Название «Козельск» знакомо каждому школьнику: в 1238 году, во время татаро-монгольского нашествия, город семь недель противостоял осаде войск хана Батыя. Всех защитников города убили, 12-летний князь Василий «утонул в крови», крепость сожгли дотла. После завершения затянувшейся расправы Батый велел называть пепелище «злым городом». Козельск потом ещё неоднократно терпел осады, пожары и бедствия. В 1986 году над его окрестностями прошло радиоактивное облако из горящего энергоблока Чернобыльской АЭС, но всякий раз город упрямо восставал из пепла. Однако культовым местом внутреннего туризма Козельск так и не стал. Вот уже пять веков он служит перевалочным пунктом для паломников, направляющихся в легендарный монастырь Оптину пустынь. Именно из-за неё город последний раз попал в заголовки федеральных СМИ, когда 1993 году местный уроженец объявил себя слугой Сатаны и на Пасху зарубил мечом трёх монахов в Оптиной пустыни. Автор самиздата Анна Попова отправилась в Козельск, чтобы понять, чем живёт сегодня «Злой город», скрытый в тени святыни, и привезла оттуда зимний «Твин-Пикс» о колдунах, поджигателях и таинственной секте, которая может стоять за целой серией убийств.
Поезда из Москвы в Козельск ходят редко: проще всего добраться до города через соседние Сухиничи. Здесь у серого универмага «Праздничный» меня встречает Маша — она согласилась принять меня у себя на несколько дней.
Маше тридцать с небольшим, но выглядит она как девочка-подросток: худощавая, слегка угловатая, с тонкими пальцами и очень белозубой улыбкой. Маша переехала сюда из Москвы относительно недавно. Её дом находится в пригороде Козельска, где живут «оптинские чада»: духовные дети оптинских монахов, не желающие далеко уезжать от монастыря. Маша — одна из них. Она ездит в Оптину около десяти лет. Раньше была журналистом и работала в театре, но теперь полностью сосредоточилась на религии.
Через полчаса езды по засыпанной снегом дороге город показывается впереди: 16 тысяч жителей (по официальным данным), тёмные деревянные подъезды и серые дома с покосившимися заборами тёмно-зелёного цвета, на балконах развешано пёстрое бельё на обвисших верёвках. Тротуаров нигде не видно — только протоптанные дорожки в снегу. Мимо нас проплывает белая пьета: грубо вырубленная в камне Родина-мать держит на руках умирающего солдата. 14:00, 19 декабря, я въезжаю в город Козельск.
Нас неожиданно подрезает водитель на старой «Ладе» и, прибавив скорость, исчезает за поворотом. Маша фыркает:
— Вот типичный козельчанин, — и меняет тему. Она объясняет, как устроен Козельский район. Козельск окружён монастырями: в нескольких километрах от города — Оптина, чуть подальше — Спаса Нерукотворного пустынь и Шамордино. Ещё дальше, выше по течению реки Жиздра, — «деревня колдунов» под названием Клюксы.
В 1998 году туда приехали российские фольклористы. Их проводили к одной из самых пожилых жительниц деревни — Анастасии Чулковой. Её мать варила пастилу князьям Оболенским — княжескую усадьбу в соседних с Козельском Березичах сожгли во время революции.
— Лариска Сергеева говорить мне: «У вас тут, у Клюксах, как тут колдунов много! Вот надысь я воду несла, как дошла до Парахинова дома, вода ключом бьёт — это тут колдунья живёт», — напевно рассказывала Анастасия. — А то… [одна женщина детей] рожала — и все помирали. [Забеременев в очередной раз] она пошла к бабке, и та ей сказала: «Из двенадцати печей тебе нужно хлеба съесть» (это в двенадцать домов сходить и хлеба попросить). И вот она родила. Вот [сына] Хлебником-то и звали. А то сидим мы с соседкой. «Гляди! У вас дом загорелся! — я говорю. — Враз сверкнуло». Есть колдуны, могут сделать…
По словам сотрудника Института Наследия им. Д. С. Лихачёва и создателя краеведческого портала «Энциклопедия Козельска» Сергея Рябова, можно взять любую деревню в Козельском районе — в каждой из них есть свои рассказы о колдунах.
