В прошлой серии Ольга Бешлей, бывший руководитель отдела политики The New Times, рассказывала вам о гадалках, которые гадали Путину и другой бонзе. Теперь Ольга Бешлей опускается на самое днище своей памяти, чтобы рассказать ещё несколько удивительных историй своей жизни — про три контакта из своего телефона: «Саня Коммунист», «Лёша ФСБ» и «Иван Варенье». Первая гиперреальная серия посвящена Сане Коммунисту: уставший бандит на пенсии подловил молодую студентку в ночи, ругается с телевизором, рассказывает о положении дел в стране и смертях корешей, узнаёт об «Одиссее», презирает ваше поколение и не понимает, как так может дальше продолжаться: злость, ненависть, насилие.

Сейчас, вспоминая это удивительное знакомство, я понимаю, что человек, который почти четыре года значился в моём телефоне как «Саня Коммунист», вторгся в мою жизнь совершенно сказочным образом. Он появился, как неизбежное и как должное — он просто вырос из тротуара Кутузовского проспекта, под жёлтым снегом, под бледным фонарём, и пошёл мне навстречу — сутулый, больной, в потёртой кожаной куртке. И поравнявшись со мной, сказал:
— О, девка.

Потом я долго от него отмахивалась: упрямо шла по проспекту, а он тащился за мной и пьяно подвывал: ну, чего ты, бабень, кочевряжишься, пойдём вместе пить-гулять. Я то молчала, то раздражалась и просила отвалить. Он злился и кричал, что я «глупая проблядь». И вдруг, ни с того ни с сего, сообщил, что в доме под номером двадцать шесть жил Брежнев, а затем и Андропов, а также настоятельно порекомендовал обратить внимание на лепнину дома под номером двадцать три.

То есть было это, разумеется, как-то так:
— Идёт она! Вот хули идёт! Ты хоть по сторонам смотри, дура! Смотри, где идёшь-то! Хоть голову подними: смотри, какой дом… ну вон-вон, смотри, как балконы украшены! Вот! А если б не я, то так бы и не увидела! Вы, бля буду, все такие — срали на великое прошлое.

И вот уже как-то так вышло, что мы пошли рядом, что я что-то спрашивала, а он отвечал со всеми этими «бля буду», а я смеялась. И когда мы почти достигли моего общежития, он сказал мне:
— Да ладно тебе, пошли посидим.

И указал на кабак, который находился во дворе моего дома и который я никогда раньше не замечала — что удивительно, потому что шум вокруг этого заведения стоял ужасный, хлипкие двери то открывались, то закрывались, впуская и выпуская пьяных людей в кожаных куртках, которые очень громко, на всю улицу сообщали, что они бля будут и что-то там в рот ебали.

Близость моего общежития странным образом успокаивала, и я согласилась, тем более что любопытство во мне разыгралось. Внутри всё было обито деревом и увито пластмассовыми листьями винограда. Желтоватый свет, казалось, исходил не от ламп, а, взявшись из ниоткуда, плавал в клубах сигаретного дыма какой-то единой субстанцией. Шаткие столы. Липкие скатерти. И «белый лебедь на пруду // Качает павшую звезду». Мы сели.

Спутник мой сказал, что его зовут Саша, заказал графин водки и закурил. Тут-то я наконец его и разглядела. Это был невысокий мужчина лет сорока, такой худой, что казалось, будто под распахнутой курткой и свитером и вовсе нет никакого тела, и бог знает на чём оно всё болтается. Лицо его поначалу ничем не цепляло, но стоило чуть подольше задержать на нём взгляд, и вдруг оно поражало какой-то жуткой, почти нечеловеческой красотой: высокий лоб, обрамлённый чёрными вьющимися волосами, нос с горбинкой и губы — с чувственным, почти женским изгибом, даже смотреть на который казалось неприличным.

Но самыми поразительными были его глаза: большие, миндалевидные, обрамлённые трогательными густыми ресницами, и вместе с тем — чёрные и будто пустые.

