Каково это — узнать, что у тебя шизофрения? Как на тебя начинают реагировать окружающие и врачи? Какие ограничения это накладывает на твою жизнь? Почему российские врачи в основном не умеют грамотно работать с этим диагнозом? Как репрессии против советских диссидентов связаны с современными пациентами с шизофренией? И каково это — попытаться адаптироваться к реальности и справиться с собственным заболеванием? Обо всём этом — в истории, рассказанной репортёром Ириной Щербаковой.

Исследование: как шизофрения изменяет мир

I

Почему шизофрения — это расплата за эволюцию

II

Как знакомятся и строят отношения люди с шизофренией

III

Как на россиянах сказывается борьба с шизофренией

Иногда Дарина чувствует: стоит ей сейчас хотя бы чуть ослабить хватку — и галлюцинации снова вернутся. Узоры поползут по лестницам, и лица в орнаменте снова заговорят. Дарина — рыжая и высокая, за сто восемьдесят. Волосы коротко подстрижены, лицо — детское, с румяными щеками и гладкой кожей, аккуратный маленький рот, большие выразительные глаза. Дарине почти девятнадцать, и четыре года назад ей поставили диагноз «шизофрения».

Всё это время она отчаянно хватается за реальность и делает успехи.

Впервые мы встретились в августе двадцатого в лапшичной «Марукамэ» на метро «Университет», где нередко обедают местные студенты. На интервью пришла и тогдашняя девушка Дарины, представляющаяся как Кай. Она на пару лет старше. Лицо сердечком, модное чёрное каре. Платье в цветок, кулончик с маленьким, лавандового цвета, камнем на шее. Говорит редко, тихим, мягким девичьим голосом, вставляя в рассказ Дарины комментарии — кто о чём сплетничал из их общих друзей, как они и в чьей компании познакомились, кто знает чьего бывшего. «У меня со здоровыми людьми таких отношений не было, как с ней», — говорила Кай.

Внешне Дарина и Кай мало чем отличаются от любых других девушек восемнадцати-двадцати лет, которых встретишь в Москве — на вечеринках, в ТЦ, на улице. Однако чтобы оказаться именно в этой точке — точке «нормальности», Дарине пришлось пройти немалый путь. Она отлежала в психиатрической больнице, оформила сама себе инвалидность, нашла работу — аскером, человеком, собирающим деньги для музыкантов в метро, — и теперь поддерживает мать в те моменты, когда не приходится тратить всё на лечение от побочных эффектов галоперидола: вываливающиеся зубы, слетевший гормональный фон. 

Во всём мире шизофренией страдают от 20 до 70 миллионов человек, по некоторым данным — это заболевание касается 1% человеческой популяции. В России, только по официальным данным, болезнь коснулась около полумиллиона человек. Шизофрения приводит к инвалидности чаще, чем паралич или деменция. Вокруг этой болезни в обществе сложилось множество стереотипов — так, больных шизофренией в России и в мире нередко считают опасными для общества (о том, чем эти стереотипы продиктованы и почему они ошибочны, читайте в первом тексте нашего цикла). В общемедицинской практике шизофрения считается неизлечимым заболеванием, которое можно разве что вывести в длительную ремиссию. 

Так жизнь пациента, которому диагностировали шизофрению, превращается в постоянную борьбу за собственную нормальность — в случае, если у него достаточно сил и здоровья, чтобы вести эту борьбу. Хватку ни в коем случае нельзя ослаблять, иначе галлюцинации и голоса снова вернутся.

Дарине было четырнадцать, когда она вернулась домой из школы и обнаружила: на этаже нет света. Зайдя в квартиру, она увидела маму и бабушку. Бабушка казалась взволнованной. Из её сбивчивых объяснений выяснилось: мама выкинула всю технику в окно и вырубила свет на этаже. «Связи», твердила мама, «каналы». Она долго и путано рассказывала: за ней следят. 

