О том, как справиться со скорбью по умершим, написано много, но никто не говорит, что делать с влечением к человеку, которого вы любили и которого не стало. Кому-то кажется стыдным сам факт появления таких мыслей, кто-то не понимает, что с ними делать. Журналист Лилиан Рубцова сама пережила смерть романтического партнёра и долго пыталась понять, что делать с сексуальным влечением к нему, а потом нашла ещё десять человек, потерявших мужа, невесту, первую любовь, подругу и даже дедушку, которые пережили похожий опыт, и дала им высказаться, а медиахудожница Алена Агаджикова сняла по мотивам этих историй фотопроект (18+).

Тридцать семь дней назад погиб мой возлюбленный. Тридцать один день назад я его похоронила. Первую неделю не могла спать, есть и мастурбировать. На второй вернулись вялые сон и аппетит. К её концу появилось смутное желание. Желание человека.

Я полиаморна, и погибший знал о моих романтических отношениях с другими людьми. Никакой нравственной проблемы в сексе после его смерти я не видела, но тёплая щека подруги обжигала. Податливость её кожи, руки, шеи резонировала с тем, насколько застывшим в последнюю встречу был он. Я не могла насладиться едой, согреться в горячем душе, что-то почувствовать от мастурбации. Постоянно всплывало воспоминание о его губах и ресницах, залитых клеем, о нём в холодной земле, уже ничего не чувствующем. Я будто тоже не имела на это права. Стало непонятно: как живут, что чувствуют остальные? Потерявшие свою любовь, влюблённость, пару. Вне зависимости от типа и качества отношений. Как это: секс, любовь и отношения после смерти.

Я нашла людей, переживших смерть романтического партнёра, мужа, невесты, жены, девушки, возлюбленного, первой любви, подруги детства и даже дедушки. Чья смерть как-то сыграла на последующие романтические отношения или их отсутствие. Или не сыграла никак.

Через три месяца я собирался просить её руки. Мы пошли в поход в горы, и снега оказалось больше, чем мы предполагали. Девятого мая прошлого года, в мой день рождения, она шла первой в группе и сорвалась с подхода к перевалу. Я спустился, оказал первую помощь, вызвал спасателей. Через полтора часа после срыва у неё остановилось дыхание. Четыре с половиной часа до прихода спасателей я делал сердечно-лёгочную реанимацию — но это её не спасло.

У меня в голове есть особый режим оказания первой помощи: никаких эмоций, мыслей, воспоминаний, ничего лишнего — чистая эффективность, всё внимание на пострадавшем. Думаю, это здорово сохранило мне рассудок, иначе шесть часов в той снежной трещине были бы сущим адом.

Я стал расценивать эту потерю как переход к другому формату общения. У Неё нет телесной оболочки, но я всегда могу поговорить с Ней.

Первую неделю-две не хотелось ничего и никого. После этого включилась прямо-таки похоть. Сейчас она ослабла.

У меня сломалась концепция долгосрочных отношений: есть небольшой пучок отношений без далёкой перспективы, ряд полуслучайных партнёров на несколько раз — ничего «навсегда». Близкие отношения такого же качества математически возможны, но найти похожего по уровню человека будет невероятно сложно. Однако я верю, что это получится.

Самым приятным было, когда она долго злилась, а потом успокаивалась и откидывала голову назад, чтобы мне было удобнее целовать её шею. В такие моменты думаешь: «Всё, растаяла, любит». И становится спокойно и радостно — как дома после долгого отъезда.

Она работала аниматором на детских праздниках. Мы часто смеялись над новомодными именами — вот на день рождения приглашены Ануфрий, Пелагея, Аглая и Серёжа. Каково жить Серёге в мире Ануфриев? Мы пили водку со спрайтом из пластиковой бутылки, потому что денег вечно не было, а пиво — это не то.

На момент её гибели мы не были в отношениях. Уже несколько месяцев не общались, старательно друг друга игнорировали. У обеих здорово не получалось. Она постила «наши» песни на стену, я их слушала. Что-то подсказывало, что всё плохо: огненно-рыжие волосы смылись, стали серыми, как у мышки. И глаза, как у мышки: смотрят — и ничего не отражают.

