Отец познакомился с моей матерью в конце 70-х в родной Казани, в которую он вернулся после несложившейся жизни в Москве. Мама была журналисткой и работала в одной из советских «многотиражек» — газет, существовавших в те времена при каждом крупном предприятии. В силу своего деспотичного характера отец часто подсказывал ей: напиши так, сделай так, а так лучше не делай. И однажды она ему сказала:
— Мне кажется, что ты неплохо пишешь. Может, тебе тоже стоит попробовать?

И он попробовал: 79-й год, газета «Вечерняя Казань». Пришёл в редакцию, заявил:
— Я хочу на вас работать.

Ему дали задание — написать про открытие какого-то рынка. Он ушёл, написал, вернулся, сдал текст, они его прочитали и сообщили:
— Вы приняты в штат.

Так из московского переводчика на ВДНХ он быстро превратился в звезду Казани.

Я до сих пор помню отцовскую присказку, которая прошла через наше детство: всё советское, говорил мой отец, — дерьмо. Он был явным американофилом: даже о полёте Гагарина уверенно заявлял как о космических достижениях украинско-американского союза. Если бы США оккупировали СССР, говорил он, у нас бы появился шанс выбраться из болота, в котором оказалась страна.

Он всегда был очень ярким и при этом довольно скандальным человеком, который мог выбежать на дорогу и остановить автомобиль, несущийся ему навстречу. Поэтому и темы для своих материалов искал соответствующие: только громкие, только резонансные дела. Довольно много он писал о карательной психиатрии: был такой период в истории нашей страны, когда абсолютно здоровых людей, критикующих советский строй, заключали в психбольницы. Я помню учительницу русского языка, которая собиралась написать письмо Горбачёву с предложением не принимать в школы детей начальников на особых условиях. Через несколько дней с диагнозом «вялотекущая шизофрения» учительницу отвезли в психушку, где довели уже до вполне реального сумасшествия.

В 90-е годы отец работал собкором московской правозащитной газеты, которая издавалась диссидентами, и примерно в это же время в одном из правительственных коридоров он столкнулся с американскими дипломатами, тут же завёл с ними знакомство, и их общение не прекращалось десять лет кряду.

Всё моё детство наш дом был полон высокопоставленными дипломатами, проводившими у нас довольно много времени: они проявляли большой интерес к Казани как к бывшему закрытому городу, на территории которого располагалось большое количество военных предприятий. КАПО (Казанский авиационный завод им. С. П. Горбунова), Пороховой завод, Казанский вертолётный завод, научно-исследовательские институты — их интересовало буквально всё, в том числе религиозная ситуация, государственное устройство, то, как население зарабатывало деньги и как их тратило. Отец для них играл роль связующего звена: ему звонили, говорили, когда они прилетают и с кем им нужно встретиться, а отец всё это организовывал.

В жизни отца было много стресса, который он успешно снимал большим количеством алкоголя и семейными скандалами. До сих пор, когда я слышу крик, у меня пробегает мороз по коже. Однажды у него появилось какое-то огромное количество совершенно безумных лёгких денег. Деньги сверкнули — появились автомобили, совершались дорогие покупки, а потом они бесследно пропали, и из узнаваемого журналиста, затем успешного бизнесмена мой отец превратился в дряхлого старика.

Сегодня он инвалид первой группы, у него после инсульта практически полностью отсутствует речь, и кроме «да», «нет» и имени моей мамы, своей жены, он ничего не может сказать. Я сейчас смотрю на него и понимаю, что от того, кем он был, ничего не осталось. И это очень сильное потрясение для всех, в том числе, наверное, и для него самого.

Девяностые — это время, когда те, кто был никем, мог стать всем, и наоборот. Мой отец часто брал меня с собой на деловые встречи, поэтому я прекрасно помню, например, как ещё вчера мы сидели в маленьком обшарпанном офисе, перед нами сидел худенький мужчина по имени Алексей, у него был высокий голос и уверенные манеры, а уже на следующий день этот мужчина вдруг становится миллионером, а ещё через несколько лет попадает в золотой список Forbes (речь идёт об Алексее Сёмине, долларовом миллиардере, самом богатом выходце из Татарстана. — Прим. авт.).

