Сойти с ума не так уж и трудно: гиперопека со стороны родителей, страх не оправдать ожидания или просто сильный стресс. Психическое здоровье — одна большая лотерея, и если ты «проиграл», медицина не всегда готова тебе помочь. За год работы медбратом в Челябинской психиатрической больнице читатель самиздата успел победить массовый психоз и спасти педофила от суда Линча, но быстро выгорел и разочаровался в профессии.

— Начальник, ну давай его ёбнем, а? По-тихому, ночью.
— Ещё раз: нет! — говорю. — Вы с ума сошли.
— Подушкой накроем ему харю — он даже не пикнет. Или такая тварь должна по земле ходить? — несколько разъярённых пациентов ходили кругами, как шакалы. Разве что слюни изо рта не текли.

Всё началось, когда в наше отделение привели здоровенного детину под два метра ростом. Широкоплечий, беззлобное лицо. Его крепко держали двое полицейских, но тот и не думал сопротивляться. Мне он почему-то напомнил Джона Коффи из «Зелёной мили». Такой же увалень-добряк.

Правда, и оказался он тут по похожей причине, что и тот казнённый из фильма: изнасиловал двух малолетних девочек, десяти и двенадцати лет, а теперь шёл по коридору размашистой походкой и лучезарно улыбался.

— Мужики, вы если его убьёте, то либо сядете, либо на лечение в клинику особого режима уедете. Вам оно надо? — попытался успокоить я «принудчиков». 

Принудчики — это пациенты на принудительном лечении. Как правило, это адекватные, в сравнении с другими пациентами, люди, совершившие преступления типа кражи, хулиганства или «нетяжёлого» разбоя. Если судебная экспертиза признавала их не до конца вменяемыми, то отправляли к нам. А поскольку они были «адекватные», то дежурили вместе с нами. Мы наливали им чай, угощали печеньем, а они помогали приглядывать за пациентами и в начале смены докладывали, кто и как себя вёл. Помогали сильно: нельзя, чтобы один начинал буйствовать, потому что по цепной реакции на уши встанет всё отделение. А успокоить целую толпу уже гораздо труднее. 

Насильника хотели линчевать ещё родители девочек, прямо на месте. Ему повезло: кто-то вовремя вызвал ментов. Он особо не скрывался, да и в больнице, как оказалось, уже далеко не в первый раз.

В пять утра педофил оклемался и вышел подышать в коридор. Завидев нас, потянулся и громко пукнул.

— Ой, а у вас тут весело, — хихикал он как десятилетний ребёнок.

Мне впервые захотелось кого-то убить. Мысль в духе «да в газовую камеру таких уродов» у меня появлялась и раньше, но скорее по инерции, сразу после репортажей про педофилов по телику. Через несколько минут я об этом уже забывал.

Но когда эта сорокалетняя туша подсела к нам, я по-настоящему испытал это чувство: «Может, когда вечером укол буду ставить, сделать ему передозировку?»

Теоретически организовать такое несложно. Конечно, любой труп попадает к патологоанатому — и тот выясняет настоящую причину смерти. Но сор из избы там никто не выносит, так что всегда можно «съехать» на человеческом факторе — халатности или недосыпе.

Он двум девочкам психику сломал. А тут ему гораздо лучше, чем на свободе. Родственники что-нибудь ему принесут, в палате тепло и кормят. А потом ещё закинется таблеточками и будет лежать балдеть.

Эта мысль преследовала меня до вечера, но я вовремя сказал себе: «Остановись, дебил».

Мечту стать психиатром я лелеял ещё с младших курсов. Для этого нужно было закончить вуз и поступить в ординатуру по узкому профилю — психиатрия. Мне оставался последний учебный год, нужны были деньги. Тогда я решил узнать всю кухню изнутри и устроился медбратом в городскую психиатрическую больницу. 

График удобный: четыре дежурства в неделю, одно из них — суточное. Как раз и опыт, и возможность читать конспекты и готовиться к парам — так думал я, подписывая документы и выходя на смену. 

В первую же рабочую смену в нашем отделении умер подопечный.