Странности в мамином поведении наблюдались и раньше — к тому моменту она уже пять лет состояла в секте. «Мать с головой ушла в эзотерику, — вспоминает Дарина. — Отдавала сектам все деньги, всё своё время. Я постоянно находилась с младшей сестрой. Поведение… у неё началось с недоверия. Кто-то её проклял, за ней следят. Начала обвинять в своих бедах и проблемах других людей. Ну и кончилось вот этим». 

Мать вручила Дарине охапку церковных свечей, чтобы, как она это сама назвала, «избавляться от подключек». Дарина рассказывает: «Сто тонких церковных свечей горят. И нужно было водить ими по её телу, чтобы избавить её от подключек». Бабушка в это время вызывала бригаду скорой помощи. 

Как выяснилось, у матери Дарины тем вечером был острый психоз. Вскоре и сама Дарина начала задумываться о тех ощущениях, которые периодически возникали у неё лет с одиннадцати, а к подростковому возрасту усилились. «Это заставило меня посмотреть на своё состояние: некоторые симптомы были знакомы». Впервые она пришла к психиатру с мыслью, что у неё может быть депрессия. «Сил ни на что не было, агрессия ко всему миру, все виноваты, спады настроения или, наоборот, неадекватные подъёмы, когда я за день могла потратить очень много денег, к примеру. Мне казалось, что это нормально. Про моё состояние говорили: „Ты просто ленишься, иди“. А с матерью отношения были очень напряжённые, был выбор — или ты идёшь в школу, или будешь избитой. Поэтому я просто ходила в школу, для галочки, спала на уроках, спала на переменах». 

Сам диагноз «шизофрения» Дарина получила в пятнадцать лет. Уже в шестнадцать ей пришлось два месяца провести в психиатрической лечебнице. «Это было самое ужасное время в моей жизни, — вспоминает Дарина. — Никакой связи с внешним миром, ничего, ты лежишь, как в наркодиспансере. Жуткая антисанитария. Отбирали всё. Начинали ограничивать тебя сразу, как только персоналу показалось, что ты плохо себя ведёшь. За плохое поведение могло сойти что угодно — вот расплакалась ты там, к примеру. В этом есть ирония какая-то: до этого всю жизнь мне говорили, что со мной всё нормально, что бы ни происходило, а тут наоборот — абсолютно всё было ненормальным и могло сойти за обострение болезни». 

Выйдя из диспансера, Дарина устроилась на работу — курьером в сервис доставки еды, пять дней в неделю. Параллельно она подрабатывала кальянщиком, официанткой, фотографом, моделью. На вопрос, как многочисленные подработки сочетались с лечением, отвечает коротко: «Хреново». Периодически у неё случались психозы — не такие, как у матери, но это изматывало. От таблеток, которые ей подбирали и меняли врачи, начинались побочные эффекты — к примеру, галлюцинации или навязчивые идеи. Таблетки забирали большую часть зарплаты Дарины, к тому же ей приходилось покупать лекарства и для матери, которая не работала. 

На просьбу объяснить, какие именно навязчивые идеи могут появляться, Дарина отвечает: одно время она могла говорить только словами короче пяти букв. «Это очень сокращало круг и количество моих коммуникаций», — замечает она. Сейчас в разговорах ей постоянно приходится мысленно останавливать себя: то и дело возникает желание начать считать слоги в словах, с которым она борется, — это тоже мешает общаться. Кроме того, её поминутно преследуют дереализация и деперсонализация, ощущения, что всё, что происходит, это не здесь и не с ней — где-то ещё, с кем-то другим. 

Сейчас она пьёт антидепрессанты группы СИОЗС — селективные ингибиторы обратного захвата серотонина. Дарина заметила, что после них она сталкивается не только с навязчивыми идеями, но и с галлюцинациями. Они могут быть самыми разными: пауки и тараканы из ушей, светящиеся кольца в небе и на стенах, «путаница с речью живых людей и голосами в голове и много чего по мелочи».

