Мы продолжаем в рубрике «Наука Делать Правильно» серию публикаций о Льве Толстом, который стал вашим персональным тренером на месяц. В прошлом выпуске вы узнали, что Толстой думал о собственной гадости, порочности судебной системы, необходимости уничтожения государства, празднословии, смерти как советчике, несчастливых людях и неистовой жажде деятельности дураков.

«Держи себя в чистоте от зла, с тем, чтобы сила Божия могла проходить через тебя. В этом прохождении силы Божией — великое благо»,

— говорит Лев Толстой.

Что, в конце концов, всё это значит? «Бог», «дьявол», «добро», «зло» — легче понять, что такое «габитус», и разобраться в работе синхрофазотрона, чем попытаться усвоить основные религиозные понятия, не завязнув в пучине обобщений. На помощь всем желающим разобраться, что такое хорошо и что такое плохо, тут как тут Лев Николаевич со своей стальной логикой в духе философии упрямства. В статье «Чьи мы?» (написанной в 1879 году, ещё до «Исповеди», с которой начался Толстой-мыслитель) граф осовременивает значение важнейших понятий религиозной мысли, соединяя идею бога с теорией эволюции, а добро отождествляя с разумностью.

Я сижу теперь в моём доме, дети учатся, играют, жена работает, я пишу. Всё это делается только потому, что есть законы, признанные всеми. В дом мой никто чужой не приходит жить, потому что он мой, и по десятой заповеди никто не должен желать чужого. Дети учатся тому, что я велел, по пятой заповеди; жена моя спокойна от покушений по седьмой; я работаю, что умею, по четвёртой. Я назвал заповеди Моисея, но мог назвать тысячи законов государственных и обычаев, наполовину подтверждающих то же.

Но сейчас же я найду, если хочу, и законы, и обычаи такие, которые отменяют эти законы.

Я скажу: зачем у тебя дом? Христос, показавший нам пример жизни, не имел где главы преклонить. Зачем у тебя дом, когда есть бедные без пристанища? Зачем у тебя дом, когда сказано — не заботьтесь? Я скажу: зачем заботишься о детях? Ни один волос не спадёт без воли отца небесного. Зачем учишь их, когда блаженны нищие духом? Просто скажу: зачем учишь их языческой мудрости, когда ты христианин. Скажу: зачем учишь их для тщеславия, если лучше работать землю, зачем у тебя жена, когда благо лучше не жениться: зачем ты имеешь жену, когда сказано: кто не оставит жену... несть меня достоин? Зачем ты работаешь, пишешь это — против смирения и против непопечения о мирском? Так что, если бы я бросил дом, жену, детей, работу, я тоже делал бы по закону божию и нашёл бы и законы государственные и обычаи себе в поддержку. Бросить жену, детей и пойти в монастырь или бросить жену, детей, развестись, жениться на другой и распутничать — и для всего я нашёл бы подтверждение в законах и божеских, и человеческих; так что — что хочешь, то и делаешь — на всё можно подвести законы.

Вот в каком мы положении и вот что нехорошо. Не то, что нет законов, а то, что их слишком много, и мы больно умны стали. И вот к чему я спрашиваю себя: боговы ли мы или дьяволовы?

Но опять ты спросишь: что такое боговы или дьяволовы? Ты скажешь: пора оставить эти старые слова; много уже толковали про эти басни, про бога, про дьявола, много и зла наделали и крови пролили из-за этих басен. Теперь уже время пришло, когда умны стали, перестали верить в эти побасенки — бога и дьявола. И если хочешь говорить, то говори так, чтобы тебя можно было понимать, а слов важных и бессмысленных не говори. Что такое бог, что такое дьявол? Никто никогда не видал ни того, ни другого и даже представить себе не может. Есть люди, и люди же выдумали и бога и дьявола; и выдумали и бросили уже давно выдумку эту, как ненужную. Хочешь говорить, так говори про людей.

Про людей-то я и хочу говорить и потому говорю и про бога, и про дьявола — тот и другой сидят в них и нераздельны с ними. 

Говорю так, называю бога и дьявола потому, что иначе нельзя сказать того, что я хочу сказать.

