1 сентября — один из самых грустных дней в году, ведь страдают не только не отдохнувшие за лето школьники, но и тысячи преподавателей, которые ненавидят детей и свою работу. Читательница самиздата больше двух лет проработала учительницей для учителей и поняла, что они не сильно отличаются от тех, кого пытаются воспитывать. Абсурдные отмазки математиков, нелепые подкаты физруков и разбитые судьбы учительниц английского — Та самая история о том, почему школа — последнее место, куда стоит идти работать.

Всё началось с СМС: «Вы приглашены на собеседование, время встречи 11:00». Номер неизвестный, вакансия не указана, геолокация «Центр занятости молодёжи» — никаких зацепок. Шёл третий месяц безуспешного поиска работы, я отправляла заявки всюду и не могла даже прикинуть, кто это может быть. 

Офис Центра занятости поражал уровнем цифровизации. Магнитные карточки, электронная очередь, ненавязчивая музыка в лифте. Здесь всё сияло белизной, по коридорам ходили ухоженные сотрудники белый-верх-чёрный-низ, а у этажей были свои названия. Ресепшионист нашёл моё ФИО в базе и записал паспортные данные:

Катерина Иосифова, 19 лет, место рождения — Санкт-Петербург.
В Москву на тот момент я переехала совсем недавно. Бросила свой скучный вуз, сбежала от опеки родителей, купила билет в столицу, поступила на заочный Литературного института и теперь искала работу.

В центре было многолюдно. Отутюженные и нарядные юноши и девушки заполняли опросники. Пока куратор обходила каждого, собирая анкеты и документы, я радовалась, что вчера уляпала свитер в кетчупе и на встречу пришла в уместном чёрном платье. Другие кандидаты были лет на пять старше и выглядели гораздо солиднее. Я пыталась угадать по разговорам, куда мы собеседуемся, и примазалась к двум симпатичным парням, но ребята оживлённо обсуждали Курбан-байрам. 

Нас пригласили войти. В комнате шесть белоснежных столов, на каждом — ноутбук и бейджики с именами соискателей. Когда все расселись, прозвучало задание: открыть компьютер, найти подготовленный текст и презентацию, а после представить проект вместе с командой, разделив реплики. Моей группе выпала тема «Дополненная реальность» и жребий выступать первыми. Вступительное слово было на мне, поскольку остальные девочки в команде сильно волновались. Мне же было всё равно: я так и не поняла, куда нанимаюсь, и отпустила ситуацию. Вышла, представилась комиссии, помахала руками, а вечером получила письмо: из двадцати пришедших взяли четверых, включая меня. «Обучение начинается завтра, в 10:00», ниже стояла подпись: «Департамент информационных технологий».

В 2017 году на помощь педагогам, которым за лето классические доски заменили на незнакомые интерактивные телевизоры, был брошен легион тьюторов — мальчиков и девочек, которые приезжали несколько раз в неделю читать лекции, проводить индивидуальные уроки и объяснять, как получить грант за урок в новом формате и где найти виртуальную линейку.

Обучающие занятия шли три недели. Нам рассказали, как устроены электронные дневник и журнал, показали функции интерактивной панели, научили подключать планшеты и смартфоны к системе «Московской электронной школы», провели мастер-класс по публичным выступлениям, а также психологический тренинг. Помогло не всем. Итоговый экзамен сдали всего двое с нашего потока. На следующий день пришли итоги распределения.

Три месяца на курс. 
По три школы одновременно. 
За пару лет работы я обучила около тысячи педагогов.

Сразу после обучения меня направили в пафосную гимназию. Ноутбуки преподавателей здесь работали на системе macOs, некорректно отображавшей отечественное приложение «Московской электронной школы», на котором строилась вся работа. А ещё у учителей здесь никогда не было времени. 

На лекции они ходили редко, индивидуальных консультаций не просили, но через несколько месяцев, прямо перед тестированием, начали паниковать. 

Программа была государственная, а значит, преподаватели не могли отказаться и были обязаны в конце поехать сдавать тест в методический центр. По уровню абсурдности этот экзамен превосходил даже ЕГЭ. Например, в одном из вопросов нужно было выбрать правильный номер телефона службы поддержки «электронного дневника» — если что, последние цифры «38-38». 