Впрочем, по её опыту, лекарства, которое полностью бы останавливало все симптомы без побочных эффектов, нет. «Даже более новые методы не лечат и не купируют всё полностью. Во времена, когда ещё пила нейролептики, хоть и прошли галлюцинации, но обострилась депрессия — препарат в целом угнетающий и очень седативный. Во всей этой истории есть закон подлости: прошло что-то одно — другое заболело».

Дарина считает, что полноценная борьба с её заболеванием невозможна: с ним просто надо учиться жить.

Всё началось с того, что Анастасия (имя изменено по просьбе героини) стала чувствовать стойкий запах табака. Табачный дым, казалось, проникал во все помещения, где бы она ни оказывалась — дома, на улице, в аудитории и в коридорах медицинского института, куда она поступила более года назад. 

Анастасии было двадцать четыре, и она училась на втором курсе. До этого девушка окончила медколледж и работала. Занятия давались непросто, как и в большинстве медицинских вузов, а на фоне тревожно-депрессивного расстройства, которое ей к тому моменту диагностировали, стресс из-за учёбы становился сильнее.

Однако объяснить то, что она чувствовала, одним только стрессом никак не получалось. Запах табака никуда не уходил. Стали слышаться голоса, крики. Периодически Анастасия в недоумении спрашивала друзей, слышат ли они, как кричат дети. Вскоре голоса в голове начали задавать вопросы: «А что, если ты порежешь руку? А что, если ты прыгнешь из окна?» Уже позже Анастасия поняла, что этот голос не возник из ниоткуда. Он появлялся и раньше, когда она была подростком. Просто в то время он предлагал совершенно нормальные вещи: «сорви цветок», «погладь собаку», «поговори с человеком», и Анастасии казалось, что у всех так — нормальный, обычный внутренний голос.

Догадываясь, что происходит нечто серьёзное, она обратилась в психоневрологический диспансер. Её первый опыт — ещё с тревожно-депрессивным расстройством — успехом не закончился. Врач сказал, что она здорова, потребовал прекратить плакать, прописал слабые антидепрессанты и прокомментировал: «Не можешь учиться в меде — уходи». К тому моменту, когда пришлось обратиться во второй раз, врач в диспансере сменился. Новый психиатр долго не сообщал Анастасии её диагноз — просто прописывал препараты. Потом он выдал справку, где в графе «диагноз» вместо слов была написана кодификация болезни в МКБ. Анастасия сама проверила — так она узнала, что ей поставили психопатоподобную шизофрению. 

Около года назад диагноз сменился на параноидальную шизофрению. «Почему — объяснений нет: параноидных идей у меня не наблюдалось», — замечает Анастасия. Ей назначили антипсихотики, после начала приёма которых симптомы стали уходить. Сейчас симптомов нет.

Собственная болезнь подтолкнула Анастасию к тому, чтобы выбрать специализацию — психиатрия. Она говорит, что чувствует: это её призвание. Сейчас учится на последнем, шестом курсе медицинского института, после чего планирует поступать в ординатуру. Анастасия рассказывает: знания о психиатрии у её одногруппников, как и в целом у врачей в её родном городе, очень фрагментарные. Ещё до заболевания у неё на экзамене не распознали паническую атаку, не предложили воды — просто поставили два и отправили. Одногруппники же считают, что «в психиатрию идут только психи». Предубеждения, связанные с психическими заболеваниями, сильны. «В моём городе есть пожилая, лет восьмидесяти, женщина-врач, и весь город обсуждает, что у неё вялотекущая шизофрения, и никто не верит ни одному её диагнозу», — говорит Анастасия.

Она рассказала о диагнозе родителям, но не старшим родственникам. Анастасия единственный медик в семье, поэтому она провела для родителей ликбез на тему шизофрении — «у всех больные шизофренией ассоциировались с опасными психами, которые вредят другим» (о таком восприятии людей с шизофренией читайте в первом тексте нашего цикла). Родители восприняли каминаут нормально — поддержали Анастасию и одобрили то, что она принимает таблетки и получает лечение. 