— Естественно, здесь, по соседству с Оптиной пустынью, Церковь особенно жёстко боролась с любыми чуждыми православию явлениями в духовной жизни населения. В первую очередь, с раскольничеством и прочими отклонениями в вере. Как следствие, здесь началось процветание всякого рода легенд и поверий. Это такой замкнутый круг, когда одно порождает и разжигает другое, — объясняет Рябов.
По его словам, «деревней колдунов» можно назвать и соседние с Клюксами Слаговищи в двадцати километрах к югу от Козельска. Слаговищи располагаются на высоком пустыре, изрезанном оврагами. Жителей деревни называли «келейными» — то есть живущими обособленно ото всех. Они имели репутацию сильных знахарей. Ходили слухи, что некоторые жители деревни были оборотнями. Третья «колдовская деревня» — Дешовки. Рябов объясняет, что, согласно церковным краеведам XIX века, название «Дешовки» связано с осадой Козельска войсками хана Батыя в 1238 году.
— Батый ослаб и вынужден был оставить в этой деревне всех «дешёвых» — то есть не представляющих ценности — пленников. Про деревенских из Дешовок прежде говорили, что они мастаки колдовать. Местных девушек из-за этого даже в другие места замуж не брали, — замечает Рябов. — В конце XIX века в этой деревне было вскрыто большое количество сект самых разных толков. Например, чуть ли не в каждом дворе был свой Иисус. Чтобы это пресечь, в Дешовки была направлена большая церковная комиссия. Специально разбирались что да как. Сектантов расселили, убрали подальше, чтобы не плодили раскол и разноверия.
По словам краеведа, несмотря на распространённость суеверий, Козельский район всё равно остаётся одним из главных центров православия. Многие козельчане оставались очень религиозными даже в советское время, а Благовещенская церковь в Козельске не была закрыта после революции.
— На то, что Козельская земля богата мистикой, скажу так. Когда находишься в Козельске — вам об этом многие скажут, — действительно испытываешь на себе проявление неких особых свойств этих мест. Это сложно объяснить тем, кто тут не был. Многие подмечали, например, что просто так сюда не попасть. Если не судьба, лучше её и не испытывать. Но уж коль посчастливилось побывать, то навсегда привяжешься к козельским местам. Вот такая она, козельская мистика положительного свойства, — говорит Рябов и вдруг, засмеявшись, добавляет. — Мне можно верить! Мой отец — почти из Слаговищ, из села Березичи, прабабушка из Клюкс, а мама из Дешовок.
Ходить в лес не благословляется
Маша сворачивает на лесную дорогу. На выезде из Козельска — восьмиметровое распятие из потемневшего от времени деревянного бруса. Над ним работали заключённые рыбинской колонии № 2. По краям креста — колючая проволока.
— Виноградная лоза, — поправляет меня Маша.
Дорога почти сразу скрывается в густом сосновом бору: Козельск окружён плотным хвойным лесом. Я смотрю на сосны, мелькающие за окном машины. Маша перехватывает мой взгляд.
— Монахи не благословляют девушек гулять тут в одиночку. Ходят слухи, что у нас здесь есть сектанты. Кто-то вроде сатанистов. На мою подругу недавно напали и пытались изнасиловать: еле отбилась, — как бы между прочим говорит она.
Слухи о сектантах появились после «Красной Пасхи»: в пасхальную ночь 1993 года в Оптину пустынь вошёл человек, вооружённый длинным мечом с гравировкой «Сатана 666», и заколол им трёх послушников монастыря — иноков Ферапонта и Трофима и иеромонаха Василия. «Красная Пасха» немедленно обросла огромным количеством христианской символики и подтекста.
Убийцей оказался бывший афганец Николай Аверин, живший неподалёку от Козельска — в селе Волконском. Нападение он готовил заранее. Незадолго до Страстной недели он попросил знакомого слесаря заточить меч на станке.
— Монахов подрезать хочу, — спокойно объяснил Аверин. Его словам не придали значения.
Также местные поначалу не придали значения странному визиту в Оптину накануне убийства. К иноку Трофиму в переплётную мастерскую зашёл человек и вдруг заявил, что «монахов будут резать скоро». Трофим предложил гостю успокоиться и поесть супу.
— Ты наш, наш! — сказал он, взяв монаха за руку, и ушёл. Кем был незнакомец, был ли он знаком с Авериным — или это и был Аверин, — до сих пор неизвестно.
