История омского почти-что-Заратустры: как знающий преферанс и бильярд бандит пошёл в грузчики на железнодорожном товарном узле, читал после работы философские трактаты и труды, просветлился, стал звездой местного телевидения, победил омскую шпану, устроил массовую драку на рынке и вошёл в бесконечность.
Сергей Владимирович не понравился мне с самого первого взгляда — как только появился в дверях ньюсрума.
В то время я был не только журналистом, но и студентом, и именно в этот период всю нашу институтскую группу пригибала к земле великая и ужасная Елена Свиридова, которая отчего-то решила, что студенты факультета информатики и английского языка должны знать английский язык чуть лучше, чем на уровне «My name is Chtulhu, I call you». В результате фантастической муштры мы через полгода начали думать на языке туманных островов и всё чаще задавали друг другу вопрос «Kak eto budet po russky?» Так вот: Сергей Владимирович не понравился мне тем, что игнорировал чужое privacy и общался с людьми, приближаясь на совершенно недопустимое proximity. Итогом стало однозначное и бесповоротное решение: все контакты с этим человеком я сведу к рабочему минимуму.
Через неделю я перетащил своё рабочее место на соседний с ним стол. Он читал и подвергал доброжелательной критике мои тексты и трогательно рефлексировал по поводу своих, придумывая к ним потешные уничижительные термины. А вообще он оказался очень непростым человеком.
Итогом беспокойной юности стало умение играть на бильярде и в преферанс, а также определённый авторитет среди старого, «советского» ещё криминала. В силу неких причин он оставил разгул и бесшабашное гусарство и стал грузчиком на железнодорожном товарном узле. Причём грузчиком он тоже был очень специфическим. На работу он приходил примерно к полудню, грузил до восьми вечера, затем покупал две бутылки водки и шёл домой. Там он последовательно открывал бутылку водки и очередную книгу и одновременно их употреблял. Водка была всё время одна и та же, а вот выбор книг был крайне интересным, хотя и бессистемным: Иммануил Иоганыч Кант, отец и сын Гумилёвы, Розанов, Фейербах, Хёйзинга, Шпенглер, Гранин, Лосев, Мамардашвили, Бодрийяр и так далее — писатели, философы, психологи, метафизики… Властители Doom, короче.
Закончив вторую бутылку и определённый логический кусок (хотя у Канта или Шпенглера я бы не взялся вычленять логические куски даже трезвым), он ложился спать, а в одиннадцать утра вставал и ехал разгружать вагоны и думать о прочитанном. И, видимо, что-то в его голове сопрягалось само: этногенез, логомахия, жизненный порыв Ортеги-и-Гассета и просветлённый уберменш Безумного Фридриха выстраивались в нелинейную систему, изящную и парадоксальную.
Через некоторое время он обратил внимание, что алкоголь и тяжёлая, хотя и очень прибыльная работа мешают читать. И он избавился от того и другого — перестал пить и устроился завскладом овощебазы на ещё большие деньги. Времени для чтения стало вволю. Но в какой-то момент количество информации диалектически перешло в тоску и фрустрацию: мыслям стало тесно и возникла настоятельная необходимость ими с кем-то поделиться. Именно в этот момент его нашёл Вадик — и пригласил к нам на канал.
К этому моменту Сергей Владимирович был энциклопедически образован и обладал феноменальным языковым чутьём. Поэтому, естественно, его новостные сюжеты выделялись на общем фоне, как яйца Фаберже в куче шариков для пинг-понга — то есть были красивыми, яркими, стилистически безупречными, но абсолютно неформатными.
Через пару месяцев у него была своя авторская передача с очень высоким по нашим меркам рейтингом, весьма неплохая зарплата и главный атрибут успеха — конторский пейджер.
Вот только стремительный карьерный рост его, похоже, не особо радовал. Примерно через год после выхода в мир он решил развязаться — после десятилетнего воздержания. Компанию для загула он выбрал самую, на мой взгляд, подходящую — то есть меня. Мы взяли по бутылочке коньяка и отправились в центр города — в то место, где полноводная река Омь впадает в могучую реку Иртыш.