Да, ещё у него почти не было зубов.
— Выбили, — сказал Саша, заметив мой взгляд.

Я потупилась. Когда принесли водку, он начал рассказывать о себе. Рассказ его не был связным, да и я, оглядевшись по сторонам, вдруг начала беспокоиться и слушала плохо — столы кругом нас занимали пьющие быковатые дядьки, которые поглядывали на меня как-то уж очень недобро.

Семья его в Москву приехала с Кавказа, но кто Саша был по крови — чеченец ли, кто ещё, я не запомнила, и, должна признаться, к национальным вопросам я тогда была невнимательна. Сказал, что родился в Москве. Что отец его в советское время имел хорошую должность, но где — это я тоже не помню. Закончил школу «на районе». А там и Совок «навернулся». И началась у Саши «настоящая жизнь».

В рассказе его сложным образом перемешались и перепутались какие-то рынки, палатки, стволы, друганы, бабы и бабки. Друганы — Митяй, Димон, многие другие персонажи и особо запомнившийся мне Сёма Лютый — гибли один за другим, пока сам Саша не остался единственным героем своей истории. Рассказ он закончил пространным рассуждением о том, что как глупо, бессмысленно и эстетически неприятно быть русским бандитом.
— В Америке можно надеть шляпу и белый шарф, а тут все только и делают, что выглядят, как говно, живут, как говно и занимаются говном, — резюмировал Саша, опрокидывая в себя очередную рюмку.

Через пару рюмок он лежал головой в морской капусте и из этой пучины невнятно просил, чтобы я довела его до дома.
— Да я ж вас не знаю совсем. Куда я вас поведу?
— Тут недалеко.
— Мне домой надо.
— Не надо.
— Но я вас не знаю совсем.
— Узнаешь.
— Мне домой надо, правда.
— Чего ссышь? Меня там мать ждёт. Старуха. Поняла?

Тут же я представила седенькую немощную старушку, которая, заламывая слабые руки, бродит из угла в угол в глухой квартире и ждёт этого ужасного человека — своего сына. Эту воображаемую старушку мне стало ужасно жалко. И я согласилась довести Сашу до дома.

Как только мы вышли за порог кабака, он перекинул через меня руку и обмяк. С трудом представляя, где находится нужный дом, я потащила его куда-то во тьму дворов. И пока мы шли — а шли мы очень долго — я раз за разом задавала себе вопрос: как это всё так случилось, Бешлей, что я, человек не склонный к авантюрам и опрометчивым поступкам, всю жизнь трепещущий, как бы чего не вышло, вдруг оказалась в ночи с кошмарным, пьянющим бандюком на руках?

Мне было семнадцать. Я училась на первом курсе. И жила в Москве всего-то четвёртый месяц. На Кутузовский проспект я той ночью вышла, мучимая тоской по дому и ненавистью к общежитию. Прогуляться. И вот итог: тащу я своего бандита и думаю: «Господи, ведь даже родителей в школу ни разу не вызывали».

Уже на лестничной клетке, подняв руку, чтобы нажать на дверной звонок, я вдруг задумалась: а что, если нет никакой мамы, седой старушки? Что если там, за дверью, такие же пыльные и испитые Митяи, Димоны и — самый-то ужас — Сёма Лютый? Что если со мной сейчас выйдет что-нибудь нехорошее? Подумала и нажала на звонок.

Дверь мне открыла на вид не старая ещё женщина с колючим тёмным взглядом и злым крючковатым носом.
— Мать, знакомься, — сказал Саша, проваливаясь в коридор. — Давай, скажи матери, как тебя там зовут.
— Оля, — пробормотала я.

Женщина недовольно меня оглядела:
— Где ты её нашёл-то такую… приличную.