После убийства монахов Аверин скрылся с места преступления и ушёл из пу́стыни лесами. Через несколько дней его задержали в Козельске, в доме у тётки. Аверин оказался душевнобольным: до этого его задерживали за попытки изнасилования и отправляли на лечение в психдиспансер. После задержания Аверина признали невменяемым и отправили на пожизненное принудительное лечение. Что с ним сегодня — неизвестно. Матери инока Трофима и отца Василия после смерти сыновей стали монахинями.
После «Красной Пасхи» информация об убийствах рядом с козельскими монастырями практически исчезла из СМИ. Только в 2009 году религиозный фанатик решил разобраться с местным сатанистом. Ударил его молотком, а затем методично отделил голову от тела ножовкой. При задержании убийца заявил, что «как человек верующий обязан бороться с врагами Христа».
Красная Пасха
Сегодня в Оптиной пустыни многие расскажут, что смерть троих монахов предваряли знамения: паломники вдруг вспомнили, что накануне убийства, в Страстную субботу, «над Оптиной стояло странное марево — воздух будто дрожал, контуры предметов двоились, сердечники хватались за сердце». По свидетельствам паломников, из козельских деревень посылали в Оптину за монахами, чтобы те отслужили молебен о дожде.
— Лето в год перед убийством выдалось такое засушливое, что картошка не росла, а пеклась в горячей, как зола, земле, и во многих местах поля были выжженными от зноя. Странное было лето — грозовое: небо часто сверкало молниями, синоптики постоянно сулили грозы с осадками, но с весны не было ни одного дождя, — вспоминает паломница и писательница Нина Павлова в книге «Красная Пасха». — А вот козельчан собрать на молебен [о дожде] не получалось. Вроде, люди были не против, но отговаривались: некогда».
Оптину пустынь основал в конце XIV века местный разбойник Опта. Долгие годы он прятался со своей шайкой в козельском лесу, а потом раскаялся, решил стать монахом и основал пустынь на берегу реки Жиздры. Изначально Оптина была просто монастырём при Козельске и даже носила название Козельской Оптиной пустыни.
В XIX веке Оптина стала одним из центральных мест паломничества в России: к оптинскими старцам регулярно приезжали Тютчев, Гоголь и Жуковский, а Достоевский взял монастырь за прообраз обители в «Братьях Карамазовых». После 1917 года монастырь был закрыт и по очереди превращался в музей, санаторий, концлагерь «Козельск-1», военную часть и в базу отдыха. Вплоть до конца советской власти Оптина по отношению к Козельску оставалась на втором плане. На территории монастыря стояли жилые бараки, помещения храмов и скитов использовались в хозяйственных нуждах. Здесь жили преподаватели местного ПТУ, рабочие и просто те, кому достался участок на бывших монастырских землях.
В конце 80-х годов Оптину начали восстанавливать, в 1988-м отслужили первую литургию. В те годы братия была совсем небольшой — всего несколько монахов, но сюда сразу стало съезжаться большое количество паломников. Постепенно Оптина вернулась на позицию одного из «духовных центров» православия, а Козельск снова превратился в «придаток» монастыря. Козельчан начали выселять из монастыря и давать им квартиры в городе.
О негласном противостоянии Оптиной и Козельска ходит много слухов, в основном — среди приезжающих в Оптину паломников. Я отправляюсь в гости к одной из местных семей, в которой есть переселенцы, чтобы выяснить, действительно ли выселение обживших монастырские земли козельчан оставило какой-то след враждебности.
Мехзавод со всех сторон окружён густым лесом. Из-за сосен виднеется белый шпиль храма Богоявления Господня. У дверей храма я встречаюсь с Ольгой — женой козельского пожарного. На вид ей лет тридцать пять, от храма до её дома — минут пять быстрым шагом. Мы идём по хрустящему февральскому снегу, щурясь от холодного солнца. Олин дом светлый и большой. В раме у зеркала при входе воткнут карманный календарь с убитыми на Пасху оптинскими монахами.
Мы садимся на кухне. Ольга ставит на стол домашнее варенье и постную коврижку из тёмного ржаного теста — точно такие же делают в Оптиной. С монастырём у Ольги прочная связь.
