Есть устойчивое представление, что в заключении многие люди обращаются к Богу, становятся религиозными. Почти во всех исправительных учреждениях есть храмы или молельные комнаты, а увидеться со священником в изоляторе или колонии часто проще, чем с родственниками. Автор самиздата Анна Попова поговорила о тюремной вере со священником, навещающим заключённых в Бутырке, и с бывшим старостой храма в колонии.
Исследование
«Тюрьма»
Чтобы поговорить о присутствии церкви и религии в местах лишения свободы, я нашла двух необычных героев: первый отсидел четыре года, поверил в Бога и стал церковным старостой, второй — оставил карьеру генетика, прошёл процедуру рукоположения и в итоге занял пост старшего священника Бутырки, самого крупного следственного изолятора Москвы. Мне помогали и другие бывшие заключённые, которые делились своими воспоминаниями о жизни в колонии, но все они предпочли остаться анонимными. Пройдя все круги ада тюремной жизни, мои эксперты не хотели получить проблем на свою голову на свободе и ненужную популярность среди знакомых.
В лагере
«Что важно — понимание разницы между СИЗО и лагерем. Это две разные жизни, только отчасти похожие. Вот всё, что доступно арестанту в следственном изоляторе: редкий выход на литургию — в Москве это примерно раз в полгода, церковная литература — передаётся через адвокатов или её приносят из храма и передача подарков от волонтёров — пару раз в год, на Покров и Пасху. На этом всё», — рассказывает Иван, неспешно помешивая кофе.
Мы встретились в кафе на окраине Москвы. Ивану за сорок, он выглядит не так, как я представляла себе бывшего зека: интеллигентный, с приятным голосом и располагающими манерами, в хорошем костюме со стальным отливом. Внешне чем-то напоминает Михаила Ходорковского. Иван вышел несколько лет назад: отсидел четыре года за мошенничество в особо крупном размере, освободился по УДО. В прошлом он был бизнесменом, много путешествовал, а сейчас отошёл от дел, работает в такси и живёт в сельском доме под Москвой, в компании двух котов.
До тюрьмы Иван редко ходил в церковь, а теологией интересовался скорее из праздного любопытства. В тюрьме появилась потребность в духовной жизни как в своего рода побеге от реальности. Так в колонии Ивану довелось стать церковным старостой. У церковного старосты есть важная привилегия: возможность оставаться в церкви в одиночестве. На зоне Иван чувствовал себя исследователем и даже набросал черновик книги о жизни за решёткой.
«Яркие картинки типа служения Патриарха в тюремном храме Бутырки или работы миссионеров-волонтёров имеют отношение к тем осуждённым, которые отбывают наказание в хозяйственных отрядах СИЗО*», — поясняет он.
В региональных следственных изоляторах ситуация, по его словам, ещё хуже: в некоторых СИЗО заключённых просто не выводят в храм.
По словам Ивана, лагерная система работает иначе, чем СИЗО: в ней гораздо больше свободы, как бы парадоксально это ни звучало. Можно посещать церковь гораздо чаще. Во многих лагерях организованно читают утреннее и вечернее правила, вместе готовятся к причастию, занимаются изготовлением икон или церковной утвари. Причём осуждённые это делают по собственной инициативе — нужно только предварительно договориться с администрацией.
Тюремное служение, по словам Ивана, это тяжёлый крест. На зонах есть психологи, но их на всех не хватает: разве могут три специалиста обслужить тысячу арестантов? Поэтому священники выполняют роль и психологов, и духовников.
«Хотелось бы сказать что-то доброе про разные синодальные структуры или епархиальные отделы, но их деятельность во многом виртуальна, а в реальной жизни этот крест несут самые обычные священники, не получая от этого служения и дополнительной нагрузки никаких материальных выгод, — говорит Иван. — В тюремном служении вообще много личностного. Так, многие позитивные изменения связаны с тем, что министр юстиции [Александр Коновалов. — Прим. авт.) человек глубоко верующий. Например, благодаря ему делает очень нужные проекты любимый православными лагерными общинами журнал „Фома“. Но если нынешнего министра сменит, к примеру, атеист, ситуация значительно изменится, и не в лучшую сторону».