Вместе мы втащили Сашу в комнату и положили на кровать. В ногах у него тут же устроился огромный чёрный кот.
— Мать, девку покорми, — уже засыпая, попросил Саша.
— Нет-нет, ничего не нужно, я домой пойду!
— Нечего в ночи одной ходить, — строго ответила женщина, чьё имя я так и не решилась спросить. — Оставайтесь уж до утра, я в гостиной вам постелю.

Но сначала она повела меня на кухню, где выставила на стол большую тарелку борща, хлеб и какие-то сладости. Мне очень хотелось домой, в общежитие, но настоять на своём почему-то было неловко, и я принялась за борщ.
— Хоть бы уж где-нибудь сгинул, — Сашина мама тяжело опустилась на табурет. — Но нет, всегда кто-нибудь да притащит. А у меня душа в пятки: ну вот, думаю, несут, опять стреляли.
— А в него стреляли?
— Тю! Стреляли! Я боюсь, что сам он стрелял. Вот ведь что самое страшное.
— А когда это было?
— Да давно уже. Натерпелись мы тут. Растишь человека, растишь, а ему потом не живётся… да-а, чего уж об этом. Пойду, постелю.

Борщ был вкусный, меня тут же разморило, и заснула я, едва голова коснулась подушки.

Утром не сразу я вспомнила, что случилось, как оказалась я в этой комнате с засаленными обоями, коврами и пыльным фортепиано. С минуту, наверное, тревожно озиралась по сторонам. Потом вспомнила, что суббота и в университет мне не нужно. Вошёл Саша в растянутых трениках и позвал к себе завтракать. Умывшись в обшарпанной уборной, я прошла в его комнату. Впечатление она производила унылое: разобранный диван, застеленный выцветшим бельём, лакированный шкаф семидесятых годов, низкий столик из фанеры и огромный плазменный телевизор в стенной нише. На столике стояла колотая тарелочка, на ней — бутерброды с докторской колбасой. И чай — в гороховых чашках.

Саша лежал на диване, курил и выяснял отношения с человеком из телевизора:
— Как же ты заебал, — говорил Саша. — Как же я устал от тебя. От пиздливых твоих речей. Ты! Ты один всё испортил!

Я присела на диван у него в ногах, взяла бутерброд и поинтересовалась:
— А что он вам сделал?
— Что мне тебе говорить, ты всё равно ничего не поймёшь. Такое уж ваше уродское поколение. Что ты вообще понимаешь? Ведь тебе он, наверное, нравится. Ну? Нравится? Всё дал, да? Мамаша-папаша небось на госслужбе бабло зашибают, ну?
— Нет. Зря вы так. У моих родителей маленький магазинчик.
— Магазинчик? — в глазах Саши мелькнул интерес. — И чего, сколько сейчас ментам отстёгивают?
— Не знаю.
— Вот тьма! Вообще жизни не знаешь. Но я тебе всё объясню. Ты, главное, запомни: лучшей страны, чем Советский Союз, в этой стране не было.
— Лучшей страны… в этой стране?

Но сам Саша, кажется, ничего странного в своей риторической конструкции не заметил.
— Да, это было лучше всего. Нормальное государство, где все при деле, где всё справедливо.
— Нет, вы уж извините, но я с вами не соглашусь, — отрезала я. — Ничего там не было справедливого, и нормального ничего не было. Я очень рада, что выросла не в Советском Союзе.
— Тьфу, дура.

Мы помолчали. Я съела ещё один бутерброд. Саша закурил третью сигарету.
— Мать всё утро удивлялась, чего ты со мной притащилась. Говорит, приличная очень. Я ведь давно нормальных баб не вожу. Да и молодая ты очень.

Я пожала плечами.
— Ты чего вчера по проспекту-то шлялась? Ну?
— Ну, просто.
— Чего просто? Ты где живёшь?
— В общежитии.
— Тут что ли, рядом? Ну, понятно. И чего ночами ходишь?
— Да я один раз только.