Я узнала только о времени и обстоятельствах [самоубийства]. О записке не спрашивала: знаю, что там не будет ничего конкретного.

Мне показывали на потрескавшийся потолок на кухне: «Видишь, как там побелка осыпалась? Дедушка так радовался, когда узнал о твоём рождении, что начал прыгать от счастья и весь потолок отбил головой». Я верила.

Когда мне было два года, дедушка ушёл в отставку, чтобы проводить время со мной. Носил меня на руках, когда что-то болело. Каждый вечер, до моих лет десяти, пел колыбельную. Бинтовал ушибленные коленки и локти. Отвечал на любые вопросы. Играл со мной в плюшевые игрушки, каждый день придумывая новую историю для них. Учил собирать грибы, объяснял математику, помогал учить стихи. Варил овсянку каждое утро — вкусную, как ни у кого больше. Забирал из школы меня и мою подружку, приносил нам пончики. Придумал историю про белочку в лесу, которая, если я хорошо себя веду, оставляет мне орешки на дереве. Я вставала рано, часов в семь-восемь, и мы шли с ним ко входу в лес, где каждое утро, независимо от моего поведения, на маленьком сухом деревце висел фундук в шоколаде, обёрнутый в золотую или серебристую бумагу.

В детстве я всех уверяла, что выйду за него замуж, когда вырасту, потому что он самый лучший и другого такого нет. Мои родители развелись, когда мне было шесть, а перестали жить вместе ещё раньше. Мать с головой ушла в религию. Все пятнадцать лет жизни с ней можно описать одним словом — «абьюз».

В четырнадцать лет я познакомилась с селфхармом и окунулась в мир эмоциональной нестабильности. В пятнадцать начала думать о самоубийстве. Дедушка был огромным знаком «НЕТ!», когда мысли шли слишком далеко. Он был моей единственной мотивацией и смыслом жить. 

Приходя к нему с проблемами, я говорила о них как о конце света — будь то двойка или ссора с подругой. Дедушка говорил: «Знаешь, что было написано на кольце Соломона? „Всё пройдёт“. Он показывал его людям, приходившим к нему с жалобами. И когда они отвечали: „Это точно не пройдёт“, царь поворачивал кольцо другой стороной, где было написано „И это тоже пройдёт“». Я злилась, плакала, говорила, что он меня не понимает. 

Дедушка обещал мне быть всегда рядом. Я заставила его поклясться, что он никогда не умрёт. Каждый вечер, начиная лет с тринадцати, перед сном мы должны были хором сказать: «Я люблю тебя» — так, чтобы это были последние слова, которые мы друг от друга услышим перед тем как уснуть. Если не получалось или кто-то мешал, мы повторяли заново, пока я не оставалась довольна. Уже после его смерти я осознала, что делала это из страха, что он может умереть во сне — и я не успею сказать ему главное.

В начале марта 2016 года дедушка попал в больницу — камни в жёлчном пузыре разорвали орган изнутри. Четыре операции. Меня пустили в больницу после третьей. Он шутил, обнимал, утешал, говорил, что всё пройдёт. Потом через папу передавал нам записки. «Малыш, кушай хорошо и помни: школа — полная ерунда. Не переживай из-за пустяков. Целую». На следующий день мы в последний раз поговорили по телефону и сказали «я люблю тебя» одновременно. 

Первого апреля я возвращалась со школы домой и увидела машину отца около своего подъезда. Я удивилась: он не жил с нами, и это была пятница, его самый загруженный день на работе. Он сидел за рулём; я села рядом и спросила — мол, что ты тут делаешь? — уже зная ответ. Операция. Трёхдневная кома. Остановка сердца. Безрезультатное реанимирование. 

Слёзы кончились ко дню похорон. Мы ехали к прощальному залу на машине, я сидела сзади и держала на коленях его фуражку. Военных хоронят в форме. Фуражку кладут в изголовье гроба. Я бы хотела никогда не знать этого. 

Спустя двадцать дней мать обнаружила на моём теле несколько десятков свежих порезов, рассказала отцу. Я стала на учёт в ПНД и через неделю легла в стационар: депрессия и адаптивное расстройство. Каждый день я металась в истерике, спрашивая: «А это пройдёт? Тоже пройдёт? Да разве возможно этому пройти?» 