Те друзья, которые знают о диагнозе, тоже поддерживают: «Ты такая же, какая была». Сама же Анастасия относится к шизофрении «спокойно, как бы отнеслась к любому другому заболеванию — это особенность биохимии мозга, это нужно лечить». 

При этом Анастасия знает, что в городе, где она живёт, только сравнительно недавно — около года назад — появилась группа поддержки для больных шизофренией. «Там десять-двенадцать человек, больные и их родственники, делятся опытом, поддерживают друг друга в периоды обострений». Ведёт группу психолог, к которому Анастасия ходит на терапию.  Коллективные занятия она не посещает, потому что хорошо справляется сама, но считает, что группы важны и их должно быть больше. 

До недавнего времени в городе групп вообще не было: «Пациенты с шизофренией никак не контактировали друг с другом, никто не знал о других людях с тем же диагнозом, все чувствовали себя в одиночестве. Брошюр нет, открытой информации о заболевании и о группах помощи нет. Однажды женщина, которой психолог посоветовал группу, на весь этаж больницы устроила истерику: «Мы не психи!» Это, по мнению Анастасии, необходимо исправлять. 

Она пока не решила, будет ли сообщать свой диагноз коллегам, когда начнёт практиковать как врач. Пока склоняется к тому, чтобы не говорить: в городе достаточно предвзятое отношение к врачам, у которых есть расстройства, «хотя на самом деле врачу с расстройством проще понять пациентов и по-человечески к ним отнестись». «Возможно, — рассуждает Анастасия, — если будет хороший дружелюбный коллектив, я скажу».

При этом уезжать в Москву или в Санкт-Петербург она не планирует: «Если все молодые врачи будут уезжать, не останется никого, и люди с психическими заболеваниями не смогут получить помощь». 

Современное российское отношение к шизофрении берет свои корни в советские времена. К середине двадцатого века шизофрения из заболевания превратилась в политический инструмент, активно применяемый в разных уголках планеты (подробнее об истории заболевания и его исследованиях читайте в первом тексте нашего цикла). В 1968 году Американская психиатрическая ассоциация расширила описание шизофрении, добавив формулировки «проецируемая злость», «злость» и «враждебность». Эти же слова в Америке шестидесятых часто использовались для того, чтобы описать действия политических активистов и борцов за гражданские права, а особенно — за расовое равенство и права темнокожего населения. К семидесятым ассоциации между шизофренией и афроамериканцами были настолько сильны, что африканские мотивы использовались в рекламе антипсихотических препаратов. 

В Советском Союзе шизофрения приобрела репутацию «диссидентского» диагноза: его ставили религиозным людям, гражданским активистам, представителям национальных движений и просто тем, кто пытался эмигрировать. Правозащитница Валерия Новодворская получила такое наказание за листовки с антисоветскими стихами — она почти два года была вынуждена провести на принудительном лечении в казанской психиатрической больнице. 

«То, что в советское время применялось в политических целях, называлось „вялотекущей шизофренией“», — говорит Станислав Полторак, врач-психиатр, старший научный сотрудник петербургского Института Бехтерева. Именно «вялотекущую шизофрению» поставили Валерии Новодворской. Полторак объясняет, что сейчас такого диагноза не существует. «Сегодня в классификации болезней, которая применяется у нас в стране, вялотекущей шизофрении нет». 

Историки медицины во многом связывают это явление с фигурой Андрея Снежневского — советского психиатра, который ввёл не признанную в мировой медицине концепцию вялотекущей шизофрении. Снежневский, двадцать пять лет возглавлявший Институт психиатрии Академии медицинских наук СССР, существенно расширил критерии шизофрении — и лично ставил вялотекущую шизофрению после освидетельствования отдельным диссидентам, к примеру правозащитнику Владимиру Буковскому. 

«По формальным критериям можно сказать, что, если человек высказывает убеждения, которые не соответствуют культурному фону, он бредит. Поэтому, когда диссиденты высказывали суждения, что СССР плохая страна, это можно было назвать бредом, хотя они, конечно, не бредили», — говорит Геннадий Аверьянов, главный врач Клиники психологического консультирования и психотерапевтического лечения доктора Андрея Курпатова.

