Осады больниц, споры с врачами и барьер для защиты психики. Самиздат рассказывает Ту самую историю Андрея Панькова — героя подкаста «Тёмная материя», жена которого вернулась из отпуска с неизвестной болезнью и за несколько месяцев лишилась рассудка на глазах мужа и девятилетней дочери.

Я проснулся посреди ночи от удара оконной рамы — наверное, сквозняк или что-то упало с полки в туалете. Катя уже встала и куда-то вышла — её постоянно мучила бессоница. Часть одеяла смялась и лежала в ногах, в комнате было темно и холодно, из открытого настежь окна по квартире гулял январский ветер. Я прислушался: в соседней комнате сопела дочь, кран в ванной молчал, а с кухни не доносилось ни шороха.

Где она? Я резко вскочил с кровати и выбежал из комнаты. Для беспокойства были причины. Уже несколько месяцев моя жена была не в себе, и я боялся самого худшего.

Мне пятьдесят один год, ей — тридцать семь, дочке девять. Отпуск, море, Египет. Мы вместе улыбаемся с общей фотографии. Обычная семья, с теплом, заботой, совместными ужинами, спорами и нелюбимыми поездками к родственникам.

Двадцать лет назад, когда мы познакомились, Кате был нужен взрослый зрелый мужчина. Я был старше, и у меня была семья, но её это не остановило. Пока я был в командировке, она пришла к моей бывшей жене со словами: «Отдай мне его, отдай».

Катя всегда жила победами и умела добиваться всего чего хочет. Нас захватила страсть, мы проводили много времени вместе, я стал мягким и чувствительным, думал только о ней, и мне не до чего не было дела. Когда она забеременела, я уже потерял свой бизнес и ушёл из прежней семьи, чтобы быть с ней. Мы вместе переехали из Сибири в Петербург, где она могла добиться новой цели — построить хорошую карьеру. 

На работу Катю пригласила крупная строительная компания. Архитектор от бога, она изменила планировки квартир, заработала фирме огромные деньги и быстро стала одним из ключевых членов команды. 

Она всегда мечтала быть лучшей, ей всё удавалось, но такая жизнь полна стресса. Кате было сложно расслабиться. Она мало и плохо спала, неправильно питалась, не находила времени на спорт. По-настоящему отдыхала она только тогда, когда могла выехать за границу. Так получилось и в мае 2017 года. Она с дочкой, мамой и братом уехала в Дубай. 

Домой она вернулась отдохнувшей и посвежевшей, но на следующий день слегла с температурой под сорок, которую мы ничем не могли сбить. Вызвали скорую. Два бывалых медика посмотрели и скептически сказали, что ничего страшного в этом нет, просто реакклиматизация. Тем более вы модные такие, по Дубаям разъезжаете. Назначили нурофен и уехали. Уже к вечеру Катя покрылась жуткой сыпью, даже на ладошках. Я снова вызвал скорую. Приехали два парня помоложе и испугались не меньше меня. Один начал куда-то звонить и буквально орал в трубку: срочно, вирус, готовьте палату в Боткина. Катю увезли в инфекционное отделение.

В Боткина она успела только отлежаться и выспаться. Её почти не лечили, зато хорошо кормили, да и палаты были двухместные, в новом корпусе. Через неделю её выписали с неподтверждённым диагнозом аутоиммунного заболевания, которое разрушает сосуды. И с этого момента наша спокойная и размеренная семейная жизнь закончилась.

Катя вышла на работу, но продолжила ходить по врачам. Каждый раз у неё проявлялись разные симптомы, вплоть до того, что ей казалось, будто у неё сердце в горле. Видимо, шли какие-то процессы в щитовидной железе. У неё начались резкие перепады настроения — из благости в агрессию и обратно. Я не понимал, что вообще происходит. И никто бы на моём месте не понимал, потому что в таких ситуациях мозг обращается к памяти и жизненному опыту и, если не находит там каких-то внятных примеров, воспринимает происходящее как данность. Вот и мне казалось, что она просто перенервничала из-за этой своей болезни и постоянного стресса на работе. Я старался поддерживать её как мог: следил за домом, встречал её, полностью взял на себя все заботы о дочери.