Ты говоришь: нельзя понять, что бог сидел, сидел где-то вечность, и вдруг вздумал: «Дай сотворю мир» — и стал творить в семь дней, проговорив: «Хорошо». Правда, нельзя понять нам с тобою, когда мы ничего не спрашиваем и нам вдруг говорят всё это. Но скажи, можно ли понять то, чтобы всё, что есть, — было и не имело начала? Нельзя. И ты говоришь, что всему есть начало, и даже, восходя от начала к началу, ты дошёл далеко и по соображениям и догадкам дошёл до начала не за семь тысяч лет, а гораздо дальше. И там ты видишь не только образование Земли и живого на ней, но образование Солнца и ещё дальше. Но как ни далеко ты зашёл, ты признаёшь, что начало начал так же далеко и недоступно. Но ты всё-таки ищешь начала начал, на него обращён твой взор, от него — ты говоришь — возникло всё. Ну вот это самое, не часть, а начало начал, это самое я и называю богом. Стало быть, когда я говорю «бог», ты не можешь не понимать меня и осуждать меня. Мы оба его не знаем, потому оба одинаково верим, и никто не может требовать от нас понимания бога такого, каким он в книге Бытия. Нам бы надо отказаться от того, чем мы понимаем, от нашего ума, чтобы понимать его таким. Точно так же, как никто не может требовать от Моисея, чтобы он понимал небеса, солнце, луну и звёзды больше земли. Но ответ Моисея на вопрос, откуда мы взялись, тот же самый, какой дал и ты: от начала начал, от бога.

Но и это не весь бог. Он только творец и живой. Но кроме того, что я есть, что я жив, стремлюсь к удовлетворению своих потребностей, сознаю свободу выбора, я имею ещё разум, руководящий меня в этом выборе. Откуда разум? Разум этот ищет начала, разум этот борется с самим человеком, покоряет его самого, его похоть, ставит ему законы; а законы не что иное, как борьба, одоление похоти. Скажи мне, откуда этот разум человека, уставляющий законы, противные плоти?

Если есть разум и он произошёл от развития, то начало его также скрывается в бесконечности. Вот это-то начало начал разума и есть тоже бог. 

Ты говоришь: законы эти от человека. Но разум человека откуда? От развития живого? И живое от неживого? Но и в неживом были эти зародыши. В оторвавшихся частях вертящегося Солнца уже были зародыши разума. А в Солнце и в тех звёздах, от которых оторвалось Солнце! Если есть разум и он произошёл от развития, то начало его также скрывается в бесконечности. Вот это-то начало начал разума и есть тоже бог. И как у тебя, так и у меня, всё те же понятия начала существующего — те, что начало жизни и разума сливаются в одно. Ты указываешь только на ход твоей мысли, а я называю всё богом. Но называю потому, что мне нужно как-нибудь назвать то, на что ты только указываешь и что раздробляется у тебя на три пути мысли.

К чему же дьявол? — спросишь ты.

Вот это-то самое, что несогласно с законами разума, я называю дьявольским»...

«Всякое сравнение себя с другими для оправдания себя есть соблазн, препятствующий и доброй жизни и главному её делу — совершенствованию. Сравнивай себя только с высшим совершенством, а не с людьми, которые могут быть ниже тебя»,

— говорит Лев Толстой.

Гордость — это оттого один из самых трудных внутренних врагов, что ослепляет своего хозяина и делает для него невидимыми все другие его пороки и недостатки. Лев Толстой прошёл все круги гордыни, когда на него обрушилась мировая слава и признание философским авторитетом: вероятно, до самого последнего дня окружённый почитателями и учениками писатель продолжал бороться с этим соблазном. Для обоснования, чем плоха гордыня, он предлагал следующие доказательства.

«Старайся не думать про себя хорошее. Если не можешь думать про себя дурное, то знай, что уже то дурно, что ты не можешь думать про себя дурно».

«Только что порадовался на себя: какой, мол, я хороший, так и готов, в яме».