Но диссидентами дело не ограничивалось — диагноз «шизофрения» также получали обладатели других заболеваний. «Снежневский ставил шизофрению всем подряд, — объясняет Аверьянов. — При панических атаках, при депрессивных расстройствах, чудесным образом и диссидентам. Я вот застал в конце девяностых остатки московской школы психиатрии — людям с паническими атаками ставили шизофрению и назначали нейролептики, что им не помогало, а вредило». 

Традиционно в лечении шизофрении применяется галоперидол — антипсихотик, разработанный в Бельгии в 1958 году. В длинном списке возможных побочных эффектов — эпилептические приступы, анорексия, различные заболевания эндокринной системы, психоз сверхчувствительности, депрессия. В СССР принудительное лечение галоперидолом нередко использовалось, чтобы сломить волю диссидентов с «вялотекущей шизофренией». Галоперидол стал одним из главных препаратов, ассоциирующихся в глазах человека без медицинского образования с психиатрической лечебницей. Про него делают мемы — к примеру, «неадекватному» оппоненту в Твиттере предлагается дать галоперидол принудительно. Психиатр Максим Малявин назвал свои мемуары «Записки врача, или Всем галоперидолу за счёт заведения». 

Несмотря на болезненные побочные эффекты, галоперидол продолжают применять. Причина у этого проста: он эффективен. 

«Ни в одной из стран от галоперидола не отказываются, — говорит Станислав Полторак. — Это, конечно, далеко не новый препарат, но он остаётся препаратом первого ряда для лечения галлюцинаторных форм. Сейчас его прописывают гораздо реже, чем раньше. Это препарат стационарного назначения. Но небольшие дозы галоперидола назначают и в амбулаторной практике». 

Официальное исчезновение диагноза «вялотекущая шизофрения» — один из главных сдвигов, связанных с тем, как воспринимают шизофрению в России, но не единственный. Есть и другие изменения: современные психиатры различают больше видов этого заболевания и признают, что в ряде случаев больной может продолжать вести социальную жизнь и работать. 

«Шизофрений очень много, — рассказывает Полторак. — Около двадцати видов. И далеко не все из них ведут к инвалидизации, потере работы, потере социального статуса и так далее. Ведут ко всем этим последствиям так называемые ядерные шизофрении, быстропроградиентные формы, которые прогрессируют довольно быстро, как следствие — изменение личности и невозможность пациента заниматься своим выздоровлением. Есть и более лёгкие формы, при которых человек выполняет ту же работу, которую выполнял и до выставления ему диагноза. Это малопроградиентные формы, они очень медленно прогрессируют. Человек в течение десятилетий может не выпадать из социума». 

Важно проводить границу между шизофренией и шизотипическими расстройствами — «пограничными» формами заболевания, которые шизофренией как таковой не являются. «При шизотипическом расстройстве у человека сохраняется способность к адаптации, к глобальной адаптации, в профессиональной сфере, семейной, социальной и так далее. А виды шизофрении, которые приводят к агрессивному поведению, различным бредовым построениям, галлюцинаторным — вот это уже относится к большой психиатрии». 

Несмотря на то, что диагноза «вялотекущая шизофрения» в России больше официально не существует, пациенты до сих пор периодически получают его. 

«Понимаете, всё дело в том, что у нас, допустим, хорошие законы, но они плохо исполняются. У нас есть замечательная классификация международная, которой нужно пользоваться, а старые психиатры не хотят ей следовать. Часто диагностика шизофрении осложняется человеческим фактором», — говорит Полторак.

А по словам Геннадия Аверьянова, то, что психиатр вместо диагноза написал Анастасии кодификацию в МКБ, — распространённая практика. 

«Врачи могут не говорить человеку с шизофренией, что у него шизофрения, — говорит он. — Часто это ведь воспринимается хуже рака. Порой пациентам с шизофренией говорят, что у них депрессивное расстройство или ОКР. В советской психиатрии ставили SCH, также как при раке писали cancer — погуглить было нельзя, и никто не знал, что это такое». 

