Новость о том, как неизвестный плеснул пивом в лидера ЛДПР Владимира Жириновского, который решил посетить улицу Никольскую, превратившуюся на время чемпионата мира по футболу в настоящий московский Вавилон, стала одной из множества безумных историй вокруг одного из главных спортивных событий этого года. О том человеке было известно лишь, что его задержала полиция, а суд впоследствии отправил под административный арест на две недели. Спустя почти месяц журналист Глеб Струнников — так зовут задержанного — решил написать для самиздата отчёт, который оказался настоящим гонзо-репортажем с обратной стороны международного праздника болельщиков. Внутри: кровавые борозды от наручников, пытка «ласточкой», сошедшие с ума мужья, приходящие в себя лишь в присутствии крикливых жён, и хоровод безумия, на фоне которого вылитое на Жириновского пиво выглядит самым адекватным поступком того дня.
ОВД (Отдел внутренних дел) — это перекрёсток семи дорог, с которого разные посетители направляются в СИЗО, в суд или домой — со штрафом или заверениями о том, что преступление против них обязательно будет раскрыто, но во всех случаях с горячим желанием никогда больше туда не возвращаться.
Я оказался там в самое жаркое время — в ночь после финала мундиаля, когда полицейские, обычно желающие оформить как можно больше бухариков, посасывающих пиво на детских площадках, временно смотрели сквозь пальцы на бытовой алкоголизм и принимали лишь тех, кто вёл себя как-то из ряда вон. Например, облил пивом Владимира Жириновского, как я.
Прихожая ОВД Тверского района представляет собой комнату примерно 5 × 15. Её угол занимает огороженная решёткой камера, напротив — помещение дежурной части, защищённое от внешнего мира пуленепробиваемыми стёклами. Справа — огороженная решётками камера предварительного заключения.
Напротив входа вы сразу увидите транспарант с более чем справедливой надписью: «Единственный способ заставить людей думать о себе лучше — хорошо поступать самим». Вокруг гирляндами свисают табло типа «Уголок покупателя (зачёркнуто) заявителя» со сканами заявлений неопределённых лиц или «Профилактика ДТП», где языком повесток и приговоров описана грустная история девушки, которая врезалась в машину гаишников и отправилась в места не столь отдалённые. Вокруг — скамейки и стулья для закованных в наручники, столы для написания доносов и явок с повинной и уже упоминавшаяся камера, куда помещают самых проблемных возмутителей спокойствия. Туда-то я и отправился.
Это лучшее место в зрительном зале, практически первый ряд. А если учесть, что действие происходит в ночь после финала чемпионата мира по футболу, и представить, кого и в каком количестве будут сюда доставлять, — зрелище обещает быть, в антропологическом смысле, очень занимательным. Если добавить к этому, что мы находимся в двух шагах от улицы Никольской, эпицентра праздника, полной сейчас пьяных болельщиков, то становится непонятно, как никто не догадался продавать в эту камеру билеты. Мне повезло: мои билеты были в первом ряду.
Единственный человек, которого продержали в камере всю ночь вместе со мной, — одутловатого вида абитуриент исторического факультета МГУ по имени Саша. Его задержали, когда он по просьбе иностранца, не говорившего по-русски, спросил у капитана полиции, на этой ли улице туалет. Капитан счёл, что над ним издеваются, и решил задержать Сашу, а тот, возмущённый таким поворотом, вздумал сопротивляться. Ну, и к тому же он был пьян в дрова, поэтому ночь финала чемпионата встречал ещё и в наручниках, которые за те полчаса, что он провёл пристёгнутым к скамейке, образовали кровавые борозды вокруг его запястий. Однако беспокоило его совсем не это, а то, можно ли ему будет пересдать вступительный экзамен, который состоится послезавтра, если завтра его приговорят к административному аресту. Забегая вперёд, успокою: суд назначил Саше штраф 2500 рублей и отпустил восвояси. Бо́льшую часть ночи он провёл тихо, не вмешиваясь в окружающие события, — только сидел и сосредоточенно вглядывался в происходящее.