Главным орудием против гордости Толстой называет смирение, которое можно выработать с помощью отказа от сравнения себя с другими людьми. Кто хочет избавиться от гордости и приобрести силы для дальнейшего пути, должен сравнивать себя только с совершенством.

Устройте себе проверку: если тщательное сравнение себя с совершенством вызывает задор и желание работать втрое сильнее — всё в порядке. Если сама попытка такого сравнения для вас обидна, вызывает депрессию или отрицание — не паникуйте. Напевая хит Барецкого «Рано, брат, ты поверил в сказку», отправляйтесь выслеживать свою гордыню, которая уже села вам на шею. С вами Толстой и его лайфхаки по выработке смирения.

«Мы все дурны, и потому всё то, что мы осуждаем в других, мы всегда найдём в себе. Давайте же прощать друг другу. Одно средство жить нам в мире — это взаимное прощение»,

— говорит Лев Толстой.

Как уже было сказано, Лев Толстой часто высказывался очень резко, чем нажил себя заклятых оппонентов, которые регулярно и в больших количествах писали гневные письма мыслителю. В последний год своей жизни Толстой наконец подвёл своеобразный итог противостоянию и ответил всем разом в своей небольшой статье «О ругательных письмах». Кроме исторической ценности это открытое послание ненавистникам содержит в себе пример зрелого духовного айкидо Льва Николаевича, который пускает энергию разрушения хулящих его — в силу незлобливого обезоруживающего прощения. Кроме того, здесь можно найти любопытнейшие ругательства, которые пригодятся вам, если вы ещё не готовы прощать обидчиков.

«Блядословию твоему нет конца!»

«Ты уподобился древним гонителям церкви Божьей, как то: Иуде предателю, Деоклитиану, Максимилиану, Ироду, Симону Волхву, Нерону, Галерию, Арию, Юлиану Отступнику и в конце концов Антихристу. Вы все враги Христа и его церкви, и как их постигла за злые деяния страшная участь, так и тебя, раб лукавый, постигнет такая страшная участь, вместе будете сидеть у сатаны на руках, во тьме кромешной и в огне неугасимом... Ведь тебя весь низший класс людей признаёт антихристом, хорошо ли тебе слушать такое название? Но что посеял, то и жни... Сколько ослу не пиши, не убеждай, не говори истины, он так, наверное, и останется до конца...»

Или письмо к моему сыну, адресованное мне:

«Дети своего отца, когда вы заставите его молчать? Как он, подлый, старый лицемер, английский шпион, смеет писать против наказаний разбойников? Ах, он подлый, гнусный кривляка, пустомеля, жидовский лапсердак, английская кляча! Смотрите, Бог накажет вас и вашего отца. Попомните! Щадят его люди, но не пощадит высшее судилище. Издохнет он, как змея в навозе…»

«Английская кляча!»

«Демонская блевотина!»

«И философия твоя есть повторение чужого Шопенгауэра, Огюста Конта и Гартмана. Блядословию твоему нет конца, чем старее, тем глупее делаешься и злее...»

Или: «Что ты, безумный мертвец, мелешь? «Нельзя молчать!», «Палачи» и всё прочее, изданное заграницей. Ах, ты подлый лгун, лицемер, английский прихвостень, жидовский наймит! Чтобы тебя сожгли, да убили, желаю тебе от души, гадкий, старый лгун, выдохшийся болтун, пустомеля».

«Гадкий, старый лгун!»

«Погибнет твоя память с шумом!»

«Издохнешь ты, враг церкви, и погибнет твоя память и тебя ожидает смерть лютая, смерть грешнику люта, по глаголу псалмопевца, и будешь ты, как Иуда и все гонители святой церкви, погибнет твоя память с шумом. Пустил ты из уст твоих богомерзких учение на святую церковь, но всё это возвратится на твою седую главу, старую, сколько ты лет прожил ― восемьдесят один, и ума не нажил, сын ты погибельный, и если бы я был дома, я бы тебя давно закопал, чтобы ты людей не убивал...»

И многое другое.

Таких писем я получаю не менее одного в неделю.

