В недалёком прошлом путь поэта к читателю был непрост и довольно долог: нужно было найти издательство, готовое принять неизвестного поэта, редактора, который бы поверил в гениальность автора, дальше — бесконечная цензура, и только после этого — наконец-то! — стихотворения доходили до читателя, и это ещё если вам всё-таки повезёт быть опубликованным, а сорваться публикация могла на любом этапе. Сейчас эта процедура упростилась донельзя: любой способный включить компьютер человек при умении связывать несколько слов в рифму может показать своё творение в интернет-пространстве, а там уже и читатель найдётся.

Если вы хотите запечатлеть апокалипсис здесь и сейчас, то портал «Стихи.ру», или как его ещё называют в поэтических кругах «Стихира», даст вам такую возможность. Именно с этого портала и начинается огромная литературная свалка, к которой примыкают поэтические паблики ВКонтакте и в меньшей степени в Фейсбуке. Мы уже выпускали текст о современных сетевых поэтах, а сегодня публикуем монолог человека, занимающегося поэзией на протяжении уже почти сорока лет и начинавшего свой творческий путь ещё в Советском Союзе, о том, как живут современные поэты в эпоху Постапокалипсиса, когда даже Google умеет сочинять.

Михаил Кукин

современный поэт, пятьдесят три года

В то время шла война в Афганистане, и туда спокойно призывали солдат срочной службы, вчерашних школьников. Так что во многом выбор такой траектории — математическая школа, а после технический вуз — был связан с армией.

Где-то к курсу третьему МИФИ я понял две вещи: во-первых, я всё-таки очень люблю литературу, историю, философию и вообще всё то, что мы называем гуманитарными науками, во-вторых, я уже не так сильно боюсь армии, как три года назад, когда заканчивал школу. По крайней мере, такого панического ужаса от мысли, что придётся идти служить, уже не возникало.

На меня сильно повлиял пример одного моего приятеля, Валеры Колосова, творческого человека, который тоже пришёл из математической школы учиться в МИФИ с весьма схожими мотивировками, хотя был художником, прекрасным одарённым художником, он делал у нас на факультете институтскую стенгазету, рисовал её на очень высоком уровне. Он был на два года меня старше: когда я заканчивал первый курс МИФИ, он заканчивал третий. Так вот, он тогда принял решение и пошёл служить в армию, всё это происходило у меня на глазах. Он был моим старшим товарищем и чрезвычайно симпатичным мне человеком. Он как бы подал мне этот пример — отслужил и вернулся из армии живым, здоровым и с весёлой, так сказать, улыбкой. Позже он поступил в Художественное училище памяти 1905 года и продолжил жить дальше — но уже художником. 

Этот пример меня очень вдохновил, и я Валере за это благодарен. Он мне показал, что можно не бояться круто изменить свою жизнь, а просто сделать шаг в сторону большей верности себе, своим интересам и взглядам, но для этого нужно идти на жертвы и перешагнуть через службу в этой «страшной» армии. И я в тот же год, когда Валера вернулся, продемонстрировав всем, что можно не бояться и можно меняться, написал заявление по собственному желанию. Это был конец третьего курса, я в тот момент даже получал в МИФИ повышенную стипендию, учился на четыре и пять, с успеваемостью не было никаких проблем. 

На вопрос изумленного декана «А зачем вы это делаете?» я сказал, что не хочу занимать чужое место, что мечтаю о литературе, поэтому буду после армии поступать на филфак либо в Литературный институт, что вот это — моё призвание. На что мне все взрослые и разумные люди, в первую очередь родители и тот же декан, отвечали: «Ты с ума сошёл, парень, доучись в МИФИ полтора года и занимайся литературой на здоровье», но я был — как скала — непреклонен и говорил всем: «Нет! Это моё решение». Для меня сейчас то, что я делал, самому кажется странным, ведь я в жизни совсем не человек-скала, но тогда я неожиданно проявил какую-то не свойственную мне твёрдость характера. 