В конце июля она неожиданно посреди рабочего дня позвонила мне и очень спокойно, расслабленно и благостно сказала:
— Андрей, я всё поняла.
— Что поняла? — спросил я.
— Я всё поняла, у меня теперь есть ответы на все вопросы. Я сегодня вернусь домой пораньше, приготовлю ужин. Мы зажжём свечи, выпьем вина, а завтра просто уедем. В Карелию, например. И я всё-всё тебе расскажу.

Я обрадовался, это было совсем не похоже на Катю, но её тон изменился, в её словах чувствовалось облегчение, и я подумал, что её наконец отпустило. Для меня было главное, что ей стало лучше, и я, конечно, на всё согласился. Без задних мыслей и лишних сомнений.

В пятницу мы уехали в Сортавалу, прожили там до воскресенья на берегу озера. Всё было прекрасно: она готовила божественные блюда, мы катались на лодке и разговаривали. Я честно думал, что человека просто отпустило после всех этих проблем, и теперь всё будет как раньше. Перемена настроения в тот момент была как лучик надежды, но оказалась новым симптомом.

В Карелии она казалась адекватной, но периодически говорила: 
— Андрей, подожди, мне идёт информация.
— Какая, — говорю, — информация? Пойдём гулять?
Она помолчит немного, замрёт, уставившись в одну точку, и потом:
— Да, да, всё, пойдём.

Мы собирались уезжать в воскресенье вечером, но Катя предложила вернуться на следующее утро. Мол, на работе за это время ничего не случится, а дороги будут пустые, быстрее и спокойнее доедем. Днём в понедельник я привёз её домой. Думал, что она сейчас соберётся на работу, приведёт себя в порядок, и я её отвезу. Но она сказала, что никуда не пойдёт. Без неё обойдутся.

Телефон разрывался от звонков Катиного начальства и коллег. Но она лишь повторяла: «Да-да-да. Никуда они не денутся». Весь день её настроение снова скакало. Под вечер она замучила мелкими придирками дочь, а ночью стала говорить совсем странные вещи:
— Андрей, ты ничего не понимаешь, я посланник Бога. Я всё знаю. Я знаю, как сложится жизнь у тебя и у дочери. Мы встанем утром, и я всё тебе напишу, как жить дальше и что дальше делать, у меня есть все ответы.

Я коротко отвечал: «Классно. Замечательно. Давай спать». Но она не спала всю ночь. Писала какие-то проекты, планы, списки дел, договоры, а утром начала оскорблять последними словами меня и дочь и громить квартиру. На пол летело всё: одежда, обувь, мыльно-пузырные принадлежности в ванной. Я только и успевал за ней всё это убирать. И пытался её успокоить и образумить. Когда ничего не вышло, я начал фотографировать этот беспредел и отправлять её матери: просил приехать и помочь, потому что происходило что-то непонятное.

Мать и брат смогли приехать только под вечер. В тот момент Катя разнесла всю квартиру и начала плеваться. Я её связал, чтобы не нанесла вреда себе и дочери. Вместе с её родственниками мы пытались понять, что вообще происходит, пока не признали очевидное: Катя съехала с катушек. Просто логика сработала, потому что мозг до последнего отказывался в это верить.

Мы не смогли дозвониться до врачей и сами повезли её в психоневрологический диспансер. Там медики стали её опрашивать. Она хорошо помнила всех коллег и с лёгкостью отвечала на рабочие вопросы. Хорошо узнавала маму и брата, меня идентифицировала как мужа, но существование дочери полностью отрицала и пыталась что-то доказать врачам. Кате поставили острый психоз на фоне стресса и отправили в городскую психиатрическую больницу.

Мы сами её туда отвезли и сами сдали. Мать, понятное дело, в истерике: как же так, дочь в психушке, что дальше с карьерой. Она у них в семье всегда была звездой, которая обязательно добьётся высот. Они и ко мне поэтому снисходительно относились: на её фоне я без серьёзной работы для них был бездарь. Но я уже тогда чувствовал, что, если события будут так развиваться, на карьере можно поставить крест и всё это не так важно.

