Это письмо пришло к нам от человека, который назвался Павлом Ждановым. Аспирант химического факультета, музыкальный экспериментатор, друг Пашкетта! Того самого Пашкетта, из ВИА «Покровск-Альянс»! Спасибо, Павел, что ты есть.
Две секунды назад шёл дождь. Ботинок запачкал рот серой грязью.
— У меня нет слюнявчика, — говорил ботинок. Я не отвечал ему. Мне нет дела до его привлекательности.
Две секунды назад шёл дождь, я помню точно! Я следил за тем, что творилось вокруг. Я помню, мерцали солёные щеки влюблённых девиц: у них под пальто сердце, облитое кровью. Чёрные стрелки городских часов: они то показывают половину, то четверть, и часто не вертятся совсем. Ну что же, пусть так, мне без их наставлений легче. Надписи всюду: на спинках кресел, на лестничных перилах, на целлофановых пакетах, на лицах. На моём тоже надпись: «Меркантильность, однажды забравшаяся в ваши карманы, уползла, утекла из брюк ваших, как вы думаете, куда? Грейте ладони на батареях, пока они греют честно». Но тут фарс. Меркантильность, малодушие, потёртые взгляды, потные руки лежали не только в ваших карманах. Нет, нет, я не про себя, у меня-то всё в порядке с головой. Я смотрю прямо и не щурю глазёнки, я читаю записочки с ваших навязчивых лбов.
«Купить — не значит подчинить», — зря прочитал.
«Родина правоверных — рай», — это идейный человек.
«Сколько стоит твоя свобода? Немного рублей? Моя — много рублей! Моя свобода — это я сам. Я чувствую свободу не по вашим стихам, а по своим собственным. Чтобы чувствовать, мне не нужно терять, я знаю ваши присказки, так вот: не пожалею пота, крови и слёз на потерянную вами и цветущую во мне истину. Я чувствую свободу, в которой правда. Мне не нужно терять, чтобы чувствовать».
Две секунды назад… Да нет, уже минуту как идёт снег. Я не понял, если честно, откуда он сумел взяться весной. Погода весною, как правило, шепчет, тужатся почки, родят листочки, солнышку девочки улыбаются. Весною они, кстати говоря, в платьях румяных. А сейчас что? Треклятый перекрахмаленный снег и угрюмые, унылые милиционеры в зимних шапках чешут бока.
Две минуты назад я проврался. Батареи греют совсем не честно. Вспомнить хотя бы эти, в трамваях. Ведь они круглый год ледяные. Да-да, иногда невозможно сидеть около них — так палят! Но это только во время проверок. Дрожат люки и форточки, воздух травят неизвестным мне трамвайным газом, в трамвай заходит контролёр наземного транспорта. Его знают все и не любят все. Те люди, что предпочитают оплачивать проезд, его не любят тоже, поверьте. Это потому, что подлого человека любить сложно. Трамвайный контролёр — чистокровный подлец. Я не буду объяснять, почему, это вполне очевидно.
Он забирается в трамвай, поправляет фуражку и достаёт удостоверение.
— Можно ваш путевой лист? — требую я.
Путевой лист есть, выписан на сегодняшний день, часы отмечены, ревизор имеет полное право штрафовать, а после усилия в виде предъявления документа по моей просьбе с сопутствующими ужимками и гримасами неудовольствия, будет штрафовать за всю Монтану.
— Проездного билета у меня нет. У меня уши замёрзли, а батарея, напротив, жарит — закачаешься, — умоляю я.
— Сто рублей, — мой собеседник бессердечен.
Иногда случается чему-то лопнуть в такой момент, а трамваю — остановиться. О трамвайная вонь, удушье! Двери растворяются, пассажиры, кашляя, выходят. Слабенькие бабушки остаются ждать продолжения путешествия, им некуда торопиться, и у них есть влажные марлевые повязки.
Выскальзываю из лап контролёра! Выхожу вон и дальше иду пешком.