Так сложилось, что место было совершенно неокультурено — в пятистах метрах от нас устремил в небо свои рога музыкальный театр, чуть ближе в красном доме, похожем на бюджетную копию исторического музея, заседал горсовет. А здесь, на стрелке, нас окружали деревья, под ногами хрустели остатки костров, битые бутылки и жестяные банки. Выбрав место почище, мы сели и не торопясь употребили коньяк — под интеллектуальную беседу и декламирование Бродского. Сергей Владимирович читал «Письма римскому другу», я отвечал «Я входил вместо дикого зверя в клетку» — единственное, что я знал наизусть у этого нобелевского гуманиста. А мой визави подумав, приложившись к своей плоской бутылке, выдал финальный поэтический аккорд.
Отказом от скорбного перечня — жест
большой широты в крохоборе! —
сжимая пространство до образа мест,
где я пресмыкался от боли,
как спившийся кравец в предсмертном бреду,
заплатой на барское платье,
с изнанки твоих горизонтов кладу
на движимость эту заклятье!
Проулки, предместья, задворки — любой
твой адрес — пустырь, палисадник, —
что избрано будет для жизни тобой,
давно, как трагедии задник,
настолько я обжил, что где бы любви
своей не воздвигла ты ложе,
всё будет не краше, чем храм на крови,
и общим бесплодием схоже.
Мы чокнулись, допили остатки и пошли в центр Омска. Он не производил впечатления пьяного — говорил по-прежнему гладко и ярко, не шатался, но что-то в нём уже изменилось. В глазах появился холодный блеск, а лицо… Ну, у него и так было очень характерное лицо человека, который сначала был бандитом, потом грузчиком. Но оно стало ещё характернее. Какая-то очень легкомысленная панамка на голове общую картину не портила, а скорее усугубляла. Особенно когда он достал пачку «Казбека» и, профессионально размяв папиросу, закурил.
Из-за деревьев нам навстречу высыпала стайка местной шпаны — человек десять оболтусов лет от пятнадцати до двадцати. Отряд хаоса возглавлял как раз такой — двадцатилетний главшпан с бутылкой дешёвого пива в руках. Они стояли на узкой тропинке, загораживая нам проход, и пропускать никого не собирались. Недоросль сделал большой глоток, громко отрыгнул и наконец начал ритуал ограбления.
— Чо мужики, закурить есть?
Сергей Владимирович глубоко затянулся папиросой, выдохнул ядовитый дым в лицо главшпану и сообщил: «Некурящий». После чего филигранно точным движением отправил свой окурок прямо в бутылку потенциальному грабителю. «Казбек» прощально пшикнул, и из горлышка показался дымок. А я внутренне собрался, понимая, что вот прямо сейчас и прямо на этом берегу закончатся две блистательные журналистские карьеры. Но я ошибся. Из главаря как будто выпустили воздух. Не отводя глаз от Сергея Владимировича, он сдал в сторону — и следом раздалась вся его компания. Мы пошли дальше, и через пару шагов нас догнало бормотание.
— Ну нету, так нету, не вопрос, чо… Мы спросили, нам ответили, всё нормально…
Уже выйдя на проспект, я всё-таки поинтересовался.
— Серж, а ведь сильно рисковали. Я бы на твоём месте «Казбека» предложил. А так нас прямо там могли закопать.
Он посмотрел на меня и широко улыбнулся.
— Господь с тобой, Костюшок. Вот если бы предложил, тогда закопали бы обязательно.
Возможно, я сделал неправильный вывод из этих слов, но с тех пор я перестал подавать милостыню.
Несмотря на десятилетнее воздержание, алкоголь, похоже, не оказывал на него почти никакого действия. Глубокой ночью в квартире общих знакомых я понял, что более не могу продолжать банкет и заснул на пуфике в прихожей под раскатистый баритон Сергея Владимировича, доносившийся с кухни:
— Багровый! И белый! Отбр-рошен и скомкан!