И тут я все свои печали ему и вывалила. И что в комнате у нас очень тесно — двенадцать квадратных метров на трёх девиц — и что никуда нельзя деться, все у всех на виду, и что места мне в шкафу не хватает, и что в постирочной живут крысы, и мне страшно туда ходить, да и учёба ещё оказалась не такой интересной, как мне представлялось, да и Москва — вся Москва какая-то не такая, не разудалая и весёлая, как в мечтах моих, а неприятная, суетная.

Саша слушал, глядя куда-то мне за плечо, и я как-то сама собой стихла. Он тряхнул головой.
— Короче. Жизнь заебёт — приходи. Мать у меня тут не всегда, а наездами. Да и ты ей понравилась. Место есть. Пожрать, поспать можно. Ну?
— Ну, я не знаю даже…
— И вот давай без этой вот пиздомотины, ну?
— Договорились. А можно я у вас до вечера побуду?
— Можно. Тебе «Дом-2» нравится?
— Нет.
— Да ладно! Всем бабам нравится.
— Мне не нравится. Правда. Можно я книжку почитаю?
— И где ты её возьмешь?
— У вас в другой комнате два шкафа с книгами.
— Вот ты припизднутая.

Так у меня появился очень странный друг.

Впрочем, вряд ли отношения, установившиеся между нами, можно было назвать дружбой. Я приходила к нему примерно раз в пару месяцев, когда жизнь в общежитии становилась совсем уж невыносимой и мне хотелось побыть одной. Мы целый вечер могли провести молча: я брала с собой книги и готовилась к занятиям, Саша курил, щёлкал каналами и ругался на человека из телевизора.

Уже во второй свой визит ночевала я не на диване в гостиной, а в его комнате.

Я бежала из общежития ради личного пространства, но, попадая в квартиру к Саше, не хотела оставаться одна. Наверное, мне просто нужно было иметь какую-то иную жизнь, за пределами комнаты в двенадцать квадратных метров. Но хоть мы и спали на одном диване, близости между нами не было.

Мне кажется, он вообще не видел во мне женщину. Его взгляд не искал меня, когда я передвигалась по комнате, его лицо никак не менялось, что бы я ни говорила. Думаю, я могла бы ходить перед ним в нижнем белье, а он бы не повёл бровью. Не интересовала его и моя личность. Как у меня дела, он спросил лишь однажды. Когда я пришла к нему, икающая от слёз.
— У тебя всё в порядке?
— Нет. Меня парень бросил.

Он сразу оживился.
— Разобраться?
— В смысле?
— Что в смысле, дурья башка! Пизды ему всыпать?

Я даже икать перестала.
— Ой, нет, наверное. Ну, он же не станет меня снова любить после этого, правда?
— Ох, балда ты-балда.

Мне кажется, в его картине мира за мной была лишь одна чёткая функция: я была его слушателем. В те дни, когда ему не хотелось молча пялиться в телевизор, он говорил.

Часами.

Он рассказывал и рассказывал. И в комнате, где мы сидели, свистели пули, взрывались машины, а персонажи его истории всё умирали и умирали, умирали и умирали, словно невидимая рука Джорджа Мартина коснулась Сашиной судьбы. У его рассказа не было ни конца, ни начала. Он вспоминал один эпизод, за ним тянулся другой, потом третий. Он проваливался в свою память, как в какой-то адский огонь, который пожирал его снова и снова.

Он показывал мне шрамы от пуль. Одну из них он получил, когда сидел на пассажирском сидении в машине своего друга. Друга расстреляли. Объяснял значения своих татуировок. Я ничего не запомнила, кроме того, что их было много. Доставал какие-то фотографии. Пару из них я помню особенно чётко, где он — на вид совсем мальчишка — в тёмных очках и кожаной куртке стоит с двумя стволами на фоне ковра. Многим позже у меня появится знакомая, которая в девяностых была замужем за бандитом. У неё тоже все фотографии того времени были такими: ковры, стволы, а на столе — водка, кола и оливье.