— Я родилась в Оптиной, — рассказывает Ольга и тут же поправляет саму себя: — Не в самой Оптиной, конечно, но всё детство я провела там. Раньше там всё было устроено по-другому: монастырь ещё не функционировал, и там, где сейчас колокольня и могилы убиенных братьев, стояли лавочки, были проложены тропинки — там моя мама гуляла с коляской. Мы жили в бараке — сейчас его уже нет. Чтобы пройти к нашему дому, нужно было идти от монастыря к скиту по лесной дорожке, а потом свернуть немножко влево, туда, где сейчас стоят коттеджи. Детский садик располагался прямо в скиту — я туда ходила.
Открывается дверь, и на кухню входит Владимир, муж Ольги. Он здоровается, широко улыбаясь и потирая покрасневшие от мороза руки. У него светлые глаза и открытое крестьянское лицо. Как и Ольга, Владимир — из местных: по маминой линии все его родственники — из Козельска. Его отец когда-то был студентом в сельхозучилище, располагавшемся на территории Оптиной. Потом там преподавал папа Ольги.
— В оптинском Введенском храме стоял комбайн, а в Казанском — станки, там располагалось сельхозучилище. У меня отец там учился. В скитском храме располагались спортзал и общежитие для студентов училища. Сейчас там, насколько я знаю, гостиница для братии или послушников, — говорит Владимир.
В книге «Красная Пасха» паломницы Нины Павловой говорится, что храм Владимирской иконы Божьей матери в Оптиной сначала превратили в хлев, а потом разобрали до последнего кирпича. Так же поступили с церковью Всех святых и братским кладбищем. На этом месте построили жилые дома — фактически на гробах.
После возвращения монастыря Церкви постепенно стали переселять всех жителей Оптиной на Мехзавод. Для переселенцев построили четырёхэтажный дом. Там разместили тех, кто жил на территории скита.
— Моя тётя с радостью переехала: раньше она жила там, где сейчас располагается скит. У них была там небольшая квартира: две комнаты и кухонька. А новое жильё на Мехзаводе было гораздо просторнее прежнего. Но не все так спокойно отнеслись к переезду: многие уже пустили корни в Оптиной, прирослись там. Любого старика возьми, перевези его из дома в новое место — естественно, он будет переживать, — рассуждает Владимир. — Нельзя сказать, что люди, которые жили на территории Оптиной, были резко против монахов. Скорее, они злились от зависти: в конце 80-х монастырь стал строиться, развиваться; естественно, стали туда приезжать, по тогдашним меркам, крутые люди на хороших машинах, росло монастырское хозяйство. Всё это вызывало у некоторых раздражение.
Отца Ольги тоже переселили из Оптиной на Мехзавод: тут вместо барака семье дали однокомнатную квартиру. Ольге на тот момент исполнилось пять или шесть лет. Она с улыбкой замечает, что её родители были довольны новой квартирой.
— В Оптиной никаких удобств не было, мама ходила полоскать бельё на лесной пруд, — объясняет Ольга. — Потом, правда, мама с папой отчасти жалели о переезде. Если бы они остались в Оптиной, туда родителей мамы можно было бы перевезти — ведь до Чернышена от Мехзавода ехать сорок километров по полю. А так жили бы ближе. Но, думаю, мама с папой тоскуют скорее по молодости, которая прошла в Оптиной, чем по нашему бараку.
Ольга отмечает, что сегодня в городе живёт много верующих. На самом деле все они в основном — приезжие. После того как Оптина стала расширяться и крепнуть, многие стали приезжать сюда в паломничество. Часть паломников остались насовсем и купили дома в Козельске и деревнях по соседству.
— Козельск сильно изменился в последнее время, в том числе благодаря Оптиной. Кроме того, в 2009 году он стал городом воинской славы — и после этого разбили красивые парки, что-то стали чинить, реставрировать, Центральную улицу отремонтировали. До этого было полное запустение.
Батюшки, насколько я знаю, стали благословлять покупать дома рядом с Оптиной, — говорит Ольга. — А коренное население, особенно молодёжь, не так охотно ходят в церковь. Я сама начала ходить в Оптину с 1993 года. Мама воцерковилась, стала нас с сестрой водить через лес пешком в монастырь.