***
Тем временем я стал обживаться в камере. Жёсткая скамейка вдоль стены и неодобрительные взгляды от людей в погонах — окей. На потолке — вентиляция, то есть жестяная труба, по которой с улицы поступает воздух. На ней — полуободранная наклейка «6 мая: не пустим вора в Кремль». Я сразу понимаю историю этого клочка бумаги. Некий героический человек, задержанный на митинге 6 мая на Пушкинской площади, залез под потолок и наклеил её сверху, максимально отклонившись на вытянутой руке. Потом её пытались отодрать, но ничего не получилось, так как она расположена в предельно неудобном месте. С тех пор она так и висит там, задавая тон всей комнате, как ковёр Большого Лебовски.
С внешней стороны решётки кипит жизнь. Свистом подзываю к себе грустного человека в голубой майке и спрашиваю, за что он тут.
— Залез на Мавзолей за мячиком. Мы играли в футбол на Красной площади, и мяч улетел не туда — можешь увидеть это на ютубе, больше тысячи человек наблюдало. А я через ограждения пролез, вот меня и задержали. Но проблемы у меня будут не от этого, а из-за сердца.
Какое ещё сердце? Он показывает пальцем себе на грудь — там, на синем фоне, украинский герб. Этот парень ждёт ареста, но не этого ему стоит опасаться. Какие-то закованные в наручники и готовые вот прямо сейчас сорваться с места гопники, даром что товарищи по несчастью, интересуются, слышал ли он слово «Донбасс». Чувак с гербом, понимая, что ситуация складывается не в его пользу, настроен миролюбиво и говорит с ними о том, что война — это так себе. Вот кого нужно было посылать на переговоры о Минских соглашениях: в конце концов они подружились и покинули ОВД практически в обнимку, не имея друг к другу никаких претензий.
***
В отдел приводят подтянутого и накаченного парня лет тридцати. Его руки и ноги покрыты слегка выцветшими татуировками. Он закован в наручники, но упругая походка и уверенный вид выдают в нём человека, который сталкивается с правоохранительными органами далеко не в первый раз. Он сразу же начинает кричать на конвойных, требует позвать главного и дать телефон, чтобы позвонить адвокату. «Я работаю на ФИФА! Мой адвокат NN знает лично вашего начальника. У меня реально есть адвокат, а ну быстро дайте мне ему позвонить, или я добьюсь, что вас тут всех уволят», — говорит он.
Полицейские напрягаются, но не подают вида. Вместо этого, находясь в своём «аквариуме» и думая, что они «в домике», достают из изъятых вещей мобильник и начинают копаться в нём.
Парень в татуировках замечает это через окно дежурной части и громогласно требует прекратить: «По какому праву ты сейчас листаешь мой телефон, когда он разблокирован, мусор? Залезь в контакты, говорю тебе, набери там NN — это мой адвокат, он знает вашего хозяина, он вас всех закопает [к чёрту]!».
Один из полицейских подходит к нему сзади и ловким движением выдёргивает из кармана бумажник, после чего начинает просматривать в нём визитки — там действительно обнаруживается карточка того самого адвоката. Полицейский пытается засунуть кошелёк обратно, но парень не позволяет это сделать, уворачивается, прыгает и кричит: «Нет, так не пойдёт! Чувак, ты украл у меня кошелёк, и теперь это есть на камере!» — он взглядом указывает на видеокамеру, которая висит под потолком. Полицейский, чертыхаясь, уносит кошелёк за дверь дежурной части, продолжая копаться в его содержимом. «Да, сука, ты правильно понял: чеченские права!» — победно кричит ему вслед парень в татуировках.