Помню, на моей улице жил мальчик Илья, у него была самая обычная семья, и вдруг в какой-то момент у них появляются три дорогих автомобиля, они начинают вести шикарный образ жизни, а потом — бац! — и пацан снова становится обычным мальчиком по имени Илья.

Мы часто разговаривали с друзьями о том, как за два десятилетия изменилась жизнь. Те, кто родился после 90-х, сейчас живут в совершенно других условиях. Они привыкли к тому, что у них есть всё, или они привыкли думать, что у них может быть всё. Все эти кофейни, деревянные террасы, моностоловые, такая лёгкая буржуазная жизнь — я постоянно боюсь, что вот это всё просто может взять и исчезнуть. Более того, я понимаю, и я это видел, что исчезнуть могут не только вещи, но и люди — это и есть самая главная боль тех, кто пережил 90-е. Помню, на нашей лестничной площадке жили евреи по фамилии Изриц: после августовского путча они собрали свои вещи, уехали на свою историческую родину — и больше никогда не возвращались.

В девяностых в Казани возникла частная авиакомпания «Аэростан», владельцем которой был один из первых татарских нуворишей Бронислав Исхаков. Так получилось, что мы жили в одном доме с его семьёй. И вот однажды самолёт «Аэростана» оказывается захвачен талибами в Афганистане, и семь пилотов на протяжении 378 дней находятся у них в плену.

Связь с Америкой имела для отца большое значение: какое-то время он жил в Штатах, вернулся оттуда с горящими глазами и ощущением, что там совершенно другая жизнь. Мы тогда думали о том, чтобы переехать в Америку, собирали какие-то бланки, документы, но в итоге остались здесь. Возможно, этот переезд саботировала наша мама — из-за нежелания считаться в другой стране людьми второго сорта.

Отец умел быстро и жёстко рвать любые контакты с любым человеком, но также легко и оперативно налаживал связь с другими людьми. Многие из тех, с кем он общался, становились большими начальниками, и с большинством из них он поддерживал хорошие отношения. Поэтому после того, как он завязал с журналистикой, он занялся тем, что просто сводил одного нужного человека с другим. В мире 90-х это можно трактовать как «занялся бизнесом». Тем не менее самое интересное чаще всего происходило внутри нашей квартиры: каждый день перед подъездом была припаркована машина, следившая за нашим домом. В те времена, когда я был подростком, я не придавал этому особого значения: мне просто казалось, что это прикольно. Также «прикольно» мне казалось и то, что чердак, где мы с друзьями раньше покуривали, вдруг оказался запертым, и, как потом выяснилось, там расположился пост прослушки. Сразу под чердаком находилась кухня нашей квартиры — из-за связи отца с американским правительством долгие годы за нами велась слежка — впрочем, прекратившаяся так же резко, как и началась.

Поколению наших родителей, которым в 80–90-е годы было по 20–30 лет, пришлось нелегко. Нестабильность, неуверенность и при этом неожиданные лёгкие деньги — я смотрю на людей, за короткий отрезок времени ставших очень состоятельными, а потом их карета снова превратилась в тыкву — и мне их очень жаль. И очень жаль детей, росших в тот период. Один из моих друзей рассказывал, что очень сильно боялся своего отца, который после крупных сделок приходил домой, подзатыльником выбрасывал детей из комнаты, врубал на полную мощь рок-музыку и просто стоял, упёршись лбом в стену и наслаждаясь моментом — этим сладким и опасным ощущением, что сегодня он стал ещё богаче, чем вчера.

90-е — это время полного помешательства, когда в нашу жизнь ворвались американские боевики; когда наши бабушки прикладывали нас к телевизору ради Кашпировского; когда всё могло исчезнуть на раз-два-три. Не знаю, плохо это или хорошо, но современному поколению больше не представится возможность тех гигантских денег, которые добывались и разворовывались в таких гигантстких масштабах. И, я надеюсь, всё, что есть у нас сейчас, больше никогда не исчезнет. Я прекрасно помню август 91-го года: мы зашли в магазин в Парке Горького, и мужчина в таком ярко-синем халате, стоявший за прилавком, сказал: у нас ничего больше нет, ничего больше не продаётся.