Чужая смерть не проходит. После смерти дедушки я задалась вопросом: «А будет ли кто-то ещё любить меня просто так? Ни за что? Прощать всё и принимать любой?» Я чувствовала стойкое желание найти такого человека, мне нужна была любовь. И казалось, что я нашла её. Отношения с тем парнем длились около полутора лет — я чувствовала себя самой любимой, но не испытывала даже близко тех чувств, что к дедушке. Вдобавок, если я чувствовала, что любовь ко мне не безусловная, меня буквально трясло от злости, обиды и разочарования. Я не терпела отказов и критики.

Прошло два года и девять месяцев со смерти дедушки, у меня были качественная психотерапия и медикаменты, перевернувшие мою жизнь. Боль от потери стала куда меньше. Сейчас я не воспринимаю его смерть как его исчезновение. Я рассказываю о нём, горжусь им, следую его примеру — значит, для меня он ещё жив и имеет роль в моей жизни. От него остался невероятный багаж тёплых воспоминаний, умение слушать и слышать, хорошее воспитание, огромный опыт и умение говорить «ну и что?» Без него меня — такой, какая я сейчас есть, — не было бы. И без его ухода — тоже.

Я бы хотела знать ответ на вопрос «Как пережить смерть близкого человека?», но у меня ответа нет. Если можешь говорить — говори, если можешь кричать — кричи, если можешь плакать — плачь. Проси о помощи, если не справляешься сам. Это не стыдно и не плохо. Ты всё ещё можешь говорить с ним. Ты не странный и не дикий. Я написала сто семнадцать писем моему дедушке — и только после этого смогла ощутить, что сказала всё, что было важно.

Мы познакомились 12 июня после концерта Марки Рамона: она заметила меня в какой-то компании, когда шла с концерта. Было множество счастливых моментов, бесконечное понимание. Хвалили друг друга за каждую мелочь, всегда во всём поддерживали, ни в чём не врали. Конечно, ссоры и недопонимание были, но мы умели решать их.

Однажды я проснулся по будильнику и не обнаружил её рядом с собой в постели. Подумал, пьёт кофе на кухне. Но было как-то тихо. Я услышал, как льётся вода в ванной. Постучался. Никакой реакции. Вскрыл дверь, а она головой под водой. Достал, пытался привести в чувство, но тщетно. Делал искусственное дыхание. Не помогло. Вызвал скорую, они ментов, менты — следственный комитет. Я орал, рыдал, выл, почти не отходил от неё. Ужасно хотелось курить. Никто не давал. Докапывался до врачей, требовал сделать хоть что-то. Они отвечали, что бесполезно.

За два месяца до этого мы поженились.

Отношений после не было — и не будет. Я до сих пор ношу кольцо на правом пальце и не аннулировал штамп в паспорте. Я всё ещё считаю себя её мужем, безумно люблю и не готов предать её память. Сейчас я почти не улыбаюсь и не воспринимаю шутки, иногда притворяюсь, что мне смешно, чтобы не обидеть. Всё чаще думаю о смерти, учу себя её не бояться. Не хочу жить без моей девочки. Прошло два с половиной месяца, но мне стало только больнее.

Мы познакомились, когда лежали в психиатрической больнице. Как оказалось, это не лучшее место для начала отношений. Жили в разных городах, приезжали друг к другу при любой возможности. Но очень быстро всё скатилось на какое-то дно. Он шантажировал меня самоубийством из-за того, что я его «не любила». Отношения с ним давали массу эмоций — такие американские горки, от которых было очень трудно отказаться. Со времени нашего знакомства до его смерти прошло чуть меньше двух лет, в которые мы то сходились, то расставались.

На момент его гибели мы в очередной раз поссорились, и он, уходя, заявил: «Уйду навсегда». Я не придала этому значения — для него было нормой делать такие заявления. За шесть часов до его смерти мы поговорили по телефону в последний раз. Позвонила я сама, но в итоге разозлилась на какую-то мелочь и бросила трубку. Потом позвонила его сестра, сказала: «Дима разбился». Я сначала думала — на машине, спросила: «Совсем?» Оказалось, в четыре часа ночи Дима вышел из окна своей комнаты — с седьмого этажа.