При этом он остаётся подчёркнуто дружелюбным с иностранцами, которые сидят в отделении грустные и ожидают своей очереди, чтобы подать заявление о краже мобильника. Он общается со всеми и на испанском, и на английском, не забывая поглядывать на ментов с презрением и напоминать, что знает три языка, а они пошли в милицию от безысходности, так как больше ни на что не годятся. В конце концов он с двумя американцами мексиканского происхождения приходит к консенсусу, что Москва лучше Петербурга, но если Питер можно сравнить с Лос-Анджелесом, то Москва — русский Нью-Йорк. Тут появляется ещё один полицейский, который уводит его поговорить. Больше я этого человека не видел.
Вместе с дерзким обладателем татуировок в ОВД оказывается его спутник — субтильный, но не менее резкий с полицейскими. Будем называть его Другом Человека с Татуировками, или ДЧТ.
Его фишка — не требовать адвоката, а провоцировать других, чтобы его ударили. Почти всегда на месте провоцируемых оказываются менты — он сначала оскорбляет их, а потом говорит: «Эй, слышь, ударь меня вот сюда! Ударь, говорю! Что, боишься? Слабо́? Да ты просто ссышь, раз на раз бы со мной точно не вышел — я тебя уделаю, чмо». Мучаясь скукой, он периодически обращается с подобной просьбой к другим задержанным.
Руки ДЧТ скованы за спиной, а сзади у него небольшой рюкзак, который сползает, повисая на наручниках и тем самым затягивая их всё туже. ДЧТ требует у всех встреченных полицейских ослабить их или хоть поправить рюкзак, повесив его обратно на плечи. Те, увлечённые своими делами, игнорируют его, так что он, по своему обыкновению, просит их если не выполнить его требование, то хотя бы ударить. В конце концов его спасает сердобольная девушка, сидящая рядом (у которой то ли украла телефон плачущая в углу цыганка, то ли телефон сам пропал, а цыганка просто рядом оказалась): она вешает рюкзак обратно ему на плечи, а полицейские, удостоверившись, что ДЧТ ведёт себя неагрессивно, снимают наручники и продолжают оформлять его без мучений.
В ОВД появляется ещё один кадр, которого трудно найти и невозможно забыть. Это рыжий кудрявый мужик под сорок, в стильном вязаном пиджаке. Он сходу начинает оскорблять ментов и орать на них. Кричит, что занимался сексом с их отцами и матерями, всей системой МВД и каждым её представителем по отдельности, а также желает смерти их детям. Он оскорбляет сотрудников полиции настолько изобретательно, что один из них, не удержавшись, начинает снимать его монолог на видео.
Я пребываю в полной уверенности, что передо мной человек, находящийся в федеральном розыске, которому терять нечего, иначе зачем ему так себя вести?
Оказывается, есть что.
Через полчаса в отделение врывается его жена — боевого вида блондинка лет сорока. Я даже не знаю, как ей это удалось, ведь всех моих друзей и близких, пытавшихся пробиться ко мне, разворачивали прямо на входе, объясняя, что в ОВД объявлен план «Крепость». Так или иначе, она показывается на пороге и начинает громко стыдить супруга, напоминая, что у него 13-летняя дочь, и она прямо тут, перед входом в отделение, стоит. Это вызывает в человеке удивительную перемену: он мгновенно затыкается и с лицом, выражающим глубокий стыд и искреннее раскаяние, смотрит в пол, как нашкодивший мальчик. Жена подбегает к нему и повторяет все претензии криком прямо в лицо, ввергая его в ещё больший ступор. Вскоре она, впрочем, переключается на полицейских: «Вы [охренели]?! По какому праву вы держите у себя этого человека?! Что он вам сделал?!» Полисмены посмеиваются: «Вам показать, что он сделал? У нас видео есть», — но видео почему-то не показывают, а на время оставляют воссоединившихся супругов, видимо рассудив, что никто не прокомпостирует мозги этому мужику лучше, чем собственная жена, а потом сажают незадачливого оратора к нам в камеру до утра.