Заслуженные и почётные, все они страдали синдромом отличника. Страх провалиться был столь велик, что образовалась протестная группа. Тридцать человек встали в позу «Сдавать не будем!» и даже составили петицию. Директор школы лишь кивала: «Они мне про выборы то же самое говорили, ага. Поедут как миленькие!» Так и случилось, но одна женщина выдержала натиск и инсценировала сердечный приступ во время тестирования. Узнав о том, что она вызывала скорую, я ухмыльнулась, вспомнив наш разговор накануне. 

— Меня не было на занятиях, так как я летала в командировку. Я готовлю детей к олимпиаде МГУ, к итоговым экзаменам. Мы делаем важный проект, у меня уникальный предмет и авторский учебный план! — воинственно начала она. Я устало возразила, что дата сдачи была известна с самого начала, на подготовку выделялось три месяца, в течение которых я регулярно наведывалась в её кабинет. 
— Какая клевета! Я вас видела один раз в жизни! Вы кто вообще? Я не знаю вас и ничего не слышала о тестах. Теперь мне нужно ехать и позориться там при всех!
— Если не сдадите сейчас, можно будет пересдать, причём неоднократно.
— Я? На пересдачу? Завалить? Да вы знаете, кто я? Вы знаете, кто мой муж? Он работает в министерстве образования. Как на него будут смотреть, если его жена не пройдёт тестирование?! Вы хоть понимаете, что там все друг про друга всё знают, что сразу же поползут слухи? Я не могу.

Уже в другой школе ко мне в кабинет заглянула тихая скромная учительница английского. 

— Простите, что не пришла вчера на лекцию: пришлось разнимать поножовщину. У меня очень драчливый класс. Даже немного зацепило, — показала она перевязку.

Здесь у охранника не хватало трёх пальцев и манер. Он был из тех, кто играет с кнопкой турникета. Решил пройти? Уже горит зелёный? Ан нет, не тут-то было! 

Не желая заполнять журнал посещений, он швырял его мне на стойку. «А ручку дадите?» — спросила я. В ответ он протянул свою кисть для поцелуя и сально улыбнулся. Мир был его. «Настоящее „Лицо со шрамом“», — подумала я и с тех пор ручку всегда носила в кармане.

Окна той школы выходили на огромные ТЭЦ, дымящие в пугающей близости. Засмотревшись на них по дороге до остановки, я как-то чуть не споткнулась о ногу выбросившегося с крыши мужчины, от головы которого почти ничего не осталось. 

— Полиция что-то не спешит, — сказала проходившая мимо женщина. — Он тут с утра прохлаждается.

Так я познакомилась с Бирюлёво. В последний день работы, на добрую память, оно забрало у меня свежекупленный проездной на месяц и наушники. Рваный кошелёк с вложенным внутрь портретом Бориса Гребенщикова школьники, взломавшие учительский гардероб, мне оставили. Должно быть, они решили, что это фото почившего мужа.

Оттуда было тяжело уходить: мне было жалко людей; многие педагоги заглядывали ко мне просто выговориться, а иногда — спрятаться от учеников. Классные руководители признавались, как нелегко обходить квартиры детей и общаться с «неблагополучными родителями». Педагог по музыке вспоминала, как любимый ученик попал под трамвай на её глазах. А учительница немецкого плакала, показывая коллекцию открыток из разных стран от выпускников. Каждый учитель был несчастлив по-своему, но все они сходились в одном — разочаровании от жизни. 

«Избегайте работы в школе, даже если у вас совсем не будет денег. Вы красивая девушка, и уж лучше торговать телом, чем своей свободой», — сказал мне физик в свой 65-й день рождения.

Однажды ко мне зашла молодая учительница английского и с потерянным видом стала расспрашивать о программе курса. Мне показалось знакомым её душевное состояние, и я решила проявить заботу.

— Вы давно здесь работаете? — закинула я удочку.
— С начала года.
— Вам нравится преподавать? 
— Раньше, когда работала в лингвоцентре и частной школе, где