Саша тыкал в свои фотографии и говорил, что вот этот — его одноклассник — был зарезан в подъезде ножом, а вот другой — это его друг со двора — сам повесился, а может, и не сам.

Как-то раз Саша показал мне карточку женщины, на которой он был женат, — такую роскошную брюнетку. И назвал фамилию человека, к которому она от него ушла — очень известного актёра.
— Я зла не держу. Хотя, конечно, сука она. Я в неё очень много бабла вложил.

Помню, я робко спросила, сколько у него было женщин.
— До хуя, — ответил он. — Тогда вообще было такое время секса, настоящего, животного, как в последний раз. Тогда бабы просто везде раздвигали перед нами ноги, потому что ну вот сегодня он тебя трахает, а завтра его хоронят — есть в этом что-то, да? Помню, на одном дне рождения, я сначала с одной был на кухне, потом в ванную пошел, а там ещё две. И так вешались — сами просто. Тогда, понимаешь… всё было как бы и за деньги, но как бы и не за деньги. То есть бабло всегда присутствовало, но что-то честное во всём было тоже, понимаешь?

К сожалению, я не могу изложить его историю в виде связного рассказа и помню лишь обрывки таких монологов. Общайся мы с ним и по сей день, я, разумеется, выспросила бы и в какой группировке он работал, и кто у них там был главный, и с чего всё началось. И я даже думаю, что он мне всё это говорил.

Но я не помню.

Потому что мне не было интересно.

Потому что хотя моё детство пришлось на те бурные времена, истории из жизни российских бандитов во второй половине нулевых уже казались бесконечно далёким эпосом. Чем-то сказочным. И очень странным.

Я знала, что у Саши большая семья — помимо матери и отца, ещё сестра и куча её детей. И какая-то бесконечная вереница родственников. Иногда он уезжал на какую-то дачу, помогал там что-то копать. «Господи, как бандит может копать картошку?» — думала я. Поскольку это не укладывалось в моей голове, Саша в моём представлении и не был бандитом. Он был никчёмным дядькой, который много курит и пьёт, нигде не работает, без конца ругает власть и мечтает о возвращении советских времён. Собственно, поэтому я и записала его в телефоне как «Саня Коммунист». Хотя я почти уверена, что ему бы это не очень понравилось.

Его бандитский авторитет окончательно уничтожился в моих глазах, когда однажды я попросила его о помощи. У меня тогда появился ухажёр из ФСБ, которого я ужасно боялась.
— Что мне делать? Я уже намекала, чтобы он меня в покое оставил. Думаешь, я могу ему жёстко сказать, чтобы отстал? Он мне ничего не сделает? Саш, эй, ты меня слышишь?
— Лучше дай ему то, что он просит.

Ответ этот меня глубоко потряс.

Он не привлекал меня ни как человек, ни как мужчина. Лицо его было красивым, но каким-то безжизненным и пустым, а тело — ужасно слабым. Он выглядел хилым и больным. Как-то раз его мать сказала мне, что он пережил два инфаркта.

В конце концов, мы даже говорили на разных языках! Я очень хорошо помню, как мы перешли на ты. Он мрачно спросил меня:
— Что ты мне выкаешь? Я тебе кто, анахорет?

Лишь один раз на моей памяти мы не говорили с ним о его прошлом. Это был вечер, когда я готовилась к экзамену по западной словесности и дочитывала у него «Одиссею». Саша смотрел какой-то очередной трёш, время от времени переключал на новости и злобно шипел на человека из телевизора.