Лучше всего объяснит установившееся в известном кругу это относительно меня и моей деятельности недоразумение полученное мною третьего дня письмо от человека, вероятно считающего себя моим сторонником. Человек этот пишет мне, что он увидал вышедшую на днях книжечку «Толстой о загробной жизни» и очень возмущён тем, что в книжечке этой, по его мнению, приписываются мне несвойственные и чуждые мне понятия о Боге и загробной жизни. Тот, кто пишет мне, очевидно видит в этой книжечке посягательство на мою главную заслугу, ту, что я отрицаю Бога и загробную жизнь, и советует мне противодействовать этой клевете. Я достал книжечку и нашёл в ней, действительно, случайно высказанные мною довольно неясно и неопределённо в разговорах, письмах и дневниках мысли мои о жизни и смерти и о Боге. Очевидно, что тот мой корреспондент, который предупреждает меня о возведённой на меня клевете, что я верю в Бога и жизнь вечную, знает и одобряет меня только в той мере, в которой он, судя по нападкам на меня духовенства, признаёт меня безбожником и атеистом. Тот же, кто печатает книжечку, вероятно, думает защитить меня от обвинений в безбожничестве напечатанием случайно попавшихся ему выписок из писем, дневников, разговоров, появлявшихся в газетах.

Сущность же моих взглядов очевидно неизвестна и ненужна ни тому, ни другому.

И потому мне очень хотелось бы просить и тех и других, почему-либо интересующихся мною, прежде чем судить обо мне, хоть сколько нибудь познакомиться с теми мыслями о Боге и о жизни, которые я, как умел, в продолжении тридцати лет старался высказывать в моих писаниях. Особенно прошу я об этом тех людей, которые питают ко мне враждебные чувства, и не столько для себя прошу их об этом, сколько для них самих, потому что и грешно и больно ненавидеть и оскорблять старого, готовящегося к смерти человека за такие мысли и дела, в которых он совершенно невиновен.

Какие бы не были мои недостатки, грехи — я знаю, что я полон их, но плох я хотя и очень многим, но наверное уже не тем, в чём упрекают меня те мои корреспонденты, которые выражают ко мне такие недобрые чувства.

Главный упрёк их всегда в том, что я не верю в Бога. Слушая этот упрёк, я не могу не улыбаться.

Не могу не улыбаться, потому что больше тридцати лет я ничего другого не делал, как только старался, как умел, всеми силами души убедить себя и других людей в том, что без Бога нет и не может быть никакой, кроме скотской и самой несчастной жизни, и что наша жизнь здесь есть только частица проявления бесконечной жизни. Тоже старался показать я и то, что великая истина эта открылась мне через учение Христа.

К какому бы исповеданию мы не принадлежали, какому бы Богу не веровали, мы все (хотим мы этого или не хотим) не можем не признавать высшего закона Бога любви и самого Бога не можем понимать иначе как всемирной любовью.

«Бог есть любовь и пребывающий в любви пребывает в Боге и Бог в нём».

«Кто говорит: люблю Бога, а брата своего ненавидит, тот лжец; ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, которого не видит?»

(Иоанн)

Так давайте же, кто бы мы ни были, к каким бы верам и партиям не принадлежали, не ненавидеть, а прощать и любить друг друга.

«Братия, будем любить друг друга, потому что любовь от Бога; и всякий любящий рождён от Бога и знает Бога. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь».

«Остроумное осуждение — это дохлятина под соусом. Под соусом не заметишь, как наешься и всякой гадины»,

— говорит Лев Толстой.

В прошлом выпуске, объясняя плакат «Осуждение другого всегда неверно», мы опубликовали выдержку из «Четвероевангелия», в котором Толстой объясняет слова Иисуса «не суди» и недоумевает, как называющая себя христианской церковь может поддерживать существование судебной системы.