Появилось ощущение, что в этом мире вообще невозможно существовать, что весь мир меня предал тем, что в нём существует смерть. Было огромное чувство обиды и злости на Диму: почему это он ушёл, а меня тут оставил? С чего это я должна продолжать жить и переживать всё это, когда он сам уже не переживает? На первом плане было чувство вины — за то, что бросила трубку, плохо к нему относилась, расставалась с ним, не обращала внимания на его угрозы, не помогла, когда было нужно. Казалось (и порой кажется до сих пор), что если бы тогда-то я себя не повела так-то, то всего этого могло и не случиться.

Первый год я испытывала сильные чувства, даже если просто говорила с человеком по имени Дима. В каждом встречном я искала черты Димы. Даже спустя несколько лет, слыша похожий смех, я чувствовала сжатие сердца и огромную тоску. Образ Димы очень долго оставался в моей голове идеальным: все плохие моменты стирались из памяти, оставалось только хорошее. Иногда казалось, что даже умирать не так уж страшно, ведь перед смертью я подумаю о том, что смогу с ним увидеться. До сих пор, если меня что-то не устраивает в новом партнёре, на заднем плане сразу маячит «призрак Димы».

В первых отношениях после его смерти постоянно казалось, что партнёр может убить себя в любой момент, если что-то пойдёт не так, если я себя как-то неверно поведу или просто не смогу прийти ему на помощь, когда нужно. Сейчас, спустя почти семь лет, эта установка почти сошла на нет. Я примирилась с утратой, и чувство вины почти забылось.

Мы познакомились в восемь лет в летнем лагере и почти всё лето провели вместе. Так началась наша дружба, нежность и увлечение друг другом. Мы были влюблены, полны иллюзий и ожиданий от будущего. Это были самые первые мои отношения, первый поцелуй, в котором было романтическое чувство. Когда через три года её семья уехала в другой город, мы стали переписываться. А через год её изнасиловали  — и она покончила с собой, бросившись под поезд.

Я замкнулся. Мысли о самоубийстве появились тут же. А когда живёшь на пятнадцатом этаже, окна со всех сторон: только шагни — и всё закончится, вы будете вместе навсегда. Но когда-то давно мой дедушка мне объяснил, что самоубийство — это для трусов, для тех, кто убегает. То есть не для меня. Кроме того, я был уверен, что она не одобрила бы такой выбор.

Я думаю, чаще всего скорбят не по умершему, а по себе: как я теперь буду жить? А у человека, который закончил свой путь, всё уже хорошо. Смерть — такое же событие, как и рождение.

Я остался влюбчивым и увлекающимся. Не видел никакого предательства в том, чтобы помнить и любить её, но также любить кого-то из живых. Надо сильнее ценить тех, кто рядом, потому что это может закончиться в любой момент.

«Делай то, что страшно» — это единственный способ расти. У меня прекрасный брак, дети. Любить — это прежде всего перестать сравнивать.

Мы были в гостях у общего друга, и когда все, кроме нас, ушли в магазин, он спел одну песню. Очень красиво спел. Я интуитивно поняла, что этот человек испытывает те же чувства по жизни, что и я. Хотелось обнять его, поцеловать в лоб и плакать.

Он рассказывал, что пытается добиться одной девушки в колледже, а она его «френдзонит». Я была рада, что ему нравлюсь не я, потому что была в отношениях и сама не осознавала, что влюблена в него. При жизни у меня не было к нему сексуального влечения, романтические мысли о нём я подавляла.

Однажды ночью мне звонит полиция: «Вы знаете Родиона?» Задали несколько вопросов. Я почти ничего не сказала, потому что решила, что у него проблемы с наркотиками. А на следующее утро увидела в соцсетях пост: его родители собирают деньги на похороны.

Всю следующую неделю я вела себя как обычно, даже смеялась. А потом меня схватило — на полгода. Каждую ночь я плакала. Галлюцинации, сны, приступы, ощущение его присутствия. Потом начались навязчивые романтические мечты — как будто наружу вырвалось всё, что я подавляла. Были даже навязчивые фантазии о некрофилии, которые меня пугали. Недавно мы с молодым человеком пошли гулять в одно довольно жуткое место, напомнившее мне о Родионе; придя домой, я почувствовала странное возбуждение, включила песню, которую он пел в нашу первую встречу, и начала мастурбировать. Это ощущалось насильственно, я чувствовала отчаяние, по щекам текли слёзы.