Помню, как впервые увидел целую палку колбасы: это был период Павловской реформы, когда деньги, которые есть сегодня, завтра могли потерять свою ценность. Мы тогда купили сразу всего и много, в том числе и палку колбасы, она мне показалась в тот момент такой большой, такой гигантской.

Ещё помню, как моих друзей, чьи родители работали в бюджетной сфере, отвозили в какие-то деревни, к каким-то далёким родственникам — просто потому что их родителям, месяцами не получавшим зарплаты, было нечем кормить свою семью.

Одно из самых моих удивительных детских впечатлений — я захожу домой, смотрю в наш чёрно-белый телевизор, и в нём показывают говорящие головы. Час проходит, два — говорящие головы всё не исчезают, родители всё смотрят и смотрят. Потом я понял, что показывали съезд народных депутатов СССР. Ещё помню, как я сидел играл в какие-то свои игрушки, вбегает мама и кричит:

— Ян! Он победил! Победил!
— Кто?
— Ельцин! Ельцин! Сейчас как заживём! Как заживём!

Мы жили в самом центре Казани, на улице Гоголя, а рядом с нами был дом, в котором жил председатель президиума Верховного совета ТАССР, далеко не последний человек в Татарстане, фактически его формальный руководитель. Он ходил до работы пешком, без охраны, на некотором расстоянии от него шёл один-единственный милиционер. С приходом августа 1991 года у милиционеров вдруг за один день появились резиновые дубинки и появился ОМОН. Это был момент, когда иллюзия безопасности исчезла навсегда.

В нулевые отец ушёл из журналистики: темы его становились всё опаснее, его чуть не посадили. Тогда он писал о крупном чиновнике, который строил большую фармацевтическую компанию. Они оба вели двойную игру, в финале которой кто-то должен был обязательно сесть в тюрьму. Когда отец собирался на встречу с этим самым чиновником, он предусмотрительно зашёл к прокурору Татарстана и сказал, что ему предлагают взятку и что это — уголовная статья: «Препятствие законной деятельности журналиста».

Прокурор сказал:
— Бери деньги — и приходи ко мне.

Он ушёл, взял 700 долларов, на чиновника надели наручники, и это было одно из последних громких дел моего отца, Александра Постнова.

Он очень обижался, когда я затем говорил ему, что он больше не журналист: у нас дома бережно хранятся все его статьи, аккуратно вырезанные им самим из газет, — целая стопка пожелтевших от времени бумаг. Их сейчас очень сложно связать с человеком, который всё своё время проводит за просмотром российских сериалов.

Помню, однажды я успел его очень сильно разочаровать: мне было лет 15–16, я увлёкся тем, что так ненавидел мой отец, — коммунистическим движением. Я вернулся поздно ночью домой после выборов, где занимался подсчётом голосов, мой отец разбудил меня среди ночи и сказал:
— Те, за кого ты сегодня так впахивал, набрали ноль целых ноль сотых процента, — и ушёл.

Не знаю, как бы сложилась конкретно моя жизнь и жизнь нашей семьи, если бы мы тогда переехали в Штаты. Но я прекрасно помню, как смотрел на открытки, которые присылали отцу его американские друзья, и думал: почему, почему я здесь родился? Мы жили в квартире с собственным туалетом, а мои друзья жили в домах, где туалеты стояли на улице. И я до сих пор просматриваю эту картинку в своей голове: воскресная пустая зимняя Казань, покосившиеся бараки и жёлтый, окрашенный мочой, подтаявший лёд, кусками стекающий по городским улицам. Я часто хожу и думаю, чем всё-таки были эти самые «девяностые»: повсеместным безумием и шоком, неготовностью к большим деньгам и ещё большей неготовностью к безденежью, надеждами на лучшую жизнь, а также полным непониманием того, почему эта страна досталась именно нам.