Несмотря на то, что священник в лагере — явление привычное, он по-прежнему останется в некотором смысле фигурой инородной из-за того, что находится по другую сторону решётки, а значит, не может быть до конца своим для заключённых. Один из бывших зеков рассказывал мне, что, несмотря на глубокую симпатию к тюремному батюшке, далеко не всё мог ему рассказать. Боялся последствий: вдруг тайна исповеди раскроется — и начальство окажется в курсе подробностей?
Правда, статус вольного человека на зоне не даёт большой свободы: здесь всё зависит от конкретного священника. К примеру, отец Сергий (Сергей Таратухин) открыто назвал Михаила Ходорковского политзаключённым и отказался в знак протеста против судебной системы и тюремной администрации освятить молельную комнату колонии Краснокаменска в Читинской области, где в то время отбывал наказание экс-глава «ЮКОСа». Отец Сергий сам провёл четыре года в советской тюрьме по статье «Антисоветская агитация и пропаганда» и потому пользовался особым уважением у заключённых. Принципы дорого ему обошлись: ему запретили совершать богослужения и окормлять заключённых, а также носить облачение. Однако отец Сергий всё равно продолжал настаивать, что Ходорковский — политзаключённый.
Разумеется, большинство священников не идёт на такое явное противостояние с системой. Но многие из них по-человечески сочувствуют заключённым. Часть батюшек даже принимают письма от арестантов и опускают их в «вольный ящик». Чаще всего это невинные открытки родным на Новый год. Дело в том, что, если отправлять письмо через тюремную систему, идти оно будет в два раза дольше из-за долгих проверок цензоров и бюрократической волокиты. А если оправить письмо через почту на воле, всё значительно проще.
Что касается отношения сотрудников тюрем и колоний, то, по словам Ивана, «уровень катехизации и даже элементарной религиозной грамотности сотрудников ФСИН — катастрофический. Часто они вообще не видят разницы между служащим в лагерном храме алтарником и окормляющим этот лагерь священником, за исключением того, что один сидит, а второй — на свободе. Жёсткая правда сегодня такова, что уважение к религии со стороны сотрудников ФСИН в большинстве случаев не имеет никакого значения, когда речь заходит о служебных взаимоотношениях. И если, к примеру, поступит команда из Москвы сжечь храм, они сожгут его не задумываясь. Может быть, один из ста откажется, а остальные ещё и уточнят, сжечь совсем или «чисто подпалить». Причём арестанты на защиту храма обязательно встанут, а вот люди в погонах, как правило, сделают что сказано. Нет для них ничего страшнее начальства, особенно — проверки из Москвы», — говорит Иван.
Что касается самих верующих, то, по его словам, в среде заключённых есть та же двойственность, которую часто можно наблюдать и на воле: с одной стороны, подчёркнутая демонстрация своей религиозности, с другой — отсутствие истинной воцеркóвленности и мотивации регулярно посещать храм. «Иконки и другая православная символика в арестантской среде достаточно популярны, но воцеркóвленных православных христиан немного, — говорит Иван. — Есть некая иллюзия, что в местах лишения свободы люди начинают массово обращаться к Богу, — добавляет он. — Из-за этого даже у некоторых сотрудников ФСИН есть негативное отношение: когда заключённые идут на литургию, иногда им шипят вслед: «На воле убивали, резали, а тут все в Бога поверили».