Выбегает пациент в истерике и кричит: «Лёше плохо!» Я захожу в палату, а там медсестра сидит на кровати и из этого Лёши какое-то желе достаёт. Ложкой, из горла.

Медперсонал следит, чтобы никто не утащил столовые приборы или еду из столовой, но уследить за всеми невозможно. Лёша пронёс хлеб, лежал и ел его под одеялом. В какой-то момент подействовали таблетки, и он уснул. Подавился, начал кряхтеть.

Ему не повезло. Соседи по палате спокойно ходили мимо, вообще не обращая внимания на то, что он умирает. Остановятся, посмотрят на него и идут дальше. Лёша лежал, кряхтел и задохнулся. 

Когда я пришёл, сестра доставала уже шестую ложку хлебного мякиша. Выглядело, как будто из него вычерпывают какой-то студень. Если воздухоносный путь забит, делать реанимационные мероприятия бессмысленно. Вызвали врача, он пришёл и констатировал смерть.

Как и многие из тех, кто решил стать врачом, я воспитывался на сериале «Обмани меня» и кино вроде «Планета Ка-Пэкс». Быстро выяснилось, что все эти фильмы — вообще не наша история. Самое правдоподобное — «Пролетая над гнездом кукушки». Я воображал себя мыслителем, который сидит в кабинете, разгадывает загадки разума и разбирает проблемы людей, помогая им вернуться к здоровой жизни.

Но российская психиатрия в основном работает по принципу: в остром периоде загрузить таблетками человека так, чтобы он был как овощ и не вязал лыка в течение трёх дней. В остальное время пациентов душат таблетками, стараясь не допустить рецидивов. Практически все препараты, которые используют сегодня, использовали и полвека назад. Лекарства почти одни и те же, независимо от болезни, отличаются только дозы.

Короче, никакой психиатрии в самой работе нет. Персонал не настроен лечить. Главная его задача — ликвидировать острое состояние любыми способами. А в остальное время идеально, чтобы ты плюшевый был, ходил по стенке или на койке валялся. 

Всего того, на чём я воспитывал свою «романтическую любовь», не было, зато у персонала оказались повышенные зарплаты «за вредность». Работая с насильниками, наркоманами и убийцами, я получал 18 тысяч рублей.

Однажды поступил мужик, вменяемый. Состояние — адекватное, абсолютно спокоен.

Смотрю личное дело, а у него несколько попыток суицида. Решил за ним приглядывать. Но за все те дни — никаких проблем.

Без угроз ест и пьёт. Обычно, если человек хочет совершить суицид, он всегда отрешённый. Даже если другие пациенты бунт поднимут, тот будет сидеть спокойно, потупив глаза. А тут примерное поведение.

В субботу вечером он пришёл ко мне в кабинет без предупреждения и лёг на кушетку, как к психиатру. Я удивился, но гнать не стал. Если пришёл, то неспроста.

Лежит и руки заламывает.

— Что такое?

В ответ — тишина и непонятное мычание. Сорок минут я его раскалывал. Он мялся, даже ревел.

— Я, — говорит, — дочери своей плохое сделал. Она инвалид у меня.

Он весь покраснел.

— Я ей дал писю пососать.

Мне стало мерзко. Повисла тишина.

— Вы же тут главный — как это можно всё закончить? — вдруг спросил он, намекая на суицид.

Я сразу схватил трубку и набрал номер заведующей: «Привяжи его срочно! — закричала она в трубку. — Сейчас начнётся».

Если в больнице происходит форс-мажор, например попытка суицида или приступ, в палате сразу запускается цепная реакция. Те пациенты, которые ещё не успокоились, или вновь поступившие подхватывают. Начинается общая истерика, а она может дойти до бунта или нападений на персонал. Случись что, охраны у нас нет почти: один на КПП сидит, на улице, второй — на проходной у входа. Никакой не ЧОП, обыкновенные мужички. 

Привязали его. И, как по часам, минут через пятнадцать он уже беснуется и орёт:
— УБЕЙТЕ МЕНЯ!!! УМОЛЯЮ! МУЖИКИ, УБЕЙТЕ! — слюной брызжет, извивается в припадке.