Во время рекламы он вдруг спросил меня:
— Чего ты там вздыхаешь?
— Устала. Спать хочу.
— Ну и брось, делов-то.
— Экзамен же завтра. Ладно, сейчас вот последнюю страничку в «Одиссее» дочитаю и лягу.
— Чего-чего дочитаешь?
— «Одиссею».
— Это что такое? Что-то знакомое.
— Эммм… ну, ты фильм «Троя» смотрел?
— Ну? С Питтом?
— Ага. Вот там есть чувак, которого Шон Бин играет, это вот он придумывает всю эту штуку с конём. И ещё…
— Ну я примерно понял.
— Короче, вот этот чувак потом, после «Трои», ещё десять лет не мог вернуться домой. И об этом поэма Гомера.
— А хули он делал-то десять лет?
— Домой ехал, к жене. Просто на его пути было очень много препятствий.
— Например?
— Ну, например, бабы. Он очень долго не мог выбраться с острова, где его удерживала нимфа Калипсо.

Саша усмехнулся и поцокал языком.
— Ещё у него было много приключений. Например, он как-то угодил на остров, где жил циклоп Полифем, который хотел сожрать Одиссея и его команду. Потом ещё…

Так, незаметно для себя увлёкшись, я пересказала Саше всё прочитанное. Он слушал с большим интересом и лишь иногда перебивал вопросами вроде:
— Ну а бабло-то он хоть где-нибудь напиздил? С чем-то он домой приедет?

Или вдруг:
— Слушай, если его двадцать лет не было, нахуя ему жена-то? Она же старая!

Наконец повествование моё подошло к концу. Сашу несказанно воодушевила история о том, как Одиссей расправился с женихами своей супруги.
— Мужик! Во мужик! — орал он.
— А мне кажется, что это было излишним кровопролитием. Всегда ведь можно договориться.
— Что ты понимаешь! Договориться! Договориться!

Саша впал в неистовство. Тут на беду в телевизоре появился всегдашний его собеседник — как обычно, в костюме, аккуратно причёсанный.
— Вот! Такие, как он, договариваются! С Америкой договариваются, с Европой договариваются, со всякими мудаками договариваются! А кто договаривается, тот всё просирает. Вот так и мы все просрали — и Крым просрали, и Белоруссию просрали, и Грузию… всё! Так вот я, так вот братья мои всё просрали вот этим вот тварям в погонах, потому что все договаривались, договаривались. Так и вы всё просрёте, потому что тоже будете с ними без конца договариваться! А, да что я говорю… вы даже договариваться не умеете. Вы вообще ничего не умеете. Да и Одиссей твой — мудак. Такую жизнь на хуйню эту променял — жена, сын, фу бля. Лучше бы дальше странствовал этот сказочный долбоёб.

Я немного приуныла от его речи, но быстро нашлась:
— Ну, вроде как дома он недолго пробыл. У Гомера про это уже нет ничего, но вот в «Википедии» написано, что, согласно другим источникам, потом ему вновь пришлось уехать. И даже умер он где-то вдали от дома. А ещё у поэта Теннисона есть про него стихотворение, где Одиссей говорит, что это, конечно, очень скучно — торчать со стареющей женой и править всякими тупыми дебилами. И он там, в этом стихотворении, снаряжает корабль и вновь уезжает… подожди, я сейчас найду… о, вот: «Пусть мы не те богатыри, что встарь // Притягивали землю к небесам, // Мы — это мы; пусть время и судьба // Нас подточили, но закал всё тот же // И тот же в сердце мужественный пыл — // Дерзать, искать, найти и не сдаваться!»

Саша надолго погрузился в себя, беспорядочно переключая каналы. Мне даже показалось, что стихотворение он уже не слушал. Но вдруг он сказал:
— Хорошо им тогда было. Сел на корабль и уплыл.
— Сейчас тоже так можно. Можно на самолёт даже сесть и улететь.
— Да… только ведь уже нельзя вернуться к тому, с чего начал, верно? Вряд ли тогда время менялось так быстро.
— Древние греки вообще не думали, что оно меняется. Им казалось, что до них всё было таким же и после них будет таким же. Они даже летоисчисление не вели.