Через день я приехал к Кате в часы посещений. Она выглядела отдохнувшей и совершенно не помнила того, что вытворяла. Думала, это ей сон приснился. Катя просила забрать её домой, потому что ей не нравились решётки на окнах. Я пошёл поговорить с врачом, стал его благодарить за помощь, а он сказал, что оставляет её на месяц.

— Как на месяц? Какой месяц?! В таких условиях — месяц?!
— У Кати ситуация нестандартная. Обычно у таких больных на фоне психоза уровень дофамина падает, а у неё, наоборот, растёт. За этим нужно понаблюдать. Оставляем её здесь.

Вся моя жизнь в этот месяц и последующие два слилась в одну длинную неделю. Каждую среду и субботу я был у неё. Готовил ей еду, потому что больничная была просто отвратительной. Приезжал в больницу за час до начала посещений, чтобы побыть с ней подольше. Иногда даже умудрялся договориться и на несколько часов забрать её домой, чтобы она помылась и хоть как-то привела себя в порядок.

Отношение медсестёр к пациентам, по словам Кати, напоминало что-то среднее между армией и женской колонией. Если начинаешь возникать, сразу рискуешь попасть в немилость медперсонала. Да и я понимал, что при мне врачи ведут себя определённым образом, а за закрытыми дверями всё меняется. Катя рассказывала, что некоторых девушек-пациенток били за неповиновение. 

Я спал по четыре часа, потому что пытался докопаться до правды и понять, что за препарат дали ей на этот раз и как ситуацию можно исправить и вытащить её оттуда. Честно, не понимаю, как сам не сошёл с ума от напряжения.

Дочке пришлось рассказывать сказки о том, что у мамы болит голова и она лежит в больнице. Врачи пытаются понять, как ей помочь. Когда Катя на некоторое время возвращалась домой, дочь радовалась, но через несколько дней снова верила в историю о том, что голова никак не проходит.

Врачи суки. Я считаю, они делали только хуже. Сначала лечение шло по стандартной схеме, а потом над ней из-за редкого диагноза начали ставить опыты: давали одно лекарство, потом другое. Меняли дозировки. У меня рука не поднималась снимать видео, в каком виде она меня встречала. Каждый раз по заторможенности и отсутствующей мимике было понятно: ей снова поменяли препарат. 

Много позже, на втором месяце пребывания Кати в психушке, я познакомился с волонтёрами. Это были люди, которые просто своими силами пытались перевернуть ситуацию с психиатрией в правовом поле РФ, помочь родственникам справиться с проблемами и реабилитировать больных альтернативными методами, вне больницы. От них я узнал, что, когда Катю стабилизировали с помощью витаминов и лёгких нейролептиков, её надо было сразу забирать под свою ответственность и лечить дома. Вывозить за город, закупать спортивное и функциональное питание с большим количеством витаминов, загружать физическими делами и спортом, чтобы вечерами она засыпала от усталости. 

Но вся психиатрия у нас — это настолько закрытая тема, что мы, сталкиваясь с подобными проблемами, становимся абсолютно беззащитными и бесправными. В этой области крутятся огромные деньги, это знает каждый, кто хоть раз сам с этим сталкивался.

На фоне всех этих проблем у меня резко испортились отношения с её родственниками. Потом психологи мне объяснили, что это нормальная защитная реакция — обвинять в случившемся супруга или супругу, и не важно, какие у вас были отношения до психоза. Картина всегда одна и та же: мы не виноваты, это ты её довёл. Я слал их всех на хер и говорил, что они довели её точно так же. Своими постоянными «Катя, давай!» и нацеленностью на успех.

После первого месяца Катю выписали с таблетками, но я видел, что она нестабильна. Было ощущение, что у неё внутри живёт несколько сущностей. Одна сущность может радостно говорить: «Ой, Андрюш, так классно! Я дома! Прости, что я не готовлю, но я же после больнички. Поухаживай за мной». Я, конечно же, соглашаюсь, но в следующий момент она резко бросает вилку, вскакивает и кричит, что на работе никто ничего не понимает, и ты не понимаешь, и дочь тоже. А колбасу нужно резать тоньше. 