Я немного заворожённо смотрел на него и думал: а ведь в голову мы к нему всё равно не залезем. Мы здесь бессильны. Так и будет от приступа до приступа жить. Пока в один счастливый день действительно себя не убьёт.

На территории больницы несколько отделений: обычный корпус, где выдают справки для ГАИ, и два «открытых», куда привозят алкашей после запоя. «Открытые» — потому что они попадут к нам, «прокапаются» и дальше по своим делам пойдут, их никто не держит.

Есть корпус с детским отделением — там несовершеннолетние, у которых уже есть психические нарушения. Главный корпус — это не целиком «дурдом», как это показано в большинстве фильмов. Мужское отделение находится на первом этаже и делит его с инфекционным; женское отделение, которое находится на втором этаже, соседствует с аудиториями, где днём проходят пары.

Рядом есть дворик, огороженный двухметровым забором из сетки-рабицы: шагов пятнадцать в ширину и сорок пять в длину. Пациентов там «выгуливают» летом. С ними всегда двое сотрудников: следят, чтобы те долго не тусовались возле решётки, — могут начать трясти в попытке выбраться. Жители района срезают через всю территорию и идут прямо между корпусами. Так что можно иногда увидеть, как пациенты в окнах стоят и на тебя смотрят.

В целом пациенты беззлобные и инертные, разве что могут бросить на тебя взгляд — иногда это жутковато. Или могут спросить что-то резко, что аж вздрагиваешь. Никаких побегов, конечно, никто не планировал. Вообще слово «планирование» нельзя употребить по отношению к человеку, который неделями сидит на тяжёлых препаратах. 

К примеру, у нас был книжный шкаф. Подходи, читай. Всё равно же делать нечего, телефонов ни у кого нет. Так я ни разу не помню, чтобы хоть один пациент к этому шкафу подошёл и что-нибудь взял. 

Никаких Ганнибалов-Лекторов с хитрыми улыбочками и замыслами в голове там быть не может: лекарства буквально превращают тебя в овощ, который выполняет необходимые движения для удовлетворения базовых потребностей. Так что яркие галлюцинации возникают лишь у вновь поступивших.

Зимой к нам привели парня, ещё молодого совсем. Поначалу он бился и всё орал: «Суки, вы куда меня привезли?» Мы его сразу привязали к кровати — это нормальная практика. Чтобы ни себе, ни другим не навредил и ничего не сломал.

Зафиксировали, обкололи — купировали острый период. По МКБ (международной классификации болезней) у него был диагностирован «шизофренический психоз, параноидный тип». Проще говоря, это нарушение восприятия. Он понимает какую-то часть происходящего, слышит речь, осознаёт, что его привели в больницу, но в то же время может думать, что его подставили и всё это чей-то заговор. Симптомов у этого заболевания много, начиная с галлюцинаций и веры в паранормальное и заканчивая бредом преследования.

Два дня новенького не было слышно, а на третий он вдруг заходит в мой кабинет и встаёт напротив стола. Я опешил: даже не слышал, как он сюда зашёл.

— Ну здравствуй, дорогой мой, — я постарался приветливо улыбнуться.
— Слушайте, ну мы же в больнице сейчас находимся?
— Всё верно.
— Но тогда почему вокруг немцы?

Я смотрел на него молча.

— Я чувствую, что должен быть в больнице, — продолжает он. — Но почему я сейчас в Германии? У вас вот и форма немецкая.

«Вот уж ирония, — подумал я. — Он военнопленный, а я офицер СС, который над ним издевается».

— Товарищ офицер, давайте я домой пойду.
— Куда ж ты пойдёшь? Зима на улице.
— Да я уж дойду, не волнуйтесь, — огрызается он.

Ну, я решил подыграть:
— Хорошо. Вещи собирай, провожу тебя.

Через двадцать минут мы стоим у выхода. На улице вьюга, я с усилием распахиваю дверь. В лицо сразу снег. В метре ничего не видно.

Смотрю, он замялся. 

