Сегодня у нас крутая премьера — сестра бывшего пресс-секретаря президента Ингушетии Дана Ахильгова собралась с духом и рассказала о своём опыте работы на ингушском телевидении. Это важный и очень интересный текст: зарождение одного национального канала, вычитывать неумелые сюжеты вдруг приходят серьёзные люди и требуют отныне отсылать им всё на утверждение. Наша птица ближе к логике; видео мастер-классы Аркадия Мамонтова; очень прекрасные кукурузные поля нашей Ингушетии; докладные на сотрудников за споры; люди разных поколений, будь то пожилой человек или молодой, всегда при виде цветка забывают свои обиды, и многое другое. Спасибо!

Директора уволили через полгода после официального запуска телеканала. У ингушей (хотя, вероятно, не только у ингушей) есть примечательная черта, которую вряд ли получится логически объяснить, — жаловаться на своих руководителей. Причины всегда найдутся. С одной стороны тут же закричали: «Но кто же! Кто же, как не он?», с другой заговорили: «Да кто угодно, но только бы лишь не он». Ок, вот вам логопед, друзья. Как символично, не так ли? Директор национальной ингушской телекомпании — логопед. Господи, что же ты делаешь, ахаха, прекрати.

Я попала на этот телеканал ещё до запуска, успела уже оттуда сбежать и не собиралась возвращаться. Всё началось в сентябре 2012: я проводила унылые, спокойные вечера со своим котом, наблюдала, как меняется продолжительность светового дня, и пила зелёный чай. Моего отца хватило всего на месяц, как-то он зашёл ко мне в комнату и сказал:
— Так не может продолжаться. Завтра едем на собеседование.

Мне стало страшно сразу же, как только я впервые оказалась в кабинете директора. Там сидел почти весь будущий информационный отдел и смотрел фильм НТВ о том, как надо правильно делать сюжеты. Мне всегда становится страшно, когда я вижу Аркадия Мамонтова. Я сказала, что мне срочно нужно ехать домой, и пообещала быть в понедельник в девять утра на работе.

Первый спор с главным редактором произошёл уже в понедельник: он уверял, что «недосмотрел» пишется раздельно, как и все «не» с глаголами, а я неуверенно старалась объяснить: но ведь есть один пункт этого правила, который обязывает писать «не» с глаголами слитно. Главный редактор с загадочным видом вышел из кабинета, вернулся через пару минут и победоносно бросил: «Да? А Word почему-то не подчёркивает, когда раздельно пишешь!». Домой я вернулась растерянная больше обычного.
— Ну что ты сразу думаешь о плохом? — оправдывала мама. — Погоди, это ведь только первый день, канал ещё только начинает работать. Это самый тяжёлый этап сейчас.
— Брось, мам. Не будет лучше, ты же понимаешь, о чём я.

Позднее я поняла, что это был самый безобидный и беззаботный период деятельности телеканала: «Очень прекрасные кукурузные поля нашей Ингушетии», «Ещё более подробнее», «В прошлом году собрали огромное количество пшеницы» встречались то тут, то там в текстах и подводках. Но тексты не имели тогда никакого значения: мы играли в Мафию и говорили о глобальном. Потом завезли технику и аппаратуру.

Ребята начали как-то и что-то снимать; я кое-как начала разбираться в телевизионных терминах. Шотлист. Шпигель. Вёрстка. ДКЗ. БЗ. Синхрон. Хрипушка. Плашка. Наши редакторы и продюсеры с пеной у рта спорили, как правильно писать: ЗК или ДЗК, хотя это тоже не играло никакой роли. Наверное, это особая черта живущего в каждом ингуше философа — через призму споров о незначительном искать смысл бытия.

На пробных эфирах лажали все, от шеф-редактора до гримёра. Мои подводки были убогими, потому что я не умела их писать, дикторы волновались, заикались и прокручивали суфлёры. В общем, пока мы работали, где-то в мире плакал хотя бы один нормальный журналист. Потом, когда всё постепенно наладилось и даже стало нравиться, на секунду показалось, что мама была права. Но после пошло тестовое вещание, мы вышли на «Триколор ТВ», ура, и нас тут же разбудили и дали понять, что детство закончилось — в редакцию пришли серьёзные люди и сказали: «Порезвились и славно. Теперь мы будем вам говорить, что показывать. Присылайте все ваши тексты нам».

Сюжеты лепились общим бессилием. «Оттуда» тексты возвращались утверждёнными: стилистические ошибки оставались на месте (а порой их прибавлялось), слова «вайнах», «геноцид», «выселение» и «депортация» исчезали. Избегать аналитики, не говорить о чеченцах. Мне дурнело с каждым днём, от злости и возмущения я ругалась с главным редактором и директором, они отвечали упрёками: «А что ты хотела? Это государственный канал. Мы должны подчиняться. Нам лишних проблем надо?». Конечно, не надо! Мы же всего лишь сотрудники национального телевидения и, хоть и не выдавали сюжетов вроде распятого мальчика, ушли, кажется, недалеко.

Я спорила и пыталась всех убедить: никто не должен врать и обманывать, даже на государственном канале. Вернее, тем более на государственном канале. В ответ от окружающих я слышала мёртвое «так везде». Да при чём здесь это вообще! И опять вскипала. Потом становилось грустнее: мама всё же не была права. Я всё больше ощущала свой позор и молча отправляла свои тексты «туда». Потом мне стало совсем спокойно, и в июле 2013 я уволилась.

