Мы в самиздате любим ставить опыты над людьми. Поэтому, когда к нам обратилось издательство «ЭКСМО» и попросило рассказать про антиутопию Кристины Далчер «Голос», в которой женщин лишили прав, работы, запретили говорить больше ста слов в день и наказывали за превышение лимита электричеством, было понятно, что нужно делать. Мы обратились к культурному обозревателю Екатерине Писаревой, купили ей счётчик и собачий ошейник, который бьёт током, и попросили три дня молчать. Вот её отчёт о пережитом.
На сегодня у меня осталось пятьдесят два слова. Пять вечера, ресторан «Доктор Живаго» напротив Кремля. За соседним столиком двое мужчин офисного вида — пиджаки в сочетании с джинсами, лёгкая скука на лицах — разговаривают за жизнь. Я не особенно интересуюсь их беседой — пока пощечиной до меня не долетает обрывок фразы: «У каждой женщины, как у собачки, должен быть хозяин».
Я вслушиваюсь в то, что они говорят, и чувствую, как подступает к горлу, накатывает волнами ярость. Но слов страшно мало: вступлю в спор — и счетчик в миг устремится к критической отметке. Я безоружна, бессильна в своем негодовании. У меня нет права словесно возмущаться, и я сама на это подписалась.
Нет, формально я могу говорить, но связана обещанием и редакционным заданием: на три дня перевоплотиться в героиню романа «Голос» Кристины Далчер. Условия эксперимента: сто слов в сутки, счётчик и электрический ошейник для собак — за нарушение правил я рискую получить удар током.
Хотя мир вокруг меня не слишком-то похож на антиутопию, где женщинам запрещено говорить, работать и владеть имуществом, иногда всё-таки становится жутковато. За столиком по диагонали свидание: немолодой неприятный мужчина что-то очень вдохновенно рассказывает спутнице с выдающимися губами. Спутница весь вечер только кивает и улыбается — и если бы я увидела на её руке счётчик, такой же как и у меня, то не сильно бы удивилась. Кажется, она вообще не говорит.
Обвожу взглядом других посетительниц «Живаго» — в это время за столиками обычно одни нарядные женщины с пакетами из ЦУМа — и думаю: а чем я отличаюсь от них прямо сейчас? Единственные доступные мне на сегодня функции — хлопать глазами и мило, но неестественно улыбаться. Как Барби из моего детства в девяностых. Слишком примитивно, чтобы кого-то заинтересовать. Слишком поверхностно, чтобы считалось коммуникацией. И если следовать правилу «ты — это то, что ты говоришь», то я сегодня не существую.
«Что ты знаешь о молчании?» — спрашивает мама, которой я рассказываю о редакционном задании в ночь перед его началом. Она не случайно интонационно выделяет слово «ты»: слишком хорошо меня знает.
Сто шестьдесят пять слов в минуту. Такая техника чтения вслух была у меня в третьем классе: я делала это быстро-быстро, без запинок и сложностей. В речи я видела магию, хоть и предпочитала тратить эту магию только на самых близких друзей.
Мы обсуждаем с мамой обет молчания и его ритуальную значимость, вспоминаем логофобию и мутизм — вид психомоторных нарушений, проявляющийся в отказе говорить. Я пересказываю ей «Голос» — она качает головой и грустно заключает: «Лучше бы ты стала пекарем, чем автором странных текстов… Но спасибо, что не военный журналист и не поехала экспериментировать в Сирию».
Действительно.
День первый
Сразу скажу: героине Далчер намного сложнее, чем мне: у неё нет права вести переписку и оставлять записки окружающим, нет права читать книги или текстовые сообщения, нет возможности продолжать работать, элементарно нет паспорта, личного счёта в банке и мобильного телефона. Представить себе такое в реалиях современного мира невозможно, поэтому мне оставляют все блага цивилизации, возможность работать и даже распоряжаться собственными денежными средствами. Единственное условие моего редактора — никаких проговорённых слов, сто в день — мой предел. Иначе — наказание током. Для этого мне даже привозят электрический ошейник из магазина «Супер-пёс» — по аналогии с браслетом, который носила героиня романа. Но ошейник нечестный: он наказывает тебя, пуская электрический ток, если неосторожно повернуться, и кричит, словно сигнализация, от вибраций при кашле или неловком движении. К концу первого дня я додумываюсь примотать его на руку — так он выглядит безопаснее. «Собираясь к женщине, возьми с собой поводок», — как-то сказал мой ехидный друг М., глядя на чей-то чокер. Интересно, что бы он сказал, увидев меня сейчас? «Собака Павлова c кандалами на лапках»?