Меня благополучно выставили из МИФИ, и я тут же загремел в армию, где и отслужил два года. Всё обошлось, в Афганистан меня не забрали, я вернулся живым, более того — в армии я познакомился с человеком, с которым всю жизнь — по сей день — дружу, это мой старинный армейский друг Игорь Фёдоров, замечательный поэт. Так судьба нас свела, что мы в одну часть попали и служили там вместе, потом прошли годы и оказалось, что это один из любимых моих современных поэтов. 

После армии я пошёл на филологический факультет МГПИ, хотя в школу работать я идти не собирался, а думал всё-таки о филологии и литературе. 

На протяжении всей жизни я писал стихи по-разному: порой утром, порой ночью — на кухне. Были несколько лет, когда я часто писал в метро.

Главное для меня — не место, а состояние выпадение из ряда: ты должен оказаться в каком-то пространстве, где ты вынут из ежедневных дел и обязанностей, беготни и рутины. Нужна территория пустого пространства.

Потом был период с 2003 по 2004 год, когда я писал только верлибром, то есть вообще отказался от ритма, рифмы и так далее. Это был для меня довольно решительный момент. Мои друзья-поэты сначала этого не приняли, так как человеку, пишущему поначалу в рифму, верлибр может показаться чем-то очень простым. То есть может показаться, что вообще никаких усилий не нужно, чтобы написать: 

Вышел
Оглянулся
Вокруг тишина
Посмотрел в окно
Почитал книгу
Выключил свет
Лёг
Умер

Тут не надо подбирать рифму, это почти что кажется прозой. Некоторые наивные читатели не понимают, чем это вообще отличается от прозы, а также чем проза отличается от устной речи, которой мы все с вами разговариваем. Как Журден говорил: «Я, оказывается, говорю прозой».

Это продолжалось больше года, после чего я снова начал писать стихи в рифму, они стали возвращаться ко мне, однако всё равно сильно изменились после опыта верлибра. Сейчас, когда я вижу страницу с моими напечатанным стихотворениями, из тех, что были написаны недавно, я на глаз вижу, что там неровные прямоугольники строф, там неровный рисунок: длинные строки, короткие строки. Я вижу, что ритм стал более прихотливым, он отошёл от традиционных ритмов XIX века. И даже не прихотливым скорее, а более сложным.

Один знакомый сказал, что в моём ритме появилось что-то авангардное, что он стал очень современным. Мне кажется, и я бы очень хотел этого, что мой ритм стал созвучен тому сложному ритму мегаполиса, в котором мы живём, в котором проявляется наш пульс, пульс нашего дня и всё функционирование транспортной системы, в которой мы всё время находимся, — короткие перебежки, переезды, машины, метро, прогулки, где-то быстро, где-то медленно. Вообще такая неровная, рваная по ритму жизнь современного мегаполиса отражается в моих стихах последних лет.

Я знаю одного хорошего поэта — Андрея Баранова, он из маленького города Сарапул, что недалеко от Ижевска. Он был топ-менеджером и жил, как полагается в таких случаях: офис, автомобиль, весь причитающийся так называемый «соцпакет». При этом он был поэтом, который ночью у себя на кухне писал стихи и написал их немало, и очень хороших, прекрасных стихов.

Я замечаю одно — хорошие поэты, по моим наблюдениям, не зарабатывают стихами. Это, пожалуй, единственное общее правило.

Все зарабатывают кто как может, кто-то подрабатывает репетиторством, некоторые устраиваются курьерами, но никто из них никогда не зарабатывал и не зарабатывает стихами. 

Определённого места встречи у поэтов нет. В Питере такие места, может, и есть, но в Москве точно нет, по крайней мере, я о них ничего не знаю. Сейчас появились разные поэтические фестивали, биеннале, поэтические вечера, в Москве недавно праздновался год поэзии. В течение месяца почти каждый день на той или иной площадке происходили поэтические мероприятия. Либо собирались молодые поэты и читали свои стихи, либо более известные старые поэты давали сольные поэтические вечера, некоторые приезжали из других городов. Означает ли, что поэты встречаются на этих мероприятиях? Я думаю, что, конечно, нет.