****
К клетке КПЗ подходит полицейский и выводит нас с Сашей-абитуриентом, чтобы вручить спальные принадлежности: толстый тёмно-синий матрац, который можно положить на пол, подушка, одноразовая наволочка из тонкой синей ткани, вроде той, которой садоводы накрывают свои растения на зиму, и две «простыни» из того же материала. Использовать «простыни» по назначению совершенно невозможно: они всего полметра в ширину, так что сминаются и скручиваются при малейшем ворочании. Но это лучше, чем ничего, думаю я, пытаясь соорудить себе постель и уснуть.
Однако яркий свет и крики не способствуют здоровому сну. Слышу отголоски ссоры между тремя молодыми девушками и потрёпанной жизнью дамой лет сорока. Девушки (одной из которых, оказывается, нет и восемнадцати) угрожают: «Я сейчас на тебя заявление напишу!», «У моей мамы такой знакомый есть, я тебя уничтожу!» Угрюмая женщина вяло огрызается, а девушки (даром что выглядят совсем не как жертвы драки), подбадривая друг друга, распаляются: «Ты нас унизила и оскорбила», «Есть же такая статья — избиение несовершеннолетней, за это точно года три дают!»
Через несколько минут открываю глаза из-за новой ссоры: оказывается, рядом с Другом Человека с Татуировками сидел некий парень, утешающий свою девушку, у которой отобрали телефон. Он пришёл в ОВД с волейбольным мячиком, которым ДЧТ тут же начал играть как футбольным. Парень в ярости из-за того, что его собственность взяли, не спросив его, и требует извинений. ДЧТ называет его пидором, явно рассчитывая на драку, даже даёт ему лёгкую пощёчину, но тот не ведётся на провокацию.
Впрочем, успех способствует упорным. Вскоре ДЧТ всё-таки добивается, чтобы его ударили по лицу: это делает другой задержанный за пьянку гражданин, который буквально налетает на него, успевает ударить раз или два, но подбежавшие менты быстро скручивают нарушителя спокойствия и в отместку применяют к нему знаменитую пытку, называемую «ласточкой».
Жертва (его зовут Джон, он рослый, молодой, сильно пьяный человек с рыжей бородкой) начинает кричать от боли минут через десять. Вначале он лишь выкрикивает оскорбления в адрес полицейских и их ближайших родственников, но вскоре начинает буквально выть и просить ослабить натяжение наручников. Он явно не знает, как обращаться к полицейским и не унизиться в собственных глазах: кричит то «мусора [поганые]», то «господа полицейские» — «…, снимите наручники пожалуйста, твари». Потом бормочет, что от всё вытерпит, а потом «вам [конец]». Выкрикивает проклятия в адрес ДЧТ, угрожает избить его прямо на выходе из ОВД — тот усмехается и обзывает оппонента пидором.
Я громко обращаю внимание полицейских на то, что это пытка и её надо немедленно прекратить. Меня поддерживают буквально все задержанные, которые находятся в ОВД, даже ДЧТ. Через пару минут полицейские заходят в камеру и отстёгивают Джона от стены, оставив его, впрочем, закованным в наручники. Он продолжает свою полемику с ДЧТ из-за решётки, хотя тот уже практически не реагирует. К Джону обращается миловидная девушка с массивными ляжками, спрашивая, что этот человек ему такого сделал.
— Он назвал меня собакой!
— Ну и что, а вот если этот парень, — она показывает на меня, лежащего на матраце практически у ног Джона, — пошлёт тебя, тоже его изобьёшь?
— Ты знаешь, я сейчас закован в наручники, и мне не с руки, но я бы всё равно побил его ногами. Но я же знаю, что он этого не сделает: это же человек, а не собака!
ДЧТ окончательно теряет интерес к дискуссии и уходит — именно в этот момент полицейские решают его отпустить. Я знакомлюсь с девушкой с массивными ляжками — она тут потому, что у неё украли телефон достаточно экстравагантным способом: какой-то парень просто подошёл к ней на Красной площади, обнял и поцеловал в губы. Через пару секунд она оправилась от шока и оттолкнула домогателя, а через минуту заметила, что из кармана пропал мобильник.