…Утром прихожу на работу и сразу пишу записку коллегам: «Извините, я не могу говорить — участвую в социальном эксперименте». Они смотрят на меня неодобрительно, но молчат — кому-то, кажется, это даже по фану. На моей работе к странностям людей все относятся с большим терпением и пониманием.
Одна из коллег рассказывает, как ездила на випассану, медитировала и молчала десять дней — думала о своей жизни, осмысляла то, как она живёт, мучилась и очищалась. Я задумываюсь об очищении, но трёх дней молчания, чтобы снять с меня все грехи, не хватит.
Первые проблемы возникают, когда мне звонят с неизвестного номера. Тратить драгоценные слова на спам не хочется, потому я сбрасываю и отправляю вдогонку сообщение: «Извините, у меня нет голоса. Пишите». Ответ приходит молниеносно: оказывается, это курьер приехал доставить заказ, о котором я забыла.
Спускаюсь. Курьер, внимательно глядя на меня, протягивает небольшой пакет. Я показываю на горло и грустно качаю головой. «Сколько?» — вывожу я на экране айфона. Он медленно достаёт телефон и пишет сумму. А после добавляет: «Вы очень красивая». Письменно. Когда я ухожу, он смотрит мне вслед с восхищением и жалостью одновременно: кажется, он почему-то решил, что я глухонемая.
Сто слов в день — такой лимит устанавливает государство для каждой женщины в США. Они лишены всяческих прав и обязаны носить браслет-счётчик; если лимит будет превышен, нарушительница получит электрический разряд. Героиня книги — нейролингвист Джин получает возможность спасти ситуацию, когда брат президента получает травму и перестаёт говорить.
Половину дня думаю о книге кембриджского профессора Мэри Бирд «Женщины и власть». Она о том, как женщин ещё с античности вытесняли на периферию общественной, культурной и политической жизни, лишали права голоса и свободной воли. Голос равно воля. Но разве можно уместить свободу в сто слов? Вдобавок к тому, что чувствую себя бесполезной, начинаю ощущать себя безвольной. «Стоп, — останавливаю себя. — Этот эксперимент — мой выбор». И меня отпускает.
Получаю смс от подруги Л. с предложением встретиться. Пишу, что с радостью, только буду молчать. «Тогда до лучших времен», — отвечает она. Жаль: мне так остро хочется помолчать с кем-то вместе.
В итоге после работы встречаюсь с другой подругой — и на встрече нам даже весело. Мы вспоминаем, как в детстве играли в молчанку и объяснялись при помощи жестов: «К» — кулак, «О» — как знак «ОК», «Д» — импровизированный домик из пальцев. И, право, это счастье, что не запрещена такая примитивная форма бессловесного общения: это редкий момент за день, когда я не чувствую себя одинокой и лишней. «Можно многое отнять у человека — деньги, работу, интеллектуальный стимул, да всё что угодно. Можно отнять у женщины даже возможность произносить слова, но и при этом её сущность ничуть не изменится, — пишет Кристина Далчер в «Голосе». — Но отнимите у человека чувство товарищества — и тут уж речь пойдёт о чём-то совсем ином».
Итог дня: девяносто два слова — в основном растраченные на случайные и необязательные вещи: на автомате поздороваться в ответ, снять рабочий телефон и ответить «алло». Ощущения непонятные.
День второй
Просыпаюсь утром, раздвигаю шторы, смотрю в окно. На улицу вернулась зима: снежные хлопья покрывают всё видимое пространство. Слишком радикально для конца марта. Невольно вырывается: «Ну что за хрень!» Это мои первые четыре слова на сегодня.