Я редко появляюсь на таких вечерах. Мне всегда это казалось довольно странным делом, когда в одном помещении собирается больше пяти поэтов, каждый из которых считает себя настоящим. Это непростая ситуация, потому что поэт так устроен, что он в своей, пусть и маленькой сфере, но чувствует себя первым. В противном случае поэзией становится очень трудно заниматься, если ты чувствуешь себя вторым или четвёртым. Поэты — по определению не особо уживчивые между собой существа, об это писал ещё Блок: 

Другого надменной улыбкой.

Поэты охотно общаются с представителями других творческих профессий: музыкантами, философами, художниками и так далее. То есть всё хорошо там, где нет прямого столкновения. Поэты в большом количестве в одном месте — зрелище невыносимое и абсурдное.

Скажем, поэт Тимур Кибиров — один из крупнейших современных поэтов, прекрасный поэт, написавший огромное количество стихов, перевернувших в каком-то смысле всю современную поэзию, один из реформаторов, на мой взгляд, современной поэзии. У него нет аккаунтов, ни в Livejournal, ни ВКонтакте, ни в Facebook. Пишет он стихи или не пишет, мы не знаем этого. Если он что-то написал, он это не выкладывает стремительно в сеть. Некоторые другие поэты — как пишут, так сразу и публикуют, это тоже определённый тип поведения, определённая стратегия. Но я в данном случае вижу, что все очень по-разному действуют.

Некоторые сделали вид, что интернет не появлялся, как Фёдоров. Некоторые пользуются интернетом от случая к случаю, как Кибиров, публикуя большие подборки сразу.

А некоторые восприняли интернет как активную среду, как инструмент, не как средство коммуникации между себе подобными, а как важнейшее средство коммуникации между поэтом и читателем.

В этом смысле кто-то вырывается в лидеры, обретает тысячи, даже десятки тысяч читателей, которые пишут рецензии, а кто-то там скромно прозябает в безвестности. Казалось бы, очень хороший инструмент, специально придуманный для поэтов, которым не надо зависеть от издателей. Здесь есть твои стихи и есть читатели — и всё. Однако возникает вот какая штука: в результате поэтов становится очень много, естественно, большинство пишут очень слабые стихи, в большинстве своём это всё графомания, как правило.

Пишут те, кто считают себя поэтами, часто это люди, которые пишут ну совсем на примитивном уровне, что-то абсолютно нелепое. Но они начинают сбиваться в какие-то стаи, хвалить друг друга, общаться друг с другом, писать друг на друга рецензии.

Мне кажется, что даже те интересные поэты, у которых были там аккаунты, перестали их вести, ушли оттуда.

Сейчас, мне кажется, самая активная среда, если говорить о России, — это Facebook.

Это тот, кого, как воздуха, не хватает в обычной жизни, тот, кто наиболее драгоценен, — человек, который читает тебя, который способен тебя услышать и понять. Конечно, в этом смысле интернет даёт фантастические возможности, которых не было у поэтов до его появления. Особенно если вспомнить советские времена и ту мрачную ситуацию, когда прекрасные поэты были фактически запрещены, им была закрыта возможность выхода к аудитории, они были известны единицам, я думаю, что это переживалось, как страшный голод, как отсутствие кислорода, как задыхание. У Мандельштама об этом есть прекрасные стихи в воронежском цикле. О том, как он задыхается, там крик такой в конце стихотворения: «Читателя! советчика! врача! На лестнице колючей разговора б!».

В этом смысле интернет — распахнутая среда, но это коварная среда.

Современная поэзия ничем не отличается от поэзии, которая всегда существовала, разве что она не иерархична. Сейчас поэзия стала чем-то обыденным, стало трудно определить её центральные фигуры. Каждый может написать стихотворение, и оно кому-то понравится, люди делятся на группы, и в этих группах есть свои лидеры, однако «истинного» лидера определить трудно, таких сейчас скорее нет, это приводит к понижению качества стихотворений. Однако интерес молодой публики к поэзии заметно вырос, что не может не радовать».