Ещё одна практика — вместо шизофрении диагностировать шизотипическое расстройство. Грань между шизофренией и шизотипическим расстройством, как объясняет Аверьянов, не слишком чёткая. Если верить МКБ-10, то шизотипическое расстройство шизофренией не является. «Оно шизоподобно, — говорит Аверьянов. — Шизофрения без „продуктивной симптоматики“ — галлюцинаций, бреда». 

Среди собеседников самиздата, рассказавших для этого текста свои истории, как минимум у двоих было диагностировано шизотипическое расстройство, однако они в подробностях описывали галлюцинации, с которыми жили с детского и подросткового возраста. 

«Есть гуманистическая тенденция занижать диагноз, связанная с тем, чтобы человека не стигматизировать, — поясняет Аверьянов. — Если человеку поставят проградиентную форму шизофрении, это очень плохо в первую очередь для него самого. Поэтому при возможности врачи ставят шизотипическое расстройство».

Однако диагностика шизофрении — до сих пор не совсем очевидный вопрос для российских психиатров. 

«Главная проблема шизофрении — это диагностика, — признаёт Аверьянов. — Шизофрения — очень субъективная вещь, как, впрочем, и любые психические заболевания. Критериев у шизофрении много. Есть формы которые не спутаешь ни с чем, к примеру параноидная. Человек слышит голоса, у него острый психоз, он высказывает идеи, которые не соответствуют реальности и культурным убеждениям, и так далее. Но есть и много промежуточных форм, которые не обязательно сопровождаются галлюцинациями. Но может быть апатия: человек ничего не хочет делать, у него пропадают воля, эмоции, происходит уплощение эмоционального аффекта. Это называется негативной симптоматикой. И она также может частично присутствовать и при депрессивных расстройствах. Часто при шизофрении бывают навязчивости, ритуальные действия, но они же могут быть и при неврозе навязчивых состояний. Так что неквалифицированный врач может спутать. Нет никакого анализа на шизофрению. Есть относительно объективный тест на расстройство мышления: он выявляет именно структурные нарушения мышления. Но их в принципе очень сложно выделить. Основа бреда — у человека нарушается логика, по принципу „в огороде бузина, а в Киеве дядька“. И в беседе это очень сложно уловить — человек, к примеру, может отвечать заранее заготовленными фразами. Опытный психиатр может понять, где человек „плывёт“, где его высказывания теряют логику. Но часто врачи такое пропускают». 

Станислав Полторак, рассказывая об опыте Института Бехтерева, уточняет: медикаментозное лечение шизофрении очень важно сочетать с психотерапией. «В институте работают психотерапевтические группы для больных. Групповая терапия для больных шизофренией предназначена для дальнейшей социализации и адаптации пациентов вне отделения. Она может быть и когнитивно-поведенческой, и рациональной, и гештальт-терапией — всё зависит от того, какие врачи ведут эту группу».

Для некоторых пациентов это трудная форма работы. Успешной считается группа, в которой семьдесят процентов больных дошли до конца групповой терапии. Правда, именно об излечении речи не идёт: так можно добиться только длительной ремиссии. 

Ремиссия может прекратиться в случае психотравмы — «к примеру, смерть близкого человека, участие в военных действиях. Конечно, такие пациенты более уязвимы, чем условно здоровые люди». Из-за этого шизофреникам в ремиссии не подходят отдельные виды работы — «связанные с принятием быстрых решений, быстрым реагированием, ответственностью за большие группы людей, работой с опасными механизмами». 

Значит ли это, что, если человек вышел в длительную ремиссию, ему придётся от чего-то отказаться? «Ну конечно, — отвечает Станислав Полторак. — Как и человеку, больному язвой желудка или астмой. Шизофрения тут не является чем-то особенным».

Если более гуманное отношение к пациентам в России стало распространено в последние десятилетия, то в Великобритании первые попытки были предприняты ещё в середине двадцатого века. 