«Ну, кто же, православные, кто такой Лев Толстой? Это Лев рыкающий, ищущий кого поглотить. И скольких он поглотил чрез свои льстивые листки! Берегитесь его». Иоанн Кронштадтский

Несмотря на всё это, нужно помнить, что кроме теоретической ценности у правила отказа от осуждения есть практическая польза. Осуждение окружающих людей не только отравляет эфир злословием, но и отвлекает наше внимание от борьбы с собственными недостатками, слабостями и пороками. Осуждая другого, мы бессильны изменить его, но обратив эту энергию на себя — оказываемся способными на чудеса самосовершенствования. Как правило, чем больше мы осуждаем других, тем мягче относимся к себе, и наоборот: чем снисходительнее стараемся быть к другим, тем труднее нам становится попустительствовать собственной гадости (осознание которой, как писал уже Лев Николаевич, всегда идёт на пользу).

«Мы внешне отделены и внутренно связаны со всеми живыми существами»,

Лев Николаевич внимательно изучал мировую мысль, стараясь найти единые для всех народов и времён основания, на которых человек может построить свой жизненный путь. Результатом его колоссального труда стали такие книги, как, например, «Круг чтения», в котором собраны тематические афоризмы на разные темы. Одной из центральных мыслей всей толстовской философии (вслед за христовой) стала любовь к ближнему. Рекомендация «возлюби ближнего своего» только на первый взгляд кажется простой, но при попытке применить её на практике оказывается чем-то сродни дзенскому коану — парадоксальной «задачкой» для медитации.

Во-первых, оказывается совершенно неясным, кто такой ближний. Очевидно, что, если бы речь шла о тех, которых мы в обиходе называем «близкими», это наставление оказалось бы излишним: мы и так любим свою семью и близких друзей. Толстой отвечает на этот вопрос опять же по-дзенски «просто»: ближний — тот, кто буквально сейчас близко, то есть рядом.

«Кто же ближний? На это есть только один ответ: не спрашивай, кто ближний, а делай всему живому то, что хочешь, чтобы тебе делали».

Поэтому когда Толстой пишет:

«Любовь вызывает любовь»,

— он имеет в виду не романтическую взаимность, а активную силу любовного благого действия, которое находит отклик и преобразует всю нашу жизнь.

И, наконец, самый сложный вопрос, который возникает при размышлении над этим новозаветным наставлением — это «Зачем любить ближнего»? И как раз идея связанности всего живого друг с другом посредством неразгаданной субстанции жизни (которую Толстой называет духом Божиим) и становится мотивацией для активной добродетели любви. Ведь если научиться видеть не то, что разделяет, но то, что объединяет всё живое, окажется, что это нечто — одно и во всяком человеке, и в каждом животном, и в самой малой козявке и травинке. Вот что Лев Николаевич пишет об этом в своём афористическом труде «Путь жизни».

Война была знакома Толстому не понаслышке: в «Севастопольских рассказах» он описал впечатления от участии в боевых действиях и не раз рассказывал об ощущении бессмысленной и несправедливой бойни, охватывавшем его во время сражений, да и добрая половина «Войны и мира» посвящена осмыслению войны с разных сторон и точек зрения. Когда антивоенная мысль созрела как один из основных принципов в системе философии Льва Николаевича, он увидел единственным решением чёткое уяснение заповеди «не убий» и отказ нарушить её даже под страхом смерти.

На это я сказал: что хотите, то и делайте со мной, а служить я не буду».

Толстой)

И хотя для прекращения войн необходимо, чтобы воевать отказались все, Толстой настаивает, что для начала нужно взять ответственность только за свои действия — и не оправдываться поведением других. Было бы очень хорошо, если бы все люди просто взяли — и не брали бы больше никогда в руки оружия. Но пока остаются войны и армии, последователи толстовства оказываются в заключении (а то и похуже), питаясь верой, что вскоре мысль о любви друг к другу одержит победу. Ожидая конца мировых войн, почитайте и вы программную статью Льва Николаевича Толстого «Одумайтесь!», опубликованную в американском журнале «Times» 27 июня 1904 года. В ней граф призывает нас: «Одумайтесь, то есть каждый человек остановись в своей начатой деятельности и спроси себя: кто ты? откуда ты взялся и в чём твое назначение? И, ответив на эти вопросы, соответственно ответу реши, свойственно ли твоему назначению то, что ты делаешь. И стоит только каждому человеку нашего мира и времени, то есть человеку, знающему сущность христианского учения, на минуту остановиться в своей деятельности, забыть то, чем его считают люди: императором, солдатом, министром, журналистом, и серьёзно спросить себя: кто он и в чём его назначение, — чтобы усомниться в полезности, законности, разумности своей деятельности».