В правой руке у меня — коричная стружка. Опустил в рот половинку, и во рту стало пряно. Резкий аромат поцарапал нёбо и язык, который тут же бросился вымачивать слюной поверхности слизистой. Неплохо было бы себя покормить!
В вестибюле здания столовой было пусто. Гардеробщица улыбалась, не стесняясь серебра своих зубов. Выдавая мне номерок, она бросила:
— Сегодня меню — что надо! Сладенькая водичка есть, сахарные комарики, пирожных много самых разных… Сплошь сладкое! Да шучу, шучу… Шучу, шучу…
«Шучу-шучу», — раскручивалась пластинка в моей голове, пыльная головка не сдвигалась с места, и «шучу-шучу» постепенно превращалось в «чушь-чушь».
Я взглянул в зеркало. Погладил волосы рукой, повторил про себя «чушь-чушь» и, нащупав в заднем кармане штанов красные бумажные деньги, пошёл вверх по ступенькам на второй этаж.
На втором этаже расставленные в один длинный ряд вдоль окон столы с белыми скатертями, перечницами и пластмассовыми цветами принимали голодных.
Меня встретила пожилая женщина с короткими седыми волосами. Выкрикивая что-то несвязное и яростно разгоняя правой рукой воздух, она определённо разговаривала со мной:
— Ты что это такой смешной? Ты кушать пришёл или что? Мой дядя был стеклодув, так вот он так уставал на работе, да ещё и вредно это всё, лёгкие, пыль, стекло, он умывался собственной кровью! Что ты идёшь? Ты кушать пришёл или что? Проходи, пожалуйста.
На её столике прижались друг к другу десять стаканов чая. Сейчас она с чувством растворяла сахарный песок, перебираясь столовой ложкой из одного стакана в другой, будто надеясь похоронить в чайном растворе свою душевную болезнь. Перемешивая, растворить её.
Я взял поднос и окинул взглядом меню. Пирожных и впрямь было много, но сахарных комариков найти не сумел.
Женщина со стаканами, кусая лимон, продолжала:
— Она мне подарила кофе и молоко. Я говорю: «У меня сегодня праздник». — «Можно поинтересоваться, день рождения?» — Я как засмеюсь: «У меня сегодня Новый год». Ты слышишь? Бери лимончики! Потом день рождения случился у неё. И что ты думаешь? Мать её в кость! Я подарила ей реванш-подарок: чай, такой, чтобы заваривать в чайниках, а не это бумажное дерьмо, и лимончик красивый, жёлтый, прямо к чаю. Бери лимончики!
Я разглядывал витрину с горячими блюдами. У посетителей пользовались популярностью зелёные щи, я заметил. Прямо передо мною мужчина с тарелкой щей и двумя столовыми приборами затянул, легонечко улыбаясь, песенку:
— В очередь, сукины дети! Рыбьи головы, поросячьи хвостики!
Вполголоса, конечно.
За столом сидела женщина в шляпе и ела компот. Напротив неё располагалась её дочь с любимой кошкой на поводке, которая в свою очередь уселась слева от девочки, заняв целое человеческое место. Кошка облизывалась лениво. Женщина с дочерью уже заканчивали с компотом, как вдруг проходивший мимо молодой человек опрокинул свой поднос прямо на их скатерть, задев шляпу женщины и окатив чайным кипятком кошку. Молодой человек, ужасно сконфузившись, бросился было собирать свои продукты с рокового стола и промокать салфетками замоченные компотом колени женщины. Та попросила оставить её, привести в порядок кошку и попросить прощения у своей девочки, которая от внезапности произошедшего заплакала. Молодой человек поцеловал руку девочки и, растерявшись, поцеловал кошачью лапу, после чего громко сплюнул в салфетку и, схватившись за голову, побежал прочь из столовой комнаты. Девочка плач переменила смехом, а её мамаша, умилённая поведением молодого медведя, примерила короткую улыбку к своим губам.
Места за столами заняли поклонники зелёных щей. Каждый тщательно купал в жирной гуще щей жирную сметану и наблюдал за её многозначительным исчезновением в капустной зелени.
