассказать отдельно. В утренние часы из палат выводили, вывозили на кресле или каталке пациентов — зачастую неадекватных, испитых или дементных, отбивающихся и орущих; лежачих приходилось переворачивать и перекидывать на несчастную каталку; мужики вопили матом, бабушки визжали; кресла-каталки застревали колёсами в щелях между досками, мимо, ничтоже сумняшеся, сновали гастарбайтеры-строители в изгвазданных рабочих куртках, процедурная сестра туда-сюда носила свои капельницы; в узком пространстве у перевязочной работяги регулярно проносили грязнущие строительные козлы, прямо над рядом бабушек. Перевязки сводились к разматыванию бинта, заливанию перекиси, засыпанию борной кислоты и заматыванию бинта. Да, из перевязочных препаратов в отделении были только перекись и борная кислота в порошке. Клянусь. Ещё раз клянусь. Удивительно даже, что заматывали не тем же самым бинтом, а новым. Ещё капали один антибиотик на всех. Из обезболивающих был анальгин; для тех, кому удалось что-то заплатить, берегли чуть более козырный кетонал.
Пациенты зачастую лежали в коридоре. Как правило, это были «помирашки». Их основной проблемой была самая обычная жажда, потому что кормить-поить их было некому, а процедурная сестра их капала через раз. Они были в интоксикации, в полубреду, хныкали и просили пить. Кстати, набожную нашу заведующую я зауважала, когда первый раз застукала её с поильником возле «помирашки».
Мои утра тоже стали начинаться с обхода «помирашек» и «стакана воды»; хирурги обо мне и заведующей говорили, что нам с ней «больше всех надо». В качестве слабого оправдания медицинского персонала могу сказать, что несколько раз предлагала заняться этим нехитрым делом более-менее «приличным», «социальным» и ходячим пациентам, на что слышала, что «я вообще не хочу с «этим» лежать».
Что ещё я успела «посмотреть» в ординатуре? Многое и многих. Неописуемой красоты и физической силы юношу на метадоне, пациентов психиатрических больниц, попавших в «гнойное» с тяжелейшими послеинъекционными абсцессами, тихого и грустного священника откуда-то из области, глухонемого внука одной пациентки, который своими записочками умолял хирургов «не отрезать бабушке ногу», беременную девушку с героиновой зависимостью, у которой после очередного введения героина случился флебит. Ей, как положено по закону, подсовывали на подпись бумагу, мол, «предупреждена о возможном вреде антибиотиков плоду», а она от этого только смеялась... И ещё много-много кого и чего.
Отправляясь в «гнойное» смотреть жизнь, я думала, что буду совершенствоваться в профессии, а в итоге поила водичкой, кормила с ложечки и на свои деньги покупала кетонал для тех, у кого денег не было. Через полтора года я сломалась и стала умолять милых родителей о переводе в Федеральный центр. Всё-таки, когда смотришь в бездну, бездна тоже начинает смотреть в тебя.
Полтора года среди вони, сумрака, скрежета зубовного, воплей людей, мучимых болью и жаждой. Если самое страшное, что нас ждёт, — это оказаться в аду, то я там уже побывала.