*То есть после вступившего в силу приговора не уехали в лагерь, а остались работать в следственном изоляторе
В СИЗО
Мой второй собеседник по теме — отец Константин Кобелев, в прошлом выпускник биофака МГУ. К Богу он пришёл после того, как пережил авиакатастрофу. Травматичный опыт окончательно развеял сомнения относительно существования Создателя. Сейчас он главный специалист отдела по организации взаимодействия с религиозными организациями Центральной нормативно-технической лаборатории ФСИН России, старший священник храма Покрова пресвятой Богородицы при Бутырке. Там всё не так драматично, как описывает Иван по своему опыту: к примеру, регулярные богослужения проводятся с 2005 года.
«Уже двенадцать лет у нас нет проблем с выводом в храм не только уже осуждённых, но и подозреваемых и обвиняемых», — говорит отец Константин. Я спрашиваю, помогает ли он заключённым, передаёт ли, к примеру, письма на волю. Отец Константин сказал, что это не всегда безопасное занятие и он никогда ничего не принимает от арестантов, как и те священники, с которыми он знаком. Если родственники просят передать им книги, он заказывает сам нужную литературу. От роли посредника он отказывается: «В корешке книги вполне может быть зашит наркотик».
Когда я спросила отца Константина, тяжело ли быть тюремным священником, он рассказал мне один случай из своей жизни: «Как-то раз я шёл на службу, у меня было неважное настроение. В тот день у нас должны были служить два батюшки. И вот я иду и думаю про себя: «Пускай другой батюшка исповедует». Но, как только я пришёл в храм, он подошёл ко мне и спросил, буду ли я проводить исповедь. Мне деваться некуда: я же старший священник. И вот ко мне подходит один, второй, третий заключённый, и все очень тяжёлые. Почти у каждого 105-я статья — убийство. После исповеди я отправился домой и помню, как вдруг почувствовал такую радость, несмотря на непростую исповедь. Я понял, что наше служение необходимо, почувствовал ответ душ заключённых».
Батюшка подчёркивает, что Церковь ничего не может изменить в сложившейся судебной системе, которая заточена на вынесение обвинительных приговоров. «У нас слабое влияние на судебную систему. Говорят, что суд независим. Он и правда независим, только от совести», — добавляет отец Константин, замечая, что было бы лучше «работать не с невинными страдальцами, а с преступниками». Вместо этого, по его словам, тюремные священники чаще всего находятся рядом с человеком, который в шоке от случившегося и не знает, как это пережить.
«Нашу роль можно описать так: заключённого фактически уничтожают — психически и духовно, а мы его спасаем, — объясняет отец Константин. — Большинство самоубийств связано с тем, что очень трудно бывает человеку совладать со всем, что с ним случилось».
Отношение к вере самих заключённых сильно разнится в зависимости от того, где они находятся: в СИЗО или уже в колонии. В следственных изоляторах верующих подавляющее большинство. «В Бутырке около двух с половиной тысяч людей. А в храме мы служим по три-четыре раза в неделю. При этом очередь, чтобы попасть на службу, занимает полгода и более. Бывает так, что на службу идёт вся камера, а на прогулку — только несколько человек, — делится отец Константин. — Мы посчитали: до 2011 года на тысячу посещений храма за год у нас было 500 причастников. То есть 50 % заключённых — верующие. После открытия мечети их стало ещё больше: вместо 50 % все 75».
Ислам
По прикидкам Ивана, в колониях воцеркóвленных православных христиан содержится максимум 10 % от общего количества заключённых. Разумеется, многое зависит от региона. Некоторые зоны к тому же стремительно «зеленеют», то есть заполняются мусульманами. И иные становятся полностью «зелёными»: большая часть заключённых там — мусульмане.
Тем не менее противостояния между православными и адептами классического ислама, по словам моих собеседников, нет.
«У нас на зоне под Покровом было больше христиан, но мусульмане заметнее и больше привлекают к себе внимание. Мне кажется, среди них больше тех, кто и до приговора верил. Однако нельзя сказать, что все мусульмане на зоне фанатично верующие: многие сначала намаз совершают, а потом курят да в карты рубятся», — рассказал мой 25-летний знакомый, недавно вышедший из тюрьмы и пожелавший остаться анонимным.