Саша вздохнул:
— Пиздато жили.
— Послушай, но разве… разве ты хотел бы, чтоб сейчас было, как десять лет назад? Чтобы вокруг все снова друг друга убивали?
— Я бы хотел, чтобы всё было, как двадцать лет назад.
— Почему? Почему ты так ностальгируешь по Советскому Союзу? Ведь при этом всё, о чём ты говоришь, о чём вспоминаешь, относится к девяностым. Все твои романы, и большие деньги, и приключения со стрельбой… этого ведь бы не было. Был бы этот скучный, жуткий Совок, где все бедные и несчастные. Это как если бы Одиссей никогда и не уезжал из Итаки.

Саша ответил коротко и совсем без эмоций:
— Зато при Совке все были живы.

В последний раз я пришла к нему на исходе зимы 2010 года — совершенно измученная. Днём я работала, ночью писала диплом. Постоянно сидела на энергетиках, литрами пила кофе. И к тому же переживала глубокий личностный кризис.

Мы долго лежали на старом диване в его комнате и курили одну за одной. Я гладила кота. Саша смотрел новости и, как обычно, ругался.
— Ты знаешь, — начала я, — последнее время я чувствую себя такой никчёмной. Я боюсь того, что будет дальше. Я боюсь, что у меня нет будущего.

Саша скосил на меня свои глаза-дыры:
— Я тебе что, подружка, что ли? Ты мне эти бабские разговоры брось.
— Тебя что, вообще не интересует моя жизнь? Что у меня происходит?

Я разозлилась.
— А что у тебя происходит? Что вообще у вас всех происходит, кроме пиздостраданий на ровном месте, ну?
— Какой же ты мерзкий.
— Не нравится — пиздуй отсюда.

Я сгребла кота и отвернулась к стенке. Сигаретный дым укутывал поверх одеяла. Я проваливалась в сон.
— Оль?
— Ммм?
— А вот скажи мне…
— Что?
— Ты меня когда-нибудь боялась?
— Не знаю. Нет, наверное.
— И что, и вот даже в тот самый первый раз, когда ты меня сюда тащила? И тогда не боялась?
— Ну, может, немного совсем.
— Ладно, тогда я пьяный был. А потом?
— Слушай, — я повернулась к нему, — да в чём дело? Что ты привязался: боялась, не боялась?

И тут он сказал таким голосом, что у меня кишки превратились в желе:
— Я могу тебя сейчас изнасиловать.

Спустя пару охренительно долгих секунд я с трудом выдавила:
— Нет, не можешь. Ты же, в общем-то, хороший человек.
— Блядь! — заорал Саша и ударил кулаком по дивану. — Да что с тобой не так?! Что с вами со всеми не так?! Как вы все, блядь, реальность фильтруете?! Как?! Хороший человек! Ёбаный насос, хороший я человек! Да ты, мне вот интересно, ты хоть вообще, бля, осознаёшь, что я с людьми делал? Ты осознаёшь, что я вот этими вот руками делал? Ну?

И тут я, пожалуй, впервые за все эти четыре года подумала, что Саша, наверное, убивал людей.
— Ладно, — он внезапно утихомирился. — Спи давай. Отвернись и спи.

Я недолго ещё полежала, уставившись в его носатый профиль. А потом отвернулась и уснула.

Сейчас, окажись в том районе, я бы вряд ли смогла найти дорогу к его дому. Всё как-то поистёрлось в памяти. Где теперь Саша и что с ним, я не знаю. В моей жизни многое изменилось с тех пор. Я больше не живу в общежитии, не работаю на той работе. Я по-другому одеваюсь и выгляжу. Но я почему-то совершенно не могу вообразить хоть одну, пусть даже самую незначительную перемену в его жизни. Чтобы у него вдруг появились, например, зубы. Или чтобы он вдруг женился.

Правда, последние полгода, если вдруг так случается, что я оказываюсь у телевизора во время новостных выпусков, не могу отделаться от мысли, что ужасно же любопытно: о чём теперь Саша говорит с человеком из телевизора? Стал ли он хоть немного счастливее?