«Богачи жертвуют ничтожные доли своих безнравственно нажитых богатств на дело убийства или на устройство помощи в деле убийства, и бедняки, с которых правительство собирает ежегодно два миллиарда, считают нужным делать то же самое, отдавая правительству и свои гроши.

Правительство возбуждает и поощряет толпы праздных гуляк, которые, расхаживая с портретом царя по улицам, поют, кричат «ура» и под видом патриотизма делают всякого рода бесчинства.

И всё это не только признаётся проявлением высоких чувств, но люди, воздерживающиеся от таких проявлений, если они пытаются образумить людей, считаются изменниками, предателями и находятся в опасности быть обруганными и избитыми озверевшей толпой людей, не имеющих в защиту своего безумия и жестокости никакого иного орудия, кроме грубого насилия».

«Что это так будет, если мы не изменим нашей жизни, это так же верно, как математически верно то, что две непараллельные линии должны встретиться. Но мало того, что это теоретически верно: в наше время это становится верно уже не для одного рассудка, но и для чувства.

Пропасть, к которой мы идём, уже становится видна нам, и самые простые, не философствующие, неучёные люди не могут не видеть того, что, всё больше и больше вооружаясь друг против друга и истребляя друг друга на войнах, мы, как пауки в банке, ни к чему иному не можем прийти, как только к уничтожению друг друга.

Устроить всемирную монархию или республику с европейскими штатами невозможно, потому что различные народы никогда не захотят соединиться в одно государство. Устроить международные судилища для решения международных споров? Но кто же заставит подчиниться решению судилища тяжущегося, у которого под ружьём миллионы войска? Разоружиться? Никто не хочет и не может начинать. Придумать ещё более ужасные средства истребления: баллоны с начинёнными удушливыми газами бомбами, снарядами, которыми люди будут посыпать друг друга? Что бы ни придумали, все государства заведутся такими же орудиями истребления, пушечное же мясо, как после холодного оружия шло под пули и после пуль покорно шло под гранаты, бомбы, дальнобойные орудия, картечницы, мины, пойдёт и под высыпаемые из баллонов бомбы, начинённые удушливыми газами».

«Но как же быть с врагами, которые нападают на нас?

— сказано в «Учении двенадцати апостолов». И ответ этот — не одни слова, как это может казаться людям, привыкшим думать, что предписание любви к врагам есть нечто иносказательное и означает не то, что сказано, а что-то другое. Ответ этот есть указание очень ясной и определённой деятельности и её последствий».

«Плати добром за зло»,

Однажды в 1908 году Льву Толстому пришло письмо от индуса по имени Таракнат Дас, который боролся за независимость Индии от Британской Империи и искал у известного на весь мир мыслителя и писателя поддержки. Граф в ответ написал обстоятельное сочинение из семи коротких глав, критикуя Даса за его слова «противодействие нападению не только справедливо, но и обязательно», и объяснил, как человечество пришло к государственному закрепощению — и как от него можно освободиться. Вот кусок из этого письма (полностью прочитать его можно здесь, забив в поиске «письмо индусу»).

«Вы в своём журнале как основной принцип, долженствующий руководить деятельностью вашего народа, ставите эпиграфом такую мысль: Resistance to aggression is not simply justifiable, but emperative; not resistance hurts both Altruism and Egoism (Противодействие нападению не только справедливо, но и обязательно: непротивление вредит одинаково и альтруизму и эгоизму).

Любовь есть единственное средство спасения людей от всех претерпеваемых ими бедствий.

Но ведь это совершенно наоборот. Если англичане поработили индусов, то только потому, что индусы признавали и признают главными, основными принципами своего общественного устройства насилие. Во имя этого принципа подчинялись своим царькам, во имя его боролись между собой, боролись с европейцами, с англичанами и теперь стараются бороться с ними.