Впрочем, нужно принять во внимание, что соблюдать все нормы шариата в тюрьме в принципе трудно — совершать по часам намаз или держать Уразу (мусульманский пост).
По словам главы Приволжского центра региональных и этнорелигиозных исследований Раиса Сулейманова, сторонники радикального ислама спокойно сосуществуют с «чёрными» заключёнными: жизненные принципы ваххабитов и воров в законе во многом сходятся. Оба тюремных комьюнити живут по своим понятиям, слушают тюремный шансон с религиозной тематикой.
«Отдельная тема: в каких взаимоотношениях многие из таких правоверных находятся с современной цивилизацией. В СИЗО и лагерях присутствует активный исламский прозелитизм, мало того — при внимательном рассмотрении окажется, что целенаправленно ведётся работа по замещению так называемых „воровских понятий“ своеобразным „тюремным шариатом“, а это крайне серьёзно», — рассказывает Иван. По его словам, в некоторых тюрьмах ведётся активная вербовка в ИГИЛ.
Мой знакомый, сидевший в тюрьме под Покровом, подтверждает, что вербовщики ИГИЛ действительно встречаются на зонах, но не везде. Всё зависит от того, сколько на зоне мусульман, ходит ли к ним имам или нет. Православные священники, окормляющие тюрьмы, иногда сталкиваются с агрессией со стороны исламистов: например, во время прихода батюшки вдруг наступает время намаза. И каждый раз, когда священник входит в камеру, начинается молитва.
«Наша задача в работе с мусульманами одна: не допустить распространения экстремизма среди тех, кто недостаточно крепок в вере. Важно, что мы никогда не сможем победить исламистов без совместной работы с имамами, представителями истинного ислама», — объясняет отец Константин. По его словам, авторитет православного священника повышает авторитет имама.
Поэтому у некоторых батюшек, в том числе у отца Константина, есть такая практика: они навещают заключённых в паре с имамом. Тогда у арестантов не возникает вопроса, подойти или нет. «Особенность психологии закрытого пространства не позволяет менять решение. Нельзя сегодня идти к батюшке, а завтра к имаму, даже если арестант не определился, какая религия ему ближе. Иначе сокамерники начнут задавать вопросы: „А что, послезавтра ты пойдешь к следователю нас предавать?“ Непостоянство не поощряется», — рассказывает отец Константин.
«Если я приду один, ко мне подойдёт большинство, но некоторые всё равно останутся в стороне. Если имам придёт один, его начнут допрашивать, к какой системе ислама он принадлежит, к какому мазхабу. У нас их в стране 150 разновидностей», — поясняет отец Константин.
По его мнению, объединившись, православный священник и имам автоматически пресекают распространение экстремизма. В том числе и среди христиан, где встречаются поборники «истинной веры» или чистоты крови.
«Где вина, там и раскаянье»
Отец Константин говорит, что после приговора интенсивность хождения в храм часто снижается. Согласно мнению психиатра-невролога Ольги Матвиевской, с которой я обсудила этот вопрос, — здесь есть закономерность: «Когда человек занят поиском своего места в тюремной иерархии, вопросы веры отступают на второй план. Сначала — „хлеб насущный“: как избежать конфликтов и построить отношения с сокамерниками, как наладить свой новый скудный быт», — объясняет она.
По словам специалиста, уже во время ожидания приговора у задержанных появляется надежда, что ситуация магическим образом исправится. «Может быть, в это сложно будет поверить, но большинство людей в тюрьмах хотят исправиться, испытывая за содеянное чудовищное чувство вины, — прокомментировала она. — А в России так повелось, что где вина — там рядом раскаянье, однокоренное слово к которому — „покаяние“. Человек готов поверить во всё возможное и невозможное, чтобы помочь себе в сложной ситуации заключения под стражу, и если земные силы не помогают — то в том числе и Богу помолиться, даже если раньше никогда не веровал. Это не какой-то расчёт или корысть, это просто инстинкт самосохранения».