В зелёный! Бросали гор-рстями! Дукаты!
А чёрным! Ладоням! Сбежавшихся окон!
Раздали гор-рящие! Жёлтые! Карты!
Утром его уже не было. Пока я спал, он отправился в трёхнедельный загул, и о том, что с ним происходит, я узнавал либо от знакомых, либо из новостей.
Наиболее известным эпизодом его эскапады стал конфликт на левобережной оптовке. Примерно на восьмой-девятый день Сергей Владимирович добрался до своих друзей-грузчиков, работавших на этом рынке — самой большой и дешёвой барахолке Омска. Добрался очень вовремя: всю имевшуюся наличность он к этому времени пропил, а грузчики как раз шли за дневным расчётом.
Он не пошёл с ними в кассу, в сырое и вонючее административное помещение — сказал, что подождёт на солнышке. И, пока ждал, услышал, как продавцы фруктов, азербайджанцы, о чём-то чересчур шумно щебечут по-своему, показывая на него пальцем. Походкой каменного гостя он подошёл к кавказцам и потребовал в его присутствии говорить на языке империи, которая их приютила. Ответом ему был взрыв смеха и потоки чужестранной речи, слегка подёрнутые рябью русского мата. Этого наш эстет перенести не мог: ковбойским жестом он сорвал с пояса козырный пейджер — последний атрибут своего статуса в журналистской иерархии — и с размаху запустил им в ближайшую усатую физиономию.
Метательные снаряды кончились, но это его не остановило — благо рядом, на удобной высоте стояли ящики с пресловутыми мандаринами. Когда соплеменники Полада Бюльбюль-оглы опомнились, сочный фрукт уже впечатался в каждого, испортив несомненно дорогую одежду. Разумеется, завязалась драка, которая, скорее всего, кончилась бы очень плохо, но именно в это время на помощь эстету пришли грузчики, уже получившие деньги. С традиционным криком «наших бьют» они сигали через прилавки, на ходу отрывали доски от ящиков, врубались в битву весело и яростно: сразу было видно, что люди на славу потрудились и теперь готовы так же отдохнуть — задорно и с огоньком.
На помощь азербайджанцам пришли азиатские дворники, на помощь грузчикам — русские охранники. Редкие посетители (дело было вечером, рынок уже почти перестал работать) стремительно разбежались, а массовая драка всё набирала обороты. На восьми машинах приехала какая-то диаспора — уже по-серьёзному, с пистолетами и ружьями. Почти одновременно с другого въезда вкатилась бронированная машина ОМОНа, откуда прямо на ходу посыпались «космонавты» с автоматами наперевес.
Задержали кучу народа. Потом, правда, всех отпустили, потому что, как это ни парадоксально, трупов наделать не успели, а заявления в милицию почему-то никто писать не стал.
Через несколько дней я совершенно случайно пересёкся с Сергеем Владимировичем. За время запоя он осунулся, побледнел, яркость в глазах стала какой-то больной, лихорадочной.
— Вот там, на канале, — это не жизнь, это симулякры и големы. Это боль и пустота, — говорил он, а я слушал и понимал, что он до такой степени проспиртован, что от него даже не пахнет перегаром. Он сам стал алкоголем. — Может быть, жизнь где-то есть, но не на телевидении. Там только некрофилия и садизм. Глумление над человеческой природой и культ замаскированной деструктивности. ТВ — анонимный палач, растлитель. Уходи оттуда и не возвращайся.
— А где жизнь, Серж? — интересуюсь.
— Везде, кроме, — говорит он. — Её просто надо жить. Это трудно, да. Но без дерриды не вытащить и рыбку из воды. Когда к тебе придёт радость от каждого твоего действия, когда каждый акт творения будет резонировать с твоей душой и давать счастье, вот тогда ты можешь считать, что живёшь. Только не пугайся чувства вины — оно возникнет следом и будет стоять за твоим левым плечом. Не борись и не прогоняй. Русский без чувства вины — либо не русский, либо полное говно.
Вот таким он был — последний джедай Омска.