Я жалею, что не поговорила с Родионом о своих чувствах: возможно, это изменило бы будущее. Он был очень умён, говорил на четырёх языках, был талантливым музыкантом и чутким другом. Думаю, фантазии о нём будут возникать у меня всю жизнь, потому что влечение к нему так и не нашло выхода — и не найдёт никогда. Когда я начинаю тревожиться о собственной смерти, меня утешает, что, возможно, мы встретимся с ним. Хотя я не верю в жизнь после смерти.

Он написал во «ВКонтакте», позвал на концерт. Я вяло отвечала от нечего делать, потом втянулась, согласилась встретиться. В основном мы просто гуляли, ездили в пригород, выпивали, тусовались у него дома и слушали музыку. Благодаря ему я открыла для себя целый музыкальный жанр, который стал любимым и помог пережить потерю.

Я чувствовала себя школьницей — как будто крылья выросли. Бежала на каждую встречу, словно у меня две пары ног. Это продлилось недолго — месяца два, но было сильнее и ярче, чем иные долгие отношения. На момент, когда его не стало, мы были в ссоре и не виделись уже месяца полтора. Я всё это время пыталась наладить отношения, но не смогла. А потом решила, что тоже буду классная и гордая, и перестала писать вообще. В ту ночь, когда он умер, я отправила ему смс — почему-то очень захотелось встретиться. Прочитала уже его мать: она перезвонила — и так я узнала о случившемся.

Он выпал из окна четвёртого этажа старого дома, умер не сразу. Обстоятельства описать не могу: не хочу хоть как-то замарать его. Я не знаю, был это добровольный поступок или не обошлось без чьего-то содействия. Там, кажется, было кому.

Меня ударило под дых с такой силой, что я до сих пор не могу разогнуться. Это удивительно жестоко и несправедливо: в двадцать один год любимых не хоронят. Это изменило мою жизнь навсегда, спровоцировало обострение психрасстройства и наверняка усложнило и без того сложные отношения с людьми.

Первые дни я провела как в тумане: пыталась то бухать, то бодриться. Я много, очень много плакала и не спала, отказывалась от еды, постоянно просила его «забрать к себе», бредила воскрешениями и прочим. Потом собралась в кучу, взяла отпуск на работе и поехала в другой город на похороны. Хотелось только умереть. 

Я пыталась находить партнёров (из-за огромной пустоты внутри, которую надеялась заполнить), находила, но всегда чувствовала себя предательницей. Снились сны, где он осуждает, что я после его смерти могу быть с кем-то ещё. Спустя год начала отношения с человеком, с которым этого мерзкого чувства не возникало. Стала гиперзаботливой и нервной, всё время боялась, что кто-то умрёт, а я не успею отдать всю свою любовь, стала бояться упустить шанс, как упустила с погибшим. 

Я до сих пор люблю этого человека и буду любить вне зависимости от того, какие отношения у меня будут и с кем. Об этом я говорила и говорю всем потенциальным партнёрам. Я берегу его вещи, ношу с собой фото и периодически плачу по нему — и никакие счастливые отношения не помешают мне проявлять скорбь и любовь к уже умершему человеку. 

Прошло почти два года, и мне уже намного легче, но я всё ещё чувствую себя так же, как в тот день, просто научилась мириться с этим и жить дальше.

Болезнь доставляла ему боль последние два года, он умер у меня на руках в больнице. Муж, любимый, отец детей, пять лет вместе. Родной человек, где он — там и дом. Я ощущала опустошение, потерянность, будто умерла важная часть меня физически. Тут же встал блок на всё происходящее, я старалась не допускать ни на секунду мысли и воспоминания. Начала трахаться как кошка со всеми, кто проявлял интерес. Как собака ищет нового хозяина, который снова приголубит, с каждым надеялась на отношения, что вот ну сейчас-сейчас снова возникнет внутренняя глубокая связь.

Спустя полгода я всё-таки нашла свою связь, а с её развитием начала вспоминать всё, что нахуевертила за это время. Было стыдно. Часто тупо, неуместно, осуждающе смотрю на себя тогдашнюю. Слишком беспорядочные были связи.