— Ну и куда ты такой собрался? У тебя ни обуви зимней, ни пуховика. Уже зубами стучишь. Значит, так, дружище: давай иди в палату, там друзья тебя заждались.

Он кивает. 

Идём обратно, молчим.

— Слушайте, я же всё равно сбегу. — не выдерживает он. — Поставьте мне укол лучше.

Уложил его на кровать — он не сопротивлялся — и поставил ему укол. Через пару дней парень оклемался, в себя пришёл. Больше военную Германию не вспоминал. А может, просто вслух о ней не говорил.

Людей с острой манией величия, преследования или тех, кто мнит себя Наполеонами, вы вряд ли встретите в отделении вроде нашего. У «хроников», кто давно лечится, симптоматика уже притупленная. В начале заболевания у пациента могут быть интересные симптомы, и сам он такие сложные и даже «логичные» галюны может видеть, что какому-нибудь Нолану хватит сюжетов до конца жизни.

Но потом всё это притупляется лекарствами. Яркость симптоматики напрямую зависит от уровня интеллекта и восприятия. Чем они выше, тем ярче и интереснее галлюцинации. И соответственно, чем он ниже, тем галюны всё примитивнее. А когда тебя задавили таблетками, то ты уже овощ. Проще говоря, у многих пациентов полное выздоровление не наступит никогда. Просто галюны у них становятся проще. Вряд ли тот парень когда-нибудь ещё увидит Рейхстаг и Гитлера — скорее, остаток лечения он будет пускать слюни и видеть, как шевелятся решётки на окнах.

Любое психическое заболевание — такой же реальный недуг, как, например, сахарный диабет или остеопороз. Оно развивается в организме, хотя пациент о нём даже не подозревает. 

Есть несколько гипотез возникновения болезней. Одна из них — это генетическая предрасположенность. Из-за врождённой «неправильной» биохимии головного мозга ты становишься гораздо восприимчивее. Кто-то может испытать повышенный стресс из-за неразделённой любви или смерти любимой кошки. А для кого-то это просто не сданная сессия. В общем-то, не фатальное для психики событие — учитывая то, что рано или поздно это случится с каждым. Но у этих людей такие триггеры способны вызвать необратимые последствия, и к «нормальной» жизни они уже могут не вернуться. Вспомните ту женщину из «Реквиема по мечте», которая пыталась влезть в любимое платье, чтоб попасть на своё любимое шоу, а в итоге надолго прописалась в больнице с электродами на голове.

Согласно второй гипотезе, виновниками могут стать внешние воздействия, например неприятный детский опыт. То есть если тебя били за каждую провинность или твой отчим трогал тебя за член, то дисбаланс в твоей голове явно случится. Но важно понимать, что это необязательно должна быть какая-то жесть: кому то, чтобы сойти с ума во взрослой жизни, хватит простой родительской гиперопеки или страха не оправдать их ожиданий в детстве. Это всё — одна большая лотерея, и ты никогда не знаешь, что и когда может выстрелить и проявиться.

Не исключено, что всё идёт в комплексе. Дисбаланс в биохимии головного мозга плюс генетически заложенные патологии и непростое детство — принимайте готового пациента.

Помимо биохимии, есть гипотеза о том, что психические заболевания связаны с нарушениями структуры головного мозга, то есть с нарушением нейронных связей. Мозг в любом случае по привычке посылает импульс, но поскольку нейронные связи не в порядке, то и реакция организма нетипичная и неестественная. Допустим, вместо того чтобы спокойно что-то сказать, ты можешь начать орать и оскорблять собеседника, а обычные бытовые вещи вроде громко захлопнувшейся двери могут довести тебя до истерики.

Вспомните сломанные музыкальные шкатулки из фильмов ужасов. Сам механизм заведения работает, но поскольку колокольчики сломаны, то вместо колыбельной мы слышим какой-то криповый мотив. Здесь то же самое.

В больнице я быстро усвоил, что сойти с ума не так уж и трудно. Достаточно какого-то триггера, иногда хватает даже одного эпизода. Привели к нам одну девушку, ну очень красивую. Могла заливаться смехом, а потом сразу в слёзы. «Потёк бачок совсем», — сказали родственники.