— Вообще Козельск считается городом семи церквей, — замечает Владимир. — Сейчас их пять (если считать только открытые). Остальные были разрушены. В одном из храмов местного женского монастыря в советские времена сделали пекарню — мой старший брат ходил туда на экскурсию. Он вспоминал, что в то время на стенах были ещё целы фрески. В другой церкви после революции разместили многоквартирный дом. Помню, когда в нём случился пожар, мы его тушили три дня. Погибли люди.
Владимир работает не просто в пожарной, а в пожарно-спасательной части. В обязанности пожарных входит в том числе спасение людей и животных. Он отмечает, что Козельский район — самый беспокойный в Калужской области. Я пользуюсь случаем и спрашиваю Владимира с Ольгой, не слышали ли они что-нибудь о местных сектантах.
— Здесь больше всего вызовов из-за пожаров, — задумчиво отвечает Владимир и сразу же поправляет себя. — Но надо учесть, что наш район в области — самый большой. Мы работаем сутки через трое. С работой когда как: когда очень много, когда нет. У нас в пожарке есть поговорка: «Когда пожарный спит, люди радуются».
Новости о пожарах регулярно появляются в местных СМИ. В ноябре 2018 года в полночь загорелся козельский совхоз «Красный комбинат». Девятнадцать коров сгорели заживо. До этого, в октябре того же года, двое мужчин погибли в огне: рано утром их дом неожиданно загорелся. А в июле 2018 года загорелось сразу два дома. Пострадавших на этот раз не было, но причину пожара установить не смогли. В начале прошлого года восьмидесятилетняя женщина сгорела в своей квартире. По данным СМИ, вероятной причиной возгорания стало «неосторожное обращение с огнём». Кроме того, с апреля по октябрь 2018 года в Калужской области выгорело почти сорок гектаров лесов.
Поджигатель
На Мехзавод за мной приезжает Маша и везёт домой ужинать. Дома нас встречает маленькая лохматая собачка по кличке Тигрик. Он выглядит игрушечным. Впрочем, так же выглядит и дом Маши: как будто кто-то многократно увеличил в размере пряничный домик из русских сказок.
— Собачий ангел! Всех любит, ни от кого зла не ждёт, — умиляется Маша, играя с Тигриком.
Из окна Машиного дома видны заснеженные стога сена, белая оптинская колокольня и тонущие в сугробах соседние домики. Бело-красные стены увешаны копиями средневековых гобеленов с единорогами и небольшими зарисовками птиц разных пород. Скорее всего, изображения пернатых здесь тоже неслучайно. Маша была близка к местной монахине Сепфоре, которую здесь называют «Бабушка-Птичка» и считают новым Николаем Угодником в женском обличье.
Мы садимся ужинать. Перед тем как приняться за суп, Маша торжественно, нараспев, читает «Отче наш» на арабском. Я хочу спросить, почему на арабском, но решаю отложить расспросы на потом, когда узнаю Машу получше. Некоторое время Маша молча наблюдает за мной — мне сложно есть после недавнего визита к зубному, — а потом вдруг говорит задумчиво:
— Надо тебя легонько ударить по щеке палочкой (для ходьбы. — Прим. авт.) бабушки Сепфоры. Глядишь, боль и пройдёт.
Повисает пауза. Я не знаю, как отказаться, а Маша как будто не замечает моей неловкости и доедает борщ. Я вспоминаю разговор с Владимиром и Ольгой и спрашиваю Машу, часто ли случаются пожары в Козельске и его окрестностях.
— Я слышала, это довольно беспокойный район, — добавляю я.
Маша усмехается:
— А тебе разве никто не говорил про нашего поджигателя?
— Поджигателя? — удивляюсь я. По спине пробегает холодок.
— Ну да, — меланхолично замечает Маша. — Есть тут у нас один добрый человек. Дома́ поджигает. Уже сколько домов сжёг. Но тебе про него лучше тётя Нина расскажет. Давай доедай — сходим к ней. Она из старожилов.
Мы выходим из дому. На дворе — морозная ночь, дышать тяжело, режет лёгкие — как будто вместе с воздухом вдыхаешь микроскопические осколки льда. Нина встречает нас с Машей на пороге, закутанная в старый тулуп (потом я узнаю, что он принадлежал её покойному мужу).
— Маш, не слышала ничего — не было у нас происшествий? — спрашивает Нина. Маша пожимает плечами:
— Да нет вроде, всё спокойно.