Сейчас всё так же стараюсь не вспоминать. Избегаю музыки, фильмов, напоминающих о нём. Редко пересматриваю фото, так как на горизонте сразу показывается волна боли. Стараюсь отогнать всё от себя, пока волна не дойдёт до берега. Прошло два года, я состою в крепких и тёплых отношениях. Нет, это не то же самое, совсем не похоже, но не потому, что слабее, а потому, что по-другому. Существуют навязчивые мысли, слишком боюсь потерять человека: смерть, предательство — не важно. Ощущение, что умру в тот же миг. Ещё раз этот шторм сердце не выдержит и само остановится. Стараюсь абстрагироваться и не вымещать это на новом партнёре. Прошлое остаётся в прошлом, он к моему прошлому не имеет отношения и не обязан расхлёбывать мои внутренние последствия. Над своими состояниями и самокопанием работаю самостоятельно и без свидетелей, но в целом заставляю себя жить без оглядки. Жизнь одна у меня, и я хочу её жить, а не тратить на уныние.

Мы целыми днями ели, смотрели фильмы и занимались сексом. Это ужасно влияло на мою успеваемость, но мы кайфовали. Помню, как подолгу говорили о тяжёлых отношениях в семье и плакали, обнявшись. Оба. Так и уснули тогда на мокрой подушке. Потом я пыталась уйти из-под его давления, чего он мне сделать не давал. Ругались часто. Расстались бы в любом случае.

Он напился и пытался перебежать автомагистраль. Когда это случилось, всё тело просто окаменело и похолодело. Первые три дня даже не плакала. Просто не могла ничего делать. Я максимально пыталась об этом не думать, если не припирало. А припирало только первый год, когда дело касалось секса. В общем, я не пыталась для себя это переосмыслить. Может, зря, но вот так. Может, только появилось осознание, что отношения были токсичные. Сейчас я встречаюсь с самым хорошим и понимающим человеком в своей жизни.

Ему было девятнадцать. Его мать покончила с собой после его похорон. Он иногда мне снится. Мёртвый. Но эти сны я почти не помню, помню только их факт.

Мы столкнулись в волонтёрском лагере. Огромные раскосые глаза, выразительное лицо, открытость взглядов, жажда жизни, шестнадцать лет. Мне снесло голову. Ему, кажется, тоже. Гуляли по ночам до рассвета, днём занимались с детьми в детском доме. Терялись на кладбище и во времени. Валялись в поле, на дороге и под мостом. Через штаны в ляжки впивались слепни, а мы друг в друга. Чесаться и целоваться одновременно — незабываемо.

Я своеобразная девушка. У меня есть идеи, которые для меня важны, не слишком хорошая социализация и ментальные расстройства. Придерживаюсь полиаморных отношений. Я всё это ему вывалила сразу, как есть. И он всё очень круто принял. Это, наверное, первый раз, когда меня кто-то настолько сильно принимал. У нас так взаимно совпало. То, что другие считали недостатками, нас друг в друге только очаровывало.

Волонтёрство закончилось, между нами оказались разные города, две тысячи километров, моя полиаморность и его несовершеннолетие. Когда виделись в последний раз, я попросила его со мной не играть. Не потому, что это правильно или неправильно, а потому что я очень хреновый игрок — и тогда ничего не выйдет. А мне хотелось, чтоб вышло.

Чтоб вы понимали: возвращаюсь я в Москву. К своей работе-учёбе-собакам-партнёру-etc. И рассказываю, что собираюсь жить с шестнадцатилетним парнем, что он вообще не из Москвы, но, может быть, переедет, что я буду для реализации этого плана искать дополнительную работу, снимать другое жильё. По головке меня никто не погладил.

Вскоре после нашего второго территориального разрыва он перестал мне писать. Я подумала, что это манипуляция, ведь он наблюдал за всем, что я делала. У меня начались проблемы, возобновился селфхарм, и произошло так, что он как будто (мне казалось) стал отвечать своим селфхармом на мой. Я решила, что лучший способ это предотвратить на расстоянии — не стимулировать. И перестала смотреть его сториз и все эти штуки, которые сигнализируют о состоянии человека. Последние месяцы мы не общались, но вскоре должны были встретиться на волонтёрстве.