С точно такой же проблемой в ОВД заходят два обречённого вида испанца. Они, впрочем, не стали жертвой харрасмента: сами танцевали в одном из клубов Москвы, попросили диджея зарядить телефон, положили мобильник на «вертушку», воткнули провод, — а через несколько минут не увидели никакого телефона. Диджей лишь пожал плечами. Менты явно не хотят принимать их заявление и ссылаются сначала на то, что ищут переводчика, затем — что нет бумаги, на которой заявление можно было бы написать. Хотя парни опаздывают на самолёт, они, судя по выражениям лиц, приняли решение ждать до конца.
Время тянется, как жвачка на вертеле для шаурмы. Джон начинает обживаться в камере, а я знакомлюсь с чеченцем по имени Юсуф. Он ужасно заикается (называет своё имя целиком с пятой-шестой попытки) и постоянно достает из сумки гребень, чтобы причесать кудрявую окладистую бороду. На вопрос «Как ты здесь оказался?» Юсуф рассказывает поговорку на чеченском языке, которая переводится так: «Если встретишь вдали от родины незнакомого соотечественника, который нуждается в помощи, чем помогать ему, лучше [трахни] верблюда».
Он рассказывает, что увидел вусмерть пьяного соотечественника, которого трое прохожих пытались привести в чувство. Юсуф предложил им отойти, а сам обещал отвести земляка до метро и посадить на поезд или такси. Те согласились, а вот сам соотечественник через некоторое время пришёл в себя и напал на Юсуфа, и теперь этот неблагодарный агрессор отсыпается в изолированной камере Тверского ОВД, а Юсуф даёт объяснения.
***
Тем временем состав выступающих пополняется. На сцену выводят Лёху — звезду этого вечера, щуплого молодого человека в серой футболке. Я думал, что уже видел все грани злобы, дерзости и ярости по отношению к ментам, но я заблуждался.
Лёха, закованный в наручники, ещё с порога начинает выкрикивать оскорбления в адрес полицейских и пытается вырваться из их хватки: «Верните мои документы, суки! Я билет на Ленина хотел!».
Выясняется, что у него есть все причины возмущаться: он просто спросил у полицейского, дежурившего на Красной площади, где тут купить билет в Мавзолей вождя мирового пролетариата. Однако ему не только не помогли, но ещё и задержали и доставили в ОВД, оставив сумку с документами («паспортом болельщика» — обычного паспорта у него при себе не было) прямо на площади, в рюкзаке с вещами.
— Верните, суки, паспорт! Ничтожества! Педрилы! Вон педрила, вон другой педрила! Верните мои документы!
Поняв, что криками тут ничего не добьёшься, Лёха отступает на пару шагов, разгоняется и с размаху врезается в бронированное стекло дежурной части головой. Стекло остаётся нетронутым. Лёха повторяет свой «удар быка», заставляя всех в ОВД замолкнуть, а стены — дрожать. «Парень, не стоит, я пробовал!» — кричит ему Джон из-за решётки. Лёха будто не слышит и начинает бить по стеклу ногами.
В этот момент я оглядываюсь на испанцев, у которых украли телефон, — они покорно сидят в на лавке прямо за Лёхой, ожидая переводчика.
Я вспоминаю, как два дня назад отправился на Никольскую, чтобы брать интервью у иностранцев, спрашивая, чем Россия, которую они увидели, отличается от России, которую они, сидя дома и читая медиа, себе представляли, а также о том, какие истории о своём путешествии они будут рассказывать друзьям, приехав на родину. Тогда я решил, что лучше не выпускать этот материал: отзывы иностранцев были настолько восторженны, однозначны и однообразны, что читать это было бы адской скукой.
На этот раз я хочу задать им те же вопросы. «Как вам Россия, чуваки? Вам понравилось в нашей стране? Какие истории вы расскажете своим друзьям, вернувшись домой?» — кричу я по-английски во всё горло, забравшись на решётку. Испанцы ничего не отвечают, подавленные звуками ударов Лёхиных ног о пуленепробиваемое стекло. «This guy’s crazy», — наконец выдавливает один из них.