Половина дня проходит без особых эксцессов. Но за обедом разряжается и выключается телефон — так я остаюсь с официанткой один на один. А слова тратить на это жаль. Без письменной речи оказывается не так-то просто заказать себе еду — объяснить, чего бы мне хотелось и в какой последовательности. Когда я расплачиваюсь, то на мгновение забываюсь — и изо рта автоматически вылетает «спасибо». Официантка смотрит на меня, как на больную, явно не понимая, для чего был весь этот цирк с объяснениями на пальцах и игрой на её нервах. Сбегаю из кафе, застыдившись.
Вечером по плану — поход на книжную вечеринку в кафе Галины Юзефович, недавно открывшееся на Никитском. Мне немного страшно и волнительно, как я объясню коллегам своё молчание, потому заранее сохраняю в заметках телефона короткое «Здравствуйте. У меня нет голоса, но я очень рада вас видеть». Должно помочь. Когда я рассказываю об этом лайфхаке своему редактору, он пишет, что следующий шаг — «разносить по кафе всякие сувениры и класть их на стол вместе с записочкой».
В кафе много знакомых, которых я рада видеть и с которыми ужасно хочется поговорить, но я уныло смотрю на счётчик, где двузначная цифра показывает, что я опять растратила львиный запас слов на случайные фразы, нецензурную брань и прочие глупости. Например, выслушав историю от знакомого, на автомате сказала: «О, харрасмент!» Решение сохранять абсолютное молчание приходит как единственное логичное: разговоры в книжном кафе никак не уложатся в сорок пять оставшихся слов.
Тем временем вечеринка в разгаре, и я знаю половину гостей. Но ощущение, будто меня сторонятся: почему-то молчащий человек априори кажется людям небезопасным. Знакомые подходят, чтобы поздороваться и обнять, но никто не задерживается более чем на минуту. Все почему-то желают мне скорейшего выздоровления, хотя я, вроде бы, не выгляжу больной… Или нет?
А ещё меня жалеют. Литературный блогер М., недавно побывавшая на Лондонской книжной ярмарке, в утешение дарит мне значки. На одном из них — надпись: «Nolite te bastardes carborundum» («Не позволяй ублюдкам тебя растоптать»). Мне хочется расспросить её о выставке, обсудить с ней великий роман Курниавана «Красота — это горе», поговорить о феминизме и отражении освободительного движения в литературе, но… молчание — это горе. Я обнимаю её в знак благодарности, и она уходит. Я не огорчена, вовсе нет, я всё понимаю. Но всё равно чувствую себя чем-то между декорацией и домашним животным.
Сбегаю с вечеринки и иду на встречу с подругой М., с которой виделась вчера. Она работает врачом-реабилитологом, и ей не привыкать понимать больных без слов. Лучше неё меня понимает только мама — вероятно, это какая-то генетическая память и материнское умение читать мысли?
Итог дня: девяносто слов и два рандомных удара током — один из них за то, что чихнула. Больно и незаслуженно. Перед сном думаю о том, что никто не полюбит тебя за твои мысли.
День третий
Утро начинается с фразы мамы: «Кажется, я родов так не ждала, как окончания этого эксперимента».
Молчать уже становится невыносимым: угнетает чувство беспомощности. Например, ты не в состоянии объяснить мастеру по маникюру, что бы ты хотела получить в итоге — овальные ногти или «мягкий квадрат», френч или розовый лак. Не можешь спросить, где находится туалет, или попросить закрыть окно, потому что дует. Когда ты молчишь, люди делают так, как, им кажется, ты хочешь. И каждый раз судят по себе. А ты не можешь им объяснить, что не так, — просто из-за невозможности найти доступный язык.