— Подарок от шефа! — смеялся один из них, единственный, кто сметану перемешивать не стал, снял её столовой ложкой с болотной глади блюда в самом начале трапезы и, сочно чмокнув, поместил себе точно в рот.
Я подошёл к кассе, набрав полный поднос. «Как измерить гармонию алгеброй?» — прочитал я вопрос на запястье кассирши, которую за глаза звали Воровкой. Она рассчитала меня, конечно, обманув, на червонец-то точно. Я не стал просить пересчитать, я посмотрел в её ехидные лживые глазки и спросил:
— А сахарных комариков нет сегодня?
— Червячки, дружок, в голове у тебя, червячки.
Стушевавшись, я забрал сдачу и отправился к столам. Мысли потеряли в стройности, багетные рамы на подоконниках смутили меня окончательно, должно быть, эйфоретики — лучшие друзья здешней публики, я больше сюда ни ногой.
Раздался крик Воровки:
— Не обманывай!
Посетители столовой улыбнулись.
— Честность вырвалась наружу, попортив змеиную шкурку, — кто-то брякнул.
Кассирша бросила кассовый аппарат и быстрыми шагами покинула помещение.
— Ах вы, рыбьи головы, гадские чешуи! Как прикажете теперь отобедать?
Очередь рассыпалась. Голодные злые люди отправились по домам, или на поиски других столовых, или на работу, или на учёбу. Оставшиеся доедали свои обеды.
Я опрокинул последнюю ложку зелёных щей в глотку и вытер салфеткой губы. Мужчина, сидящий передо мною ко мне своею спиною, неожиданно обернулся и, пережёвывая что-то чёрное, посмотрел мне в глаза:
— Читаете? По глазам читаете? На лбах написано? Вы что это такой смешной? Всё это ваше понимание — чушь, вы посмейтесь со мной! Вы обречены ничего не понимать, здесь-то уж точно! И чем вам понимать? Замёрзшими ушами? Слишком молоды и свежи, не имеете даже ничтожного права. Смотреть и понимать. Не судить, и не рассуждать, а всего лишь… Вы кушайте
Я, остолбенев, сглотнул и понял, что именно жевал мужчина: он жевал землю, чёрную землю, из комка которой, о боже, торчал хвостик дождевого червя. Я уронил голову на ладони и закрыл глаза:
— Разве такое бывает? Разве мужчины едят землю? Разве мужчины едят червей? Разве что я спятил.
В столовую под ручку вернулись неуклюжий молодой человек и Воровка. Спину молодого человека грел кейс для акустической гитары. Воровка уселась на своё место за кассовым аппаратом. Молодой человек достал гитару и ударил по струнам.
Геофаг-червеед, в свою очередь, запел:
Танцует слепая собака
На битом стекле. Чёрный вечер.
И лезвия-сколы ласкают ей пятки,
Как Чикатило советских женщин.
И рваные лапы рисуют
На битом стекле силуэты мира,
Разорванного на части,
Омытого кровью из трещин.
«Не лечи меня!» — завыли хором все посетители дневного общепита.
На строчке о мире, омытом кровью из трещин в подушечках собачьих лап, у меня закружилась голова. С трудом сдерживая рвоту, я побежал вниз, на первый этаж.
— Сладенькую водичку брали? А песенки понравились? — сыпала на меня вопросами гардеробщица.
Не знаю, не знаю.
Внезапно меня заключила в объятия чья-то сильная рука, а другая рука, принадлежащая, видимо, тому же объекту, порывалась проникнуть в мой рот. Две секунды я сопротивлялся, не больше. Два пальца забрались мне чуть ли не в желудок, и волна первично переработанной пищи накрыла стоящую передо мной гардеробщицу, а вместе с нею и моё сознание.
Очнулся в блевотине без верхней одежды у входа в здание. Во рту было пряно. На здании не было ни надписей, ни вывесок.
И на лицах прохожих никаких посланий не было.