Торговая компания поработила двухсотмиллионный народ. Скажите это человеку, свободному от суеверия, — он не поймёт, что значат эти слова. Что значит то, что тридцать тысяч людей, не силачей, даже скорее слабых и дурных людей, поработили двести миллионов живых, умных, сильных, любящих свободу людей? Разве не ясно по одним цифрам, что не англичане, а сами индусы поработили себя. Индусам жаловаться на то, что англичане поработили их, — всё равно, что людям, предающимся пьянству, жаловаться на то, что поселившиеся среди них продавцы вина поработили их. Вы говорите им, что они могут не пить, но они отвечают вам, что они так привыкли, что не могут воздержаться, что им стало необходимо поддерживать свою энергию вином. Разве не то же самое со всеми людьми, с миллионами людей, покоряющихся тысячам, сотням людей своих или чужих народов.

Если индусы порабощены насилием, то только оттого, что они сами жили насилием, живут насилием и не признают вечного, свойственного человечеству закона любви.

«Жалок и невежественен тот человек, который ищет того, что он имеет, но не знает, что имеет его. Да, жалок и невежественен человек, который не знает блага той любви, которая окружает его, которую я дал ему» (Кришна).

Только живи человек согласно со свойственным его сердцу и открытым уже ему законом любви, включающей в себя непротивление, и потому естественно не участвуя в каком бы то ни было насилии, и не только сотни не поработят миллионы, но миллионы не поработят одного.

Не противьтесь злу, но и сами не  участвуйте во зле, в насилиях администрации, судов, сборов податей и, главное, войска, и никто в мире не поработит вас».

Это письмо в следующем, 1909 году, попало в руки ещё одному борцу за независимость Мохандасу Ганди, который так впечатлился толстовскими идеями, что не только занялся распространением этого письма и вступил в свою переписку с Толстым, но и стал называть себя его учеником. Ганди распространил в Индии идеи непротивления злу насилием под именем сатьяграхи — ненасильственной борьбы в формах несотрудничества и гражданского неповиновения, и всегда называл себя последователем Толстого, даже несмотря на то, что в поздний период борьбы часто шёл на компромиссы с властями, которых не предполагал радикальный ум графа. Великий мыслитель XIX века и великий общественный деятель века XX переписывались, обменивались книгами и брошюрами до самой смерти Толстого осенью 1910 года. Последнее письмо Ганди граф написал за два месяца до своей смерти, вот оно.

Чем дольше я живу, и в особенности теперь, когда живо чувствую близость смерти, мне хочется сказать другим то, что я так особенно живо чувствую и что, по моему мнению, имеет огромную важность, а именно о том, что называется непротивлением, но что в сущности есть не что иное, как учение любви, не извращённое ложными толкованиями.

То, что любовь, то есть стремление к единению душ человеческих и вытекающая из этого стремления деятельность, есть высший и единственный закон жизни человеческой, это в глубине души чувствует и знает каждый человек (как это мы яснее всего видим на детях), знает, пока он не запутан ложными учениями мира. Закон этот был провозглашаем всеми, как индийскими, так и китайскими, еврейскими, греческими, римскими мудрецами мира. Думаю, что он яснее всего был высказан Христом, который даже прямо сказал, что в этом одном весь закон и пророки. Но мало этого, предвидя то извращение, которому подвергается и может подвергнуться этот закон, он прямо указал на ту опасность извращения его, которая свойственна людям, живущим мирскими интересами, а именно ту, чтобы разрешать себе защиту этих интересов силою, то есть, как он сказал, ударами отвечать на удары, силою отнимать назад присвоенные предметы и тому подобное и тому подобное. Он знал, как не может не знать этого каждый разумный человек, что употребление насилия несовместимо с любовью, как основным законом жизни, что как скоро допускается насилие, в каких бы то ни было случаях, признаётся недостаточность закона любви, и потому отрицается самый закон. Вся христианская, столь блестящая по внешности, цивилизация выросла на этом явном и странном, иногда сознательном, большей частью бессознательном недоразумении и противоречии.