От самой этой мысли мне жутко и тревожно. Обычно подобные чувства я испытываю только при чтении новостной ленты, но последние три дня — постоянно. Вспоминаю, как пару месяцев назад разговаривала с писательницей Линор Горалик — и она рассказала, как у неё возник схожий с моим детский страх остаться без речи. Когда Линор было десять, парализовало её бабушку. Бабушка в абсолютном сознании лежала дома без возможности говорить. И вот эта картинка — человек, лишившийся самого важного, — осталась с Линор навсегда. У меня тоже есть схожие воспоминания. Никогда не забуду старый, повторяющийся с детства сон: я в опасности — и кричу что есть сил, но из горла не вырывается ни звука.
Апогеем третьего дня молчания становится то, что меня останавливают в метро как террористку. «Пройдите через рамку, — просит бдительный полицейский. — Что это у вас на руке?» Пишу ему в телефоне объяснение: это социальный эксперимент, редакционное задание. А на руке — электрический ошейник для собак, потому что так надо: мы воспроизводим сцены из книги «Голос». И нет, я не любительница БДСМ, не надо на меня так смотреть. «Серьёзно?» — спрашивает он и рассматривает ошейник, снятый у меня с руки. «Да, я журналист и культурный обозреватель», — говорю я наконец голосом. Полицейский натурально ржёт в ответ: «Как плохо в нашей стране с культурой!» Прощаясь, он спрашивает, не состою ли я на учёте в психоневрологическом диспансере.
После столкновения в метро у меня остаётся всего сорок слов. Понимаю, что весь вечер придётся безмолвствовать, хотя у меня на него грандиозные планы: собираюсь на день рождения к ехидному, но нежно любимому другу М.
Чтобы хоть как-то поднять себе настроение, надеваю высоченные каблуки, делаю макияж и укладку. Пока еду в такси, гуглю факты о жизни немых. Выясняю, что глухонемых — четыре десятых процента всего населения Земли. Интереснее с просто немыми: про афазию (расстройство речи при сохранности органов речи и слуха), моторную афазию (когда утрачивается способность говорить, но сохраняется понимание речи) и сенсорную (когда нарушается понимание речи, а способность произносить слова и фразы часто сохраняется) я уже узнала из книги Далчер, а про то, что у Сильвестра Сталлоне был частично парализован язык, узнала из интернета.
Таксист останавливается на соседней улице и закрывает заказ — ему так «навигатор показывает». Я возмущённо мычу, показывая рукой в нужном направлении, но меня не понимают. Решаю пройтись — благо недалеко.
Это оказывается плохой идеей: мои пятнадцатисантиметровые шпильки вызывают большой интерес у мужчин кавказской национальности. Идти приходится под свист, улюлюканье и вопросы «сколько ты стоишь?» В голове мелькает: «Надо вписать в итоговый текст, что молчание обрекает культурного обозревателя на роль шлюхи».
«Ты чё, немая? — спрашивает один из них. — Да ты идеальная баба!»
Сразу вспоминаю «Голос»: «Мы превратились для них в некое необходимое зло, в некие объекты, которые надлежит трахать, но не слушать». И тут на меня накатывает страх: вдруг эти люди затащат меня в какую-то подворотню? В сердцах я выкрикиваю: «Отвали от меня!»
Кавказцы сразу же отстают — видимо, замечая моё отчаяние.
На дне рождения всё повторяется ровно как и на книжной вечеринке: бессловесные люди никому не нужны, поэтому приходится утешаться Scotch Sour — тихо пить в углу. За столом обсуждают Габриеле д’Аннунцио и театр — зуд говорения становится невыносимым. Кажется, если персональный ад есть, я уже в нём.
Из ада меня увозит Мужчина-который-мне-нравится. Я долго сомневаюсь, стоит ли ему приезжать, но мировая литература учит нас, что иногда можно и без слов. Думаю, кто я сегодня из героинь Андерсена — Русалочка или Элиза? Воображение, конечно, рисует другие ассоциации: может быть, немая героиня из «Формы воды» дель Торо?
И когда на часах пробивает полночь, я испытываю невероятное облегчение, будто меня расколдовали. Мне больше не страшно: эксперимент окончен, начинается новый день. Самое время отметить это шампанским и поговорить.
Итог дня: сто слов и новая я.