Мне написала общая знакомая. Спросила, не в курсе ли я, что случилось с Д. Я была не в курсе. Сразу полезла к нему на страницу и увидела кучу «прости, прощай». Он разбился за двое суток до того, как я узнала. Спускался с крыши по балконам. С десятого этажа. На восьмом его вроде как испугала вскрикнувшая бабушка. Он сорвался. С одной стороны, есть свидетельница того, как он висел на восьмом этаже, как цеплялся. С другой — прямо перед смертью он открыл для меня сохранёнки. До этого они были закрыты. К тому же за месяц до этого у него была попытка суицида, о которой я не знала. Никакой записки мне Д. не оставил. Телефон до сих пор не нашли. Ведётся следствие.

Когда я узнала о его смерти, проревела тринадцать часов. Плакала, пока не вырубилась. Проснулась — продолжила. Вечером второго дня полетела в его город. На похороны. Там эмоции отключило. Я почти не плакала, не спала и не ела. Я поняла, что проебала что-то очень важное. Кого-то. Это особенно забавно, если знать, что я занимаюсь психоактивизмом. Пытаюсь в силу возможностей рассказывать о БАР, депрессии, РПП. И выходит — вот он, человек, которому нужно было помочь. А вот я. Сижу и не пишу, чтоб «не играть в игры». Если бы не романтические отношения, возможно, я могла бы ему помочь. Правда, я бы могла просто не знать о его состоянии или не заметить.

В прошлом у меня было несколько попыток суицида, но вариант выйти в окно я отмела очень быстро: знала слишком много выживших. А тут восьмой этаж, случайно, насмерть. Мне стало казаться, что я супернеудачница, что я бессмертная, решила, что должна проделать всё то же, что и он. Выпить таблеток, а если выживу — полезть по балконам. Купила тех же, которыми он закинулся в неудачную попытку суицида. Стояла, тушила о себя сигареты одну за другой. А потом встретила подругу. Мы стали с ней говорить о нём, о том, как мы с ним носились такие ошалело-влюблённые. И я прочувствовала ту живость, благодаря которой всё это произошло вообще. Показалось, я должна продолжать жить. Таблетки пить не стала.

На момент его смерти я рассталась с партнёром. Ещё была девушка, с которой у нас возникло что-то романтическое ещё на момент общения с Д. Она вместе с нами волонтёрила, а Д. меня к ней ревновал. Когда он умер, меня стало воротить и от неё, и от партнёра, с которым я общалась, когда познакомилась с Д. И от мальчика, в которого потом чуть не влюбилась. Меня бесили вообще все, с кем я хоть немного проводила время, чувствовала себя хорошо, в кого влюблялась или хотела влюбиться, с кем пыталась не думать о Д. и даже кому я о нём рассказывала. Казалось, все эти ресурсы я должна была тратить только на него, а не на этих людей, которые до сих пор живы.

Жизнь превратилась в охапку триггеров. О нём напоминало абсолютно всё. Музыканты в метро, зелёный цвет, чей-то аппетит, дети, люди, какие-то пространства. Даже то, что он никогда не видел: оно напоминало, что он уже никогда этого не увидит. Как только это произошло, слишком много людей стали петь, что это испытание для меня, повод стать сильнее, старше, лучше и так далее. Кто-то даже говорил, что, только пережив утрату близкого человека, ты становишься личностью. А мне хотелось кричать: вы что, охуели?! Это не для меня. Это человек умер, вообще-то. Это не кино, не книга, не поворотный элемент сюжета. Это смерть. Конец жизни. Частный конец света. Я не хотела воспринимать его смерть как повод для каких-то действий, решений, изменений. Не хотелось, чтобы это жуткое событие приобрело сколь-нибудь положительную коннотацию. Я пыталась сделать так, чтобы факт его смерти остался только чем-то болезненным. Но Д. был для меня очень важен, и это оказалось невозможно. Пришлось согласиться, что его смерть меня изменила. Дала новые смыслы и причины что-то делать.

Я совершенно не верю, что он сейчас что-то видит, чувствует, знает. Но время от времени думаю: «Ты бы мной гордился». И мне действительно хочется становиться такой, чтобы он, если бы был жив, мог влюбиться в меня ещё раз.