Одна из наиболее видных здесь фигур — шотландский психиатр Рональд Лэйнг. В молодости он работал в городской больнице Глазго — и видел, что многим больным в психиатрическом отделении делали популярную в то время лоботомию, однако пользы это не приносило. Не помогала и шоковая терапия, и инсулиновые комы. В пятидесятые Лэйнг стал бороться за улучшение условий содержания для больных и провёл первый эксперимент. С его подачи одиннадцать пациенток с тяжёлыми формами шизофрении каждый день с понедельника по пятницу проводили в компании медсестёр в светлой, уютной и полностью меблированной комнате. Здесь они могли общаться, заниматься кулинарией, вязанием, рисованием, шитьём. Хотя у некоторых пациенток сохранились симптомы шизофрении, их общее состояние улучшилось: они могли наряжаться и краситься, выходить на прогулку, делать покупки, помогать персоналу, у многих сложились близкие отношения с медсёстрами. Тогда Лэйнг убедился, что больным шизофренией идёт на пользу более человечное отношение. 

Через некоторое время, после стажировки у известного детского психоаналитика Дональда Винникота, Лэйнг пришёл к новому пониманию сути шизофрении у взрослых. 

В определённом смысле, как считал Лэйнг, шизофрения представляет собой деградацию человеческого «Я» к младенческому состоянию расщеплённости и дезинтеграции. Здоровому человеку приходится тратить некоторое количество усилий на поддержание своего «Я» цельным. Однако он не замечает этого: сил у него достаточно. У шизофреников же психологические силы, по мнению Лэйнга, были снижены. Он назвал это «онтологической неуверенностью». Любое действие, которое для здорового человека было бы простым, для них требует усилий. Об этом Лэйнг написал об этом первую книгу — «Разделённое Я». 

К шестидесятым в обществе в целом и в среде психиатров в частности назрело возмущение практиками, которые тогда были приняты в медицине: лоботомия, нейролептики, отношение к больным как к неполноценным людям. В это время Лэйнг практиковал как психоаналитик в Лондоне, изучал семьи людей с шизофренией и продолжал писать о ней. Его книги приобрели популярность как у коллег-психиатров, так и у более широкого круга прогрессивных интеллектуалов. Он начал вести телепередачу о психическом здоровье, ездить с лекциями в США, участвовать в крупных конференциях. Рональд Лэйнг стал звездой и основоположником движения антипсихиатрии. Её сторонники рассматривали существующую медицинскую систему как массовую форму насилия. 

Лэйнг не только публиковал научные работы и просвещал массы, но и создал антипсихиатрическую коммуну — Кингсли-Холл — в лондонском рабочем районе. Врачи и пациенты в коммуне имели равные права. Больные шизофренией могли «пройти» через свой психоз без подавления симптомов препаратами. Строгих правил не было, кроме одного: обязательно каждый вечер собираться за ужином. Там участники коммуны выступали с лекциями, рассказывали о своих болезнях, просто болтали друг с другом. Коммуна просуществовала пять лет, и в ней также жили художники, актёры, поэты и левые активисты, которые общались с пациентами. В неделю Кингсли-Холл принимал около сотни посетителей. 

Три года спустя здание коммуны изрядно обветшало — за ним никто не следил. На участников регулярно жаловались местные жители. Их раздражала громкая музыка, беспорядок, поведение пациентов — так, одну из девушек застали танцующей голой на крыше. Местные подбрасывали в окна собачьи экскременты, били бутылки из-под молока на пороге, вызывали полицию. Попечительский совет Кингсли-холла потребовал от Лэйнга освободить помещение. 

Результатом эксперимента Лэйнг остался разочарован. В семидесятые он отправился в путешествие сперва на Шри-Ланку, потом в Индию — медитировал, изучал санскрит и философию. Устав от своей славы, начал принимать ЛСД и пить. В восьмидесятые получил условный срок за хранение гашиша и был обвинён в нападении на клиента, которого схватил за локоть во время ссоры. Через два года после этого Лэйнг скончался от сердечного приступа. Многие из его идей десятилетиями оставались недооценёнными. К тому же отдельные сторонники антипсихиатрии стали предлагать идеи, далёкие от того, за что он выступал. 