В сущности, как скоро было допущено противление при любви, так уже не было и не могло быть любви, как закона жизни, а не было закона любви, то не было никакого закона, кроме насилия, то есть власти сильнейшего. Так девятнадцать веков жило христианское человечество.

Правда, во все времена люди руководствовались одним насилием в устройстве своей жизни.

Разница жизни христианских народов от всех других только в том, что в христианском мире закон любви был выражен так ясно и определённо, как он не был выражен ни в каком другом религиозном учении, и что люди христианского мира торжественно приняли этот закон и вместе с тем разрешили себе насилие и на насилии построили свою жизнь. И потому вся  жизнь христианских народов есть сплошное противоречие между тем, что они исповедуют, и тем, на чём строят свою жизнь: противоречие между любовью, признанной законом жизни, и насилием, признаваемым даже необходимостью в разных видах, как власть правителей, суды и войска, признаваемым и восхваляемым. Противоречие это всё росло вместе с развитием людей христианского мира и в последнее время дошло до последней степени. Вопрос теперь стоит, очевидно, так: одно из двух: или признать то, что мы не признаём никакого религиозно-нравственного учения и руководимся в устройстве нашей жизни одной властью сильного, или то, что все наши, насилием собираемые, подати, судебные и полицейские учреждения и, главное, войска должны быть уничтожены.

«Она, волнуясь и краснея, решительно ответила, что убийство запрещено всегда».

Нынче весной на экзамене закона божия одного из женских институтов Москвы законоучитель, а потом и присутствовавший архиерей спрашивали девиц о заповедях и особенно о шестой (примечание редактора: шестой пункт закона Моисея — «Не убий»). На правильный ответ о заповеди архиерей обыкновенно задавал ещё вопрос: всегда ли во всех случаях запрещается законом божиим убийство, и несчастные, развращаемые своими наставниками девицы должны были отвечать и отвечали, что не всегда, что убийство разрешено на войне и при казнях преступников (примечание редактора: так толковалась шестая заповедь Моисея в «Катехизисе православной церкви»).

Однако, когда одной из несчастных девиц этих (то, что я рассказываю, не выдумка, а факт, переданный мне очевидцем) на её ответ был задан тот же обычный вопрос: всегда ли греховно убийство, она, волнуясь и краснея, решительно ответила, что всегда, а на все обычные софизмы архиерея отвечала решительным убеждением, что убийство запрещено всегда и что убийство запрещено и в Ветхом Завете и запрещено Христом, не только убийство, но и всякое зло против брата. И, несмотря на всё своё величие и искусство красноречия, архиерей замолчал, и девушка ушла победительницей.

Да, мы можем толковать в наших газетах об успехах авиации, о сложных дипломатических сношениях, о разных клубах, открытиях, союзах всякого рода, так называемых художественных произведениях и замалчивать то, что сказала эта девица; но замалчивать этого нельзя, потому что это чувствует, более или менее смутно, но чувствует всякий человек христианского мира.

Социализм, коммунизм, анархизм, Армия спасения, увеличивающаяся преступность, безработность населения, увеличивающаяся безумная роскошь богатых и нищета бедных, страшно увеличивающееся число самоубийств, всё это признаки того внутреннего противоречия, которое должно и не может не быть разрешено.

В признании христианства, хотя бы и в той извращённой форме, в которой оно исповедуется среди христианских народов, и в признании вместе с этим необходимости войск и вооружения для убийства в самых огромных размерах на войнах заключается такое явное, вопиющее противоречие, что оно неизбежно должно рано или поздно, вероятно, очень рано, обнаружиться и уничтожить или признание христианской религии, которая необходима для поддержания власти, или существование войска и всякого поддерживаемого им насилия, которое для власти не менее необходимо. Противоречие это чувствуется всеми правительствами, как вашим британским, так нашим русским, и из естественного чувства самосохранения преследуется этими правительствами более энергично, как это мы видим в России и как это видно из статей вашего журнала, чем всякая другая антиправительственная деятельность.

Правительства знают, в чём их главная опасность, и зорко стерегут в этом вопросе уже не только свои интересы, но вопрос быть или не быть.

С совершенным уважением Лев Толстой».