Отличница, с золотой медалью закончила школу. Приехала в Челябинск из деревни под Карабашом, поступила на бюджет. Соседки из общаги сразу стали подначивать:

— Дура ты, все уже и покурили, и потрахались в твоём возрасте, а ты телишься.

Очередная тусовка в общаге, набилось много народу. Угостили спайсом, а у неё через несколько минут начался приступ, похожий на эпилептический припадок. Скорую не вызывали — боялись, что врачи узнают причину приступа и обратятся в полицию. Минут сорок пытались её в чувство привести. Наконец ей дали бутылку воды и оставили «отмокать» в коридоре. Через час комендант совершала обход и нашла на полу девушку. Рядом с нетронутой бутылкой.

Двигательные функции остались в порядке, а вот всё, что отвечает за сознательное поведение и социальные навыки, — как сгорело. Она и не овощ, и вроде на имя откликается, но реагирует не так, как все. Пустой взгляд, никаких эмоций и реакций. Как будто смотрит сквозь тебя. Вскоре родители забрали её обратно в деревню.

Через несколько месяцев работы я стал замечать, что реагирую на всё происходящее на автомате. 

У нас в отделении висел небольшой телевизор. Он — для медперсонала и спокойных пациентов. Отбой для всех в 21:00, но послушные могут сидеть до 22:00. 

Однажды выходит из палаты мужчина, садится на кушетку перед телевизором и смеётся. Не истерично, а так, будто смешинку небольшую поймал.

Мой коллега-медбрат сразу на него посмотрел так пристально. Мы переглянулись: чувак сидит в коридоре, один. Хихикает. Ну, нам всё понятно без слов. Мы его тут же берём под руки, тащим в палату, кладём на кушетку и укалываем. Он засыпает.

Пошли покурить. Коллега затягивается и хмурит лоб.

— Чего задумался?
— Да вот прикинь: чувак вышел, историю смешную вспомнил. Или анекдот. А может, с телевизора что-то донеслось. А мы, изверги, сразу обкололи его. И с занесением в личное дело с пометкой, что сидел и ржал без причины.

Мы уже были «задрочены»: смех без причины — признак острой шизофрении.

Чтобы избежать лишнего геморроя посреди ночи, мы его сразу и «успокоили», не разбираясь. Вот так хихиканье плавно перетекло в укол и пускание слюней на койке. 

И ничего не сделаешь. Жалобы пациентов редко кого интересуют, особенно если этот пациент — какой-нибудь дедушка без родственников или больной, склонный к преувеличениям и драматизму.

Проработав год, я ушёл из больницы. Не могу сказать, что жалею. Под конец я и сам начал сходить с ума. Когда постоянно общаешься с пациентами в узком кругу, профдеформация неизбежна.

Становишься нервным и мнительным. Очень остро на всё реагируешь. Дошло до того, что я начал диагностировать у себя несуществующие болезни. Решил, что у меня туберкулёз, полез в справочник, нашёл все симптомы. Забегая вперёд, скажу, что никакого туберкулёза у меня не нашли.

Самое гнетущее в той работе — это закрытость. В большой больнице можно прогуляться до соседнего отделения, переключиться, выкурить с кем-то сигарету. Ты там общаешься с коллегами, а не закрыт как в тюрьме. А я к тому времени был один с двумя медсёстрами под полтинник. А вокруг шестьдесят пациентов. Всё это сильно выматывало.

После увольнения я устроился участковым врачом в обычную поликлинику и понял, что стал максимально стрессоустойчив. Никаким хамством пациентов и хлопаньем дверей меня не возьмёшь. 

Сейчас собираюсь поступать в ординатуру, на специальность «рентгеноэндоваскулярная хирургия». Буду проверять клапаны сердца и восстанавливать кровоток через маленькие разрезы. А вот психиатрия для меня позади. После работы в больнице пропало всё желание сильнее погружаться в ментальные расстройства. Когда вся сериальная романтика ушла, стало понятно, что это неблагодарная работа. Лучше ещё раз пересмотреть «Остров проклятых».