Я как мог переключал её внимание на прогулки или что-то другое, но состояние менялось каждые пять минут. Я стал осторожничать и наблюдать, как она обращается с ножами и вообще себя ведёт, но не замечал никаких проблем.

Казалось, ей постепенно становится лучше. Мы старались гулять, но продлилось это совсем недолго. Уже через пару дней снова началась открытая агрессия, как перед первым приступом, и я вновь повёз её в больницу. Я не стал вызывать скорую, хотя надо было, чтобы люди это подтвердили. 

Родственники снова обвинили меня в том, что я сам сдал её в психушку. Идите, сказал я, в больницу и спрашивайте. Вы в карточке записаны. Есть входящая диагностика, и вам подтвердят, что всё вновь бы кончилось психозом с разрушением квартиры.

Но и сам я быстро пожалел о своём решении. Второй месяц превратился в треш. В больнице просто выжгли Кате мозг тяжёлыми нейролептиками первого поколения. Был момент, когда мы были на дневном стационаре. Там подход у врачей более мягкий. Однажды они привели Катю к какому-то светилу. Не помню точно, она это была или он, но сказало это светило, что Катю можно было стабилизировать одной шестой суточной дозы самого слабого нейролептика. Одной шестой! Именно потому, что дофамин у неё рос, а не падал. Просто надо было вовремя проконсультироваться, а не эксперименты проводить. Но они пошли по тупому пути.

В конце третьего месяца мучений мы с Катей договорились, что она будет обманывать врачей, говорить им, что спит и ест, делать что говорят и правильно отвечать на вопросы, чтобы только выйти поскорее и жить дома. Декабрь 2017 года она действительно провела дома. Организм стал восстанавливаться. Мы поняли это потому, что после долгого перерыва у Кати начались месячные. Раньше препараты блокировали все эти процессы. В тот момент я понял, что могу Катю стабилизировать. Пусть не сразу, но смогу.

В редкие моменты прояснения сознания Катя плакала и говорила: «Андрей, я прекрасно понимаю, что карьере пришёл конец, да и вообще всему, а дальнейшее моё нахождение с тобой — это просто мука для тебя и для дочки». К Новому году она совсем перестала спать. Хорошо если закрывала глаза на пару часов. Я тоже был вымотан, постоянно её караулил, пытался помочь. Но в ночь с первого на второе января просто уснул.

Проснулся посреди ночи от удара оконной рамы — наверное, сквозняк или что-то упало с полки в туалете. Катя уже встала и куда-то вышла — её постоянно мучила бессоница. 

Осмотрев все комнаты, я бросился к открытому окну и всё понял. Видимо, каким-то остатком рассудка она вспомнила соседку по палате, которая выпрыгнула из окна во время ремонта, и решила не мучить нас с дочерью своей болезнью всю оставшуюся жизнь. Моя жена Катя вышла с девятого этажа и лежала внизу на газоне.

Я закричал. Бросился в коридор. Проснулась дочка, она слышала, как я долбился к соседям и просил помощи. Я попросил её снова лечь и не беспокоиться и выбежал на улицу. Конечно, Катя была мертва и лежала на земле с открытыми глазами.

На следующий день я снова поехал в больницу. Зашёл в помещение, встал в очередь. Весь персонал больницы за три месяца хорошо меня запомнил. Я без проблем прошёл в кабинет Катиного врача. Он хорошо меня помнил. Я рассказал ему о случившемся. Он довольно глупо спросил «Как так?», а я закричал:
— Да вот так! Понимаешь, я сейчас тебя, блядь, убью здесь, меня посадят, но одной такой тварью будет меньше! Это вы, суки, её убили из-за неправильного типа лечения.

Стоит, смотрит на меня, глазками хлопает. Пытается изобразить невинность. Как будто это первый случай.

На месте происшествия, в своей квартире, я говорил с прокурорскими. Они сказал, что смысла в судебных разбирательствах нет. Даже если этих врачей уволят, они просто устроятся в другую больницу. Ещё посоветовали держать себя в руках и не нарушать закон. Катю это всё равно не вернёт, а у меня дочка.