Венгерско-американский психиатр Томас Сас, к примеру, был уверен: шизофрении не существует, это социальный конструкт. Психиатрические пациенты, по его мнению, не были больны. Так общество лишь реагировало на их нестандартное мышление — называло больными. В 1969 году Сас вместе с церковью саентологии создал Гражданскую комиссию по правам человека, целью которой было расследование нарушений прав человека в психиатрии. Саму природу психиатрических диагнозов сторонники этой организации называли мошеннической. 

В шестидесятые и семидесятые антипсихиатрия была модным течением, которое широко обсуждалось, но в восьмидесятые мировая медицина снова вернулась к лечению болезни препаратами. Сегодня врачи считают отказ от использования медикаментов опасным и вредным, а полное излечение от болезни не видят возможным: «Если человек вылечился от шизофрении, то, скорее всего, у него была не шизофрения». 

«Шизофрения течёт как процесс, — говорит Геннадий Аверьянов. — Выздороветь с помощью психотерапии невозможно. Знаете, в Германии есть целая клиника, где шизофрению лечат групповым психоанализом. Они приезжали к нам в девяностые, в Институт Бехтерева, рассказывали о своих методах — все смеялись. Сама идея, что шизофрению можно лечить без препаратов, крайне вредна. Это как сказать больному раком „ты, дружок, не лечись, медитируй“. Очень плохая идея». 

Впрочем, многие гуманистические тенденции сохранились. Одна из наиболее известных борцов за права пациентов с шизофренией, клинический психолог Арнхильд Лаувенг, сама живёт с этим диагнозом с подросткового возраста. Она провела длительное время в изоляции в психиатрической клинике, но смогла выписаться, получить образование и начать практиковать. Лаувенг пишет книги о жизни с шизофренией, в которых в подробностях рассказывает о своём опыте в психиатрическом отделении, и выступает за то, чтобы врачи перестали стигматизировать пациентов. Некоторые называют её сторонницей «движения выздоровления», однако сама Арнхильд открыто заявляет, что полное избавление от шизофрении невозможно. Зато возможно взять болезнь под контроль и вернуть себе свою жизнь.

Второй раз мы с Дариной встречаемся в декабре двадцатого, три месяца спустя после нашего знакомства. Дарина приходит на встречу одна: с Кай они разошлись осенью. 

Матери с того времени стало хуже: один раз она пыталась зажечь у себя во рту зажигалку, в другой вывалила готовящийся суп из кастрюли на сковороду и начала жарить, повторяя бессвязные слова. Дарина готовит дома еду на всех: на себя, маму, бабушку и девушку, которой сдаёт комнату. Остальные её доходы — пенсия по инвалидности и «собянинская надбавка» для инвалидов — составляют двадцать тысяч рублей. Дарине только исполнилось девятнадцать, она снова ищет работу, но из-за пандемии вариантов теперь меньше, чем год назад. Из тех доходов, которые у неё есть сейчас, ей удаётся откладывать себе на лечение — нужно сделать пломбы во всех тридцати двух зубах — и обеспечивать мать. Куда девается её пенсия по инвалидности, Дарина сама не понимает. 

Некоторое время назад она пришла на приём к стоматологу. Перед анестезией врач привычно спросил, не принимает ли она каких-нибудь препаратов. 
— Галоперидол, — ответила Дарина.

Поймала вопросительный взгляд врача. Пояснила:
— Шизофрения.

Врач повернулась к помощнице. Тихо спросила: «Блин, это нормально вообще?» Потом обратилась к Дарине — уже громче: 
— А ты мне точно руку не откусишь? 
— Точно, точно, не откушу, — ответила Дарина.

Об этом Дарина рассказывает, как и всегда, с редким спокойствием. Она уже привыкла — и жить дальше собирается, несмотря на всё, что слышит.