Нина качает головой и как будто хочет что-то сказать, но, бросив взгляд на меня, запинается. Мы проходим внутрь её дома. На кухне работает телевизор, на стене — иконы и календарь. Нина потирает красные руки и с опаской смотрит на включённый диктофон. В последние годы она работает санитаркой в местной больнице, до этого была машинисткой в типографии, выпускающей козельскую газету. Нина и сейчас её выписывает, но, говорит, качество уже не то.
— Старые поколения были крепче. Вот моя бабушка: дожила до ста двух лет. Приходим к ней помочь на огороде, а она нас домой отправляет: «Я сама справлюсь, потихоньку», — вздыхает Нина. Вдруг она пускается в воспоминания.
— Однажды, когда я была на работе, бабушка с матерью моей пошли в огород, — говорит Нина. — И вот тут наша межа, а соседкина — вот. Вышла соседка, Рая. Стала кричать: «Что вы тут делаете на моей земле?!» Мама пытается её успокоить. А Рая, ни слова не говоря, достаёт из кармана соль и бросает матери в глаза. Потом подскочила, вырвала палку у моей матери и ударила её по руке — руку сломала. А бабушке моей по голове ударила, гематомы потом пошли. Над Райкой был суд. Но никакого наказания не последовало. Надо было нанять адвокатов, а мы были дурачки, прости Господи. Рая ничего никогда не делала, ходила тут как барыня. Жила с матерью. Когда её мать умерла, она даже шторки в доме повесить не могла — ничего не умела. Потом её дом сгорел — кто-то поджёг. Конечно, его можно было спасти, но пожарные долго ехали почему-то — не успели. И ей дали комнату на Мехзаводе. Когда она уехала, мы вздохнули с облегчением: спокойно стало.
Я спрашиваю, известно ли, кто поджёг дом Раи. Нина качает головой: виновного так и не нашли. Повисает пауза. Монотонно тикают настенные часы. В соседней комнате звучат приглушённые голоса. Там никого нет: Нина обычно включает фоном телевизор, чтобы не оставаться одной в тишине пустого дома. После смерти мужа ей бывает одиноко.
— Так значит, ничего не слышала о новых поджогах? — спрашивает она опять Машу. Маша качает головой.
Нина хмыкает.
— По первости, когда начал жечь только, уезжал сразу после поджогов, — рассказывает она. — Схоронится где-нибудь и пережидает. А сейчас уже не боится. Видит, что всё с рук сходит. Правда или не правда, но говорят, что в Ново-Казачьем его поймали во время поджога, хотели мужики его бросить в огонь — прямо в горящий дом. А женщины, стоящие рядом, заголосили: «Да ладно, ладно, перестаньте, он не будет больше». Ага, не будет…
Он поджигает ночью. Подходит к дому сзади, с угла, обливает бензином и поджигает. Десять минут — и нет дома. К нам легко попасть: с огорода зайдёшь — и всё. Страшно: у соседей дома деревянные, всё загорится. Он специально сделал свой дом кирпичным — чтобы его никто не сжёг.
— Много домов сгорело? Штук десять? — спрашиваю я.
— Да ну, десять. Больше, мне кажется. Спать страшно: ложишься и думаешь, проснёшься ли наутро.
— Зато молиться будем крепче, — спокойно отвечает Маша.
— Просто так жжёт, сволочь, — как будто не слыша её, продолжает Нина. — Открыто ходит. Недавно он пришёл ко мне. Посмотрел в глаза и сказал: «Сожгу тебя». А я ему и отвечаю: «Сожжёшь мой дом — я сожгу твой».
Мы выходим от Нины. На улице — синяя ночная темнота, на голубом снегу — алый квадрат занавешенного Нининого окна. Мы идём к дому Маши.
— Выходит, все знают, кто этот поджигатель? И никто ничего не делает? — спрашиваю я.
— Знают, конечно. Алкаш это местный, Саша, — кажется, так его зовут. А что тут сделаешь? Его же за руку никто не ловил, так что бессмысленно жаловаться, я думаю, — пожимает плечами Маша и пропускает меня за калитку. Я поднимаюсь к себе на второй этаж. Маша уходит в свою «келейку» — наверное, будет молиться. На следующее утро я встаю с трудом: дважды за ночь мне снится, что в доме пожар.