Полгода бездействия и разгильдяйства, полгода унылых, спокойных вечеров с котом. Мама довольно плохо скрывала переживания за мою судьбу — ничего страшного, просто жаль, что не буду работать. Я отвечала: всё к лучшему, я свободна и счастлива. Пассивные поиски новой работы прерывались ужасным признанием самой себе в тайне — телевидение, кажется, — лучшее, что тут есть. Мама! Где мы живём?

Потом директора уволили и на его место поставили логопеда. Меня позвали обратно, я согласилась и сказала: никакой политики, никаких проверок текстов, никакого отдела новостей. Не хочу редактором, не хочу серьёзное, хочу свой проект про путешествия. «Не охренела ли ты, девочка», — подумала, должно быть, директор-логопед, но лишь сказала: «Может быть, давай сначала редактором культпросвета попробуешь?». Я вернулась в мавзолей журналистики и дала себе твёрдое обещание: ничего не принимать всерьёз. В конце концов, ржать и получать за это деньги — тоже неплохой расклад.

А поводов смеяться было немало — не надо было даже искать, достаточно было открыть редакторскую почту, поводы присылали прямиком туда, каждый день, по несколько документов.

«Люди разных поколений, будь то пожилой человек или молодой, всегда при виде цветка забывают свои обиды и, поддавшись его аромату, обретают новые, чистые помыслы».

«Будьте патриотами, любите и уважайте национальные символы своей страны и республики, будь это флаг, гимн. Ведь всё это — часть народа и то, что объединяет нас с вами в одно целое — любимое и родное государство, и имя ему Россия».

«Птица счастья защищает народ от бед и напастей, а крыльями оберегает их от врагов. Этот персонаж встречается во многих сказках. К примеру, в русских народных, она зовётся жар-птицей, по правде говоря, птица почему-то живёт в клетке, и все за ней охотятся. Мы можем только догадываться, птица, понятно, ассоциируется со свободой, а свобода и клетка — понятия несовместимые. Наша птица ближе к логике. Так вот Ешап крадёт эту птицу, а Турпал этому очень расстроен».

Наша птица ближе к логике.

Однажды моё второе Я пристыдило первое за то, что оно смеётся над чужими текстами и при этом ничего не предпринимает, чтобы как-то помочь этим людям. Отчего я сделалась такой сволочью? Я решила стать причиной изменений и это было моей ошибкой — продюсер написал на меня докладную «За оскорбление сотрудников и игнорирование здоровой критики в свой адрес». Так закончились мои два месяца работы в культурно-просветительской редакции.

Меня перевели в утреннюю редакцию и, кажется, это лучшее, что со мной случалось на этой работе — в утреннем вещании собрались люди, которые, как и я, считают, что всё будет плохо. И, как это ни комично, мне стало хорошо. Именно в этом пекле бессмысленных людских движений и слов, политических спекуляций и неоправданного самолюбования нашлись те, кому это всё важно. Эти люди были полны смеха и смелости, они пороли невообразимую чушь и воспитывали в себе чувство отрешённости. Какие-то странные перфекционисты и пофигисты в одном лице, годами оттачивавшие свои способности.

Нашей З., например, двадцать второй пошёл, она училась на кафедре режиссуры, работает по специальности и называет себя отстойным режиссёром. Мы даже не настаиваем на обратном — ведь иначе она не оказалась бы среди нас. Во время разговора о свадебном образе она написала мне: «Жаль, тебе бороду нельзя, конечно». Когда мы говорили о национальной церемонии, а я назвала её каторгой, З. очень вовремя исправила меня: «На каторге хоть что-то происходит. А у нас дом престарелых какой-то».

Л. почти всю свою зарплатишку тратит на покупку гуаши, масла, пастели и кисточек и мнит себя непризнанным гением изобразительного искусства. Иногда она позволяет себе купить нам яблоки на обед. Всегда при встрече она повторяет одну и ту же, полную любви, фразу: «Собаки! Ненавижу вас всех! Вы же тут все с ума посходили!»
.
М., глядя на всё это безобразие, создаваемое нами, хлопает в ладоши и восторженно пищит: «Господи, я так счастлива, так счастлива!». А Д. — наш личный Джейми Оливер. Её кухня — единственное верное пристанище жалких неудачников, не оправдавших родительских надежд и не получивших всемирного признания. Именно здесь мы заедаем наши профессиональные неудачи и глушим голос совести. Ещё есть Т., с которой мы прожили вместе полжизни в Москве, есть Р., М.,З., А., Б., Л., М., К., снова М. и снова А. Мы ругались с начальством, спорили и знали, что ничего не добьёмся. Я за особые старания добилась от коллег награды грамотой в номинации «Зачинщик недели», чем до сих пор горжусь.

Наверное, тут должен быть какой-то вывод, моральное заключение, итог написанного и пережитого. Но у меня не выходит. И о перспективе лучше не думать. Да и любые позитивные слова будут самообманом — потому что тут в целом всё очень плохо. Потому неважно, кто был прав, потому что всегда нужно прислушиваться к своей интуиции, а мама всегда права. Единственное, что можно сказать (не считая мысли, что нам наплевать), — мы не готовы уважать происходящее. Мы из тех жалких людишек, считающих, что будущего здесь не будет, пока люди не научатся смеяться над собой и своими пороками. Кажется, мы действительно верим, что жизнь — это лишь непродуманная игра, и однажды нам удастся окончательно проснуться и, немного офигев, сказать себе: «Чёрт возьми, а я ведь почти повёлся».

Что же. Я имела право хранить молчание. И потому всё сказанное мной может быть использовано против меня.