Ещё двадцать пять — тридцать лет назад обычные джинсы с лейблом Lee или Levis могли сделать своего обладателя царём. Человек в таких джинсах мог определённо рассчитывать на успех (как минимум у противоположного пола). В новом рассказе Михаила Бокова из цикла «Русская готика», где автор пишет о провинциальных реалиях лихих 90-х, — история еврейского закройщика джинсов, который объявил войну северу. И решил построить синагогу посреди мордовских болот.
На Новый год дядя Яша принёс джинсы — мне и маме. В джинсах в нашем дворе можно было стать королём. Человек в джинсах ступал по этому миру хозяином.
Мы с мамой вертели джинсы в руках и не могли нарадоваться. Дядя Яша сидел на стуле и качал носком остроносой туфли. «Примеряй, пацан, — и иди на улицу. Нам с твоей мамой надо поговорить», — и вдобавок к джинсам он вручил мне бумажку в десять рублей.
О, десять рублей были в те времена целым богатством. На десять рублей я мог купить «Сникерс», сходить в клуб, где играли в приставки «Сега», заказать два часа игры, и уже там — купить ещё один «Сникерс». В джинсах, с десятью рублями, я вывалился в морозный город. Счастье исходило лучами из меня и топило снег. Мне казалось, что на улице наступила весна, хотя надвигался Новый год — разукрашенные ели смотрели удивлённо вслед мальчику с десятью рублями.
Откуда взялся дядя Яша в нашем маленьком городке, одному богу известно. Его печальные южные глаза, полные Моисеевой тоски, сверкали как два бриллианта среди наших раскосых монгольских глаз. В них плескались Завет, Исход и мычали верблюды. В наших же жила северная тоска.
Он не был красивым. Плешивый, круглый, весь какой-то затёртый, незаметный. Мама моя выбрала дядю Яшу за глаза и, возможно, за что-то ещё. А он её — за среднерусскую красоту. Плешивый Яша отхватил лучший городской персик: белокурую Елену Прекрасную, мою мать.
Джинсы он скроил сам. Он жил в каморке, под боком у православного храма. В революцию здесь расстреливали белых, а после устроили товарный склад. Яша и жил как бы при складе: ютился среди коробок с помидорами, ругал свою старую швейную машинку, а по вечерам слушал дешёвый радиоприёмник и сверкал в ночи своими благородными глазами.
На джинсах он и заработал первый миллион. Его увидела моя мама. По праву человека, который делит с ней постель, Яша взял маму работать к себе. Она кроила ткань, шила, обмётывала, пока Яша искал рынки сбыта. «Ты знаешь, сколько у него денег? — сказала однажды мама, придя с работы. — Миллион! Он завёртывает банкноты в старые газеты и прячет между помидорными ящиками». «Если у него столько денег, почему он не переедет?» — спросил я. «Он странный, — мама пожала плечами. — Я его не всегда понимаю».
Яше нужно было быть незаметным в наших холодных краях, но глаза его светились в ночи как два прожектора, два сияющих южных прожектора, которые искали в северной ночи заветный град Иерусалим. Вскоре пришли бандиты. Они прослышали, что не только глаза отсвечивают у Яши, но вместе с ними отсвечивает кое-что ещё. Яша не отпирался. Он отдал им деньги, завёрнутые в газету «Московский комсомолец». Когда ему пригрозили положить утюг на круглый живот, он подумал, порылся и вытащил новые пачки денег.
Мама, белокурая русская красавица, ушла от него. Она влюбилась в преподавателя гитары в местном ДК. «На что он мне нужен со своими глазами?» — сказала мама о Яше и распустила боевое оружие, которым наповал убивала мужчин: свою льняную косу. Преподаватель гитары выглядел и вёл себя как итальянец. Его любимым словом было «бон джорно».
Яша выплыл, как выплывают иногда из озера слепые кутята, которых швыряет в пучину равнодушный хозяин. Из таких кутят получаются матёрые волки: они крадут детей и кур у вас из-под носа. В следующий раз я увидел Яшу торгующим турецкой одеждой на рынке. «Как джинсы? — спросил он меня. — Ты будешь носить их сто лет, и с ними ничего не случится, потому что их шил я». Джинсы я забросил, потому что к тому времени в моду наших голодранских окраин вошли рабочие штаны-трубы.
Внешне он будто бы не изменился. Он носил затёртый спортивный костюм, его живот стал круглее, а плешь съела ещё кусок головы. Но детали выдавали его. В вырезе спортивного костюма блестела на золотой цепи звезда Давида размером с мой детский кулак. Грани звезды Яша инкрустировал бриллиантами. Я подумал, что это красиво. «Купи себе мороженое», — Яша протянул мне бумажку в сто рублей. На сто рублей я мог купить себе две пачки «Мальборо» и быть королём.
На свет Давидовой звезды вскоре пришли бандиты. Так сказал мне один из них, мой одноклассник, который прибился к старшим. «Мы вскрыли твоего Яшу, как золотую коробочку», — сказал он. — Мы забрали все его сокровища, забрали меховые дублёнки, забрали последние штаны». Я пожал плечами.
Яши не было год. Когда мы увиделись в следующий раз, он открыл магазин и торговал шубами под норку — на самом деле это был крашеный песец. Магазин почему-то назывался «Ой-Вей». Его вывеска искрилась в нашей серости как обетованная земля, как скрижаль, как надежда. Моя мама ушла от гитариста и влюбилась в инженера-ядерщика. «На что он мне нужен, со своей гитарой?» — сказала она. Когда я рассказал про Яшу и его норку, её лицо вспыхнуло румянцем: «Да? Очень интересно». В тот вечер, я слышал, между мамой и инженером случился скандал.
На свет вывески магазина «Ой-Вей», которая светилась ещё ярче, чем Яшины глаза, пришли бандиты. На этот раз Яша был готов. Он нанял своих собственных бандитов. Мой одноклассник, который прибился к старшим, сгинул в тот вечер. Говорили, что Яшины бандиты прострелили его в десяти местах, а тело бросили в реку. Река была у нас одна. Мы называли её Вонючая Река. В ней не было ничего живого. Иногда в заводях собиралась розовая пенистая вода — такую красоту давали отходы целлюлозной фабрики. Река текла-текла, разбегалась на русла, сходилась снова и в конце концов впадала в Волгу. Возможно, мой одноклассник тоже сумел доплыть до Волги, этого мы не знали. Мать его, обезумевшая, ходила по морозу босая и потрясала кулаком у вывески магазина «Ой-Вей». «Проклятые жиды! — жёлтые губы её скребли друг о друга. — Вы убили Иисуса, и вы убили моего Володю». Доказать что-то было невозможно. Яшины бандиты не оставили следов. Возможно, их и не было вовсе. Возможно, это еврейский бог пришёл Яше на помощь: ведь носил же Яша Давидову звезду. И тогда налётчики от луча небесного провалились на месте — в наших болотистых местах случалось всякое. Люди видели говорящих медведей. Встречали в лесу оленей с телами прекрасных женщин. Луч небесный и разверзшаяся земля казались сущей мелочью.
Иногда Яша видел безумную женщину за окном. И тогда он выходил и молча давал ей деньги. Она швыряла их ему в лицо. Она падала в снег и грызла Яшины ботинки. Пожимая плечами, Яша уходил.
Про джинсы я вспомнил, когда заканчивал школу. Удивительным образом они оказались мне впору: словно лежа в шкафу тоже росли. На заднике Яша скроил модную наклейку-лейбл — Lee. Она выглядела как настоящая, только лучше. Моя задница в джинсах Яши была как орех: в выпускном классе мне казалось, что это важно.
Яша разобрался с конкурентами и купил белый мерседес. Моя мама увидела его на улице и разулыбалась. С её инженером было покончено. Однажды он вышел за дверь и не вернулся. Я подозревал, что мама съела его. Выпила его силу и распылила его оболочку. В нашей квартире ходили ду́хи её мужчин — всех, кто не смог выпутаться из её льняной косы.
Мама думала, её оружие работает безотказно. Она не замечала, что коса начинает делаться серебристой. Яша проехал мимо, и глаза его, полные южной печали, потемнели от гнева. У Яши хватало женщин, молодых и дерзких. Мерседес делал его завидным женихом в нашем городе.
Машину взорвали морозным утром января, на Крещение. Яша должен был сидеть внутри. Но он не сидел — стоял рядом. Взрывной волной его унесло на соседнюю улицу: одна нога отвалилась, её пришили врачи. В больнице он вздыхал: «Белый бог не любит меня. Белый бог мстит мне». Белым богом он называл Иисуса, нашу мордовскую землю, наши болота и нашу энергию. Север хочет изжить его из себя: чужеродный южный фрукт с печалью в глазах. «Ой-вей, что я забыл в этих краях? Как меня сюда занесло?» — жаловался Яша, пока прирастала нога.
Он вышел из больницы и стал строить синагогу. Он хотел иметь союзника на чужой земле. Он хотел, чтобы синагога выросла выше православного храма. Лучше — чтобы она выросла до небес и оберегала Яшу в суетных делах его своим тёплым лучом.
Мама вышла замуж за человека, в теле которого плескалась болотная муть. Он сидел у нас дома, жабьи глаза его не моргали. Меня он не замечал. «Что ты нашла в нём?» — спрашивал я. Мама смеялась: «Это любовь, мой милый». Её коса стала цвета серого снега. Морщины покрыли пальцы и шею. Мне казалось, этот человек пьёт её жизненный сок — так же, как раньше пила мужские соки она. Дом наш стал похож на аквариум. Повсюду тянулись к потолку водоросли. В моей кровати завёлся ил.
Синагога Яши росла медленно. Как чу́дное растение, она требовала ухода и мягких почв. Север сопротивлялся. Яша рвал остатки волос и взывал к небу. Теперь он ездил в сопровождении охраны. Его магазин шуб стал сетью магазинов бытовой техники.
Он больше не прятал звезду Давида под костюмом «Адидас». Она стала ярче, ещё больше бриллиантов расцвели на ней. Теперь Яша носил её поверх остальной одежды. Наши, завидя его, шушукались: «Видели? Миллионер! Заработал миллионы на крови рабочего народа!» В душах городских жителей при виде Яшиной звезды закипали злость и зависть. Яшу обсуждали тем сильнее, чем выше становилась его синагога. А она росла — проходили годы, прежде чем она становилась выше хотя бы на один ряд кирпичиков, но Яша вкладывал в неё всё своё сердце, мольбы и средства. И она оттаивала, подставляла солнцу своё тельце гусеницы, готовящейся стать бабочкой.
Кроме Яши, молиться в синагоге было некому. И тогда он выписал из Одессы группу еврейских музыкантов. Они сопровождали его свидания с Богом. В тишину болот наших, в темень снежных завалов иголочкой вонзалась печальная южная песнь труб и скрипок: проделывала в темноте стежки, искрящиеся — они заставляли снег таять и пахнуть морем. Именно это стало последней каплей.
Потом газеты назвали это «беспорядками у еврейской церкви», а другие — «восстанием честных людей», а третьи, самые злые и радикальные, — «ответом жидовскому заговору». Толпу повёл к недостроенной синагоге священник, отец Никодим. Он разжёг людей словно пламя: «Он крадёт наши души и наш снег! Он — фарисей! Такие, как он, отдали приказ распять Иисуса!» Толпа рычала. Отец Никодим был её пророк.
У ворот синагоги он закричал: «Выходи, демон!» Внутри горели свечи и играли музыканты. Они играли песню про человека, у которого нет дома, который везде чужой, и он ездит от станции к станции со своими пенсне и портфелем. «Выходи!» — закричал вновь отец Никодим. Но Яша не вышел: вместо него к людям вышли его охранники. «Нечестивцы! Вы забыли, кто вы есть! Продались за чужеземные деньги! Пьёте кровь простого народа!» — отец Никодим рёк, и слова его оплавлялись в камень, становились великой Волгой, вызывали снежный буран. Кто-то в толпе бросил в охранника камень. Охранник подумал, что летит бомба: по опыту работы с Яшей он привык, что ему приходится иметь дело с бомбами. В ответ он выстрелил в воздух, и тогда камни полетели уже со всех сторон. Морозный вихрь распахнул двери синагоги, задул свечи, и только в темноте ещё некоторое время раздавались звуки тихой и печальной скрипки. То в песне человек с пенсне и портфелем наконец обрёл свой дом. Поезд привёз его к той станции, куда обычно не ходят поезда.
Яша лежал на полу, и у ног его вилась седая борода, какой в жизни он никогда не носил. «Остановилось сердце, — сказал врач скорой на глазах у застывшей, дышащей морозным паром толпы. — Последствия старых стрессов и травм», — объяснил врач. Толпа побросала камни и молча побрела по домам. Отец Никодим перестал быть её пророком. Он съёжился, скуксился, стал просто усталым старичком.
Где похоронили Яшу, мы не узнали. За телом приехала родственница — черноволосая женщина с морщинами, похожими на трещины в сухой земле, троюродная сестра Яши. Она плакала на гробе, хотя никогда не видела Яшу живьём. Она шла по улицам города, завывая и таща гроб за собой по снегу. Она прошла один круг, а затем второй, а затем третий. Люди наблюдали за ней из окон. Они боялись пошевелиться. Боялись включить свет и телевизор. Город притих и погрузился во тьму во время этой странной похоронной процессии. Потом женщина увезла Яшу навсегда.
Повелитель жаб, муж моей мамы, ушёл после череды скандалов. Перед уходом он зачем-то отвинтил все шурупы в доме. Шурупы, которые держали шкафы. Шурупы, на которых висело зеркало. Мы пришли домой и увидели, что вся мебель, и одежда, и посуда, сваленные, лежат на полу. Наверху лежали джинсы — те самые джинсы, которые сделал Яша, с надписью Lee. Мама посмотрела на них и провела рукой по волосам. «Господи боже мой, — сказала она. — Я стала совсем, совсем седая».