Из «аквариума» пулей выбегает бригада офицеров с наручниками в руках. «Ну всё, сейчас подвесят», — угрюмо констатирует Джон. Именно так и происходит: они скручивают сопротивляющегося Лёху и подцепляют его наручниками к решётке — даже выше, чем Джона, на высоте двух метров. Джон, даром что закованный, сразу же подбегает к Лёхе и объясняет, что тому надо встать пятками на прутья решётки и опереться о его, Джона, плечо. В этот момент мне становится стыдно, что я не догадался предложить Джону то же самое, когда «ласточку» делали ему. Благодаря такой схеме наручники не перетирают запястья Лёхи, и он продолжает поносить правоохранителей на чём свет стоит. Полицейские не решаются перенести пытку на следующий уровень — то ли из человеколюбия, то ли от обилия свидетелей — и вскоре отстёгивают Лёху от прута.
***
Лёху (как и почти всех героев этого рассказа) выпускают из отделения со строгим наказом оплатить штраф. Кто-то из них пытается сделать это через банкомат ВТБ, стоящий в центре помещения, но обнаруживает, что он, как нарочно, не работает.
Ночь постепенно превращается в раннее утро, а ночной угар — в утреннюю бытовуху. Из камеры в недрах коридора выпускают нападавшего на Юсуфа — он совсем не выглядит как кавказец, одет в дорогой голубой костюм и почти не смявшуюся рубашку.
Саша (историк-абитуриент МГУ), который всё это время незримо присутствовал со мной в камере и баюкал свои раны на запястьях, говорит мне свой номер, чтобы я запомнил его и в случае чего узнал попозже, как дела.
Тот самый муж, такой смелый в одиночку и такой неожиданно робкий в семейном кругу, периодически то возвращается в камеру, то куда-то исчезает. На рассвете и его решают отпустить. Когда ему возвращают вещи, изъятые при поступлении в ОВД, он проверяет их, смотрит в кошелёк и озадаченно говорит, что в нём лежало 20 000 рублей. Его жена — тут как тут: «Да, кстати, я свидетель: я помню, у тебя тут лежали четыре пятитысячных купюры». Человек в погонах устало вздыхает, приобнимает его за плечо и предлагает отойти в один из кабинетов. Вскоре оттуда доносятся крики и мат: «…а потом у меня за ложный донос сядешь, говно! Пошёл вон отсюда!» Угрюмый муж уходит в сопровождении жены.
В отделение приводят двадцать человек среднеазиатской наружности, которые спокойно сидят на корточках в прихожей и категорически отказываются рассказывать мне, кто они такие и за что задержаны. Через третьи руки я узнаю, что это киргизы и они так спокойны потому, что это рутинная проверка документов, а Киргизия — часть Таможенного Союза, так что им не нужен даже патент для работы здесь и через десять минут их отпустят. Так и происходит.
По направлению к коридору через весь ОВД невозмутимо проходит голый по пояс человек с чем-то очень напоминающим ножевое ранение на животе. Он здесь, чтобы написать заявление. У него это не получается — полицейские не понимают, что он написал на предоставленном листке бумаги. Я через решётку кричу ему, что это похоже на инсульт и пусть он вызовет скорую на всякий случай. Он подходит к ментам с такой просьбой — они хихикают.
Меня в конце концов вызывает капитан, чтобы показать материалы дела, на которых я должен расписаться, и отправить в суд. Листая бумаги, обращаю внимание, что в графе «потерпевший» стоит прочерк. Спрашиваю его, почему же они не взяли объяснение у Жириновского. Капитан закатывает глаза: «При таком-то зоопарке только Вольфовича мне сегодня не хватало».
Пожимаю плечами и ставлю подпись. Меня ведут в автобус, который доставляет меня в суд, где меня приговаривают к 14 суткам административного ареста и отправляют проводить следующие две недели своей жизни в спецприёмнике — месте не менее интересном, чем ОВД «Тверской», навечно отпечатавшийся в моём сердце.