Нужно было как-то сообщить Лере о смерти мамы. По советам волонтёров я заранее приготовил воду, чтобы брызгать в лицо, когда начнётся истерика. Сообщать такие новости детям нужно обязательно утром, а не вечером, чтобы была возможность резко уехать и сменить обстановку. Я сказал Лере прямо, что мама умерла. У неё началась истерика, я брызгал ей в лицо водой несколько раз, а когда она немного успокоилась, повёз её за город. Сказал, что она может делать что угодно, заказывать в ресторане что захочет. Этот способ сработал.

Последующие несколько недель ребёнок от меня не отходил. Мы вместе спали, вместе выезжали, вместе говорили о маме. Вопросы Лера задавала взрослые, но я отвечал на них прямо. Несколько раз ей снились кошмары, но надо признать, что настоящую маму она не видела с лета. Тот человек, который ненадолго возвращался из больницы, никак не мог называться мамой и исполнять какие-то материнские функции. Да, мама могла посадить Леру на колени, но хватало её на пять минут. Вроде начинали читать вместе, но через пять прочитанных предложений Катя говорила, что этого достаточно. Ей постоянно надо было двигаться, стоять или ходить. Лежать или сидеть она совершенно не могла.

Потом были похороны. Приехали Катины коллеги и родственники. Предлагали мне отдать Леру в семью двоюродной бабушки в Англию. Мотивировали это тем, что я сейчас себе бабу начну искать молодую, которая мне нового ребёнка родит, а Лера останется брошенной. Я послал их всех. Сказал, что дочка моя и я сам со всем справлюсь. 

Первое время меня очень сильно колбасило. Я выезжал на машине за город, в поля, благо на окраине Петербурга живём. Орал и плакал в поле в закрытой машине. В поле ори сколько хочешь — никто не услышит. И надо сказать, это очень помогает. Примерно через месяц будто какой-то тумблер переключился: «Андрей, всё. Пора начинать жить дальше».

Я решил, что жизнь ребёнка нужно заполнить позитивом, новыми впечатлениями и исключительно положительными эмоциями. Каждый день и каждые выходные той зимой 2018 года таскал её за город, в парки или кататься. Это очень помогло, потому что ребёнок вообще не был в депрессии.

Я знаю точно, что многие из вдовцов, у которых остались на руках маленькие дети, очень тяжело выходят из этой ситуации и на долгое время после смерти мамы просто впадают в ступор. Ребёнок видит только одно — печаль, грусть и еженедельные поездки на могилу, если есть могила. У ребёнка может легко развиться какой-нибудь комплекс, фобия или ещё какая-то фигня. Так что я исхожу из того, что если ребёнок видит, что папа счастлив, то и сам будет счастлив. 

С неприятных тем и воспоминаний я всегда переводил разговор на саму Леру:
— Папа, а помнишь, мы тогда с мамой на море ездили?
— Помню. А помнишь, ты там красивую ракушку нашла, а потом мы с тобой кормили чаек?

Просто увожу её от факта, что была мама, и дальше ребёнок снова на позитиве.

Где-то через год Лера сказала, что мне пора найти себе женщину. Очень хочет, чтобы у неё был сын Лериного возраста или на год постарше, такой старший сводный брат. Категорически не хочет сводных сестёр и маленьких детей. Сам я пока к этому не готов. Начинаю с приятелем строить бизнес и вставать на ноги.

Второго января 2020 года я выложил фото в инстраграм и выпил бокал вина. За это время мне полегчало. Я не стал акцентировать внимание дочери на этом дне, а про себя решил, что, если она спросит про два года, я просто скажу: «Да. Сегодня два года. Может, куда-нибудь пойдём?» 

Я рад, что этот день прошёл буднично. У детишек в младшем возрасте мозг работает немного иначе, неокортекс только формируется, а значит, все инструменты логики в полной мере они использовать пока не могут. 

Катю мы кремировали. Полгода урна с прахом стояла на лоджии, а потом мы, по договорённости с родственниками, развеяли его над Финским заливом. Я подумал, что любить надо живых, а не мафию могильную кормить. В конце концов, в нашей жизни всё предопределено. Просто Катина душа заранее выбрала себе именно этот путь и именно эти переживания. Мы, живые, свой путь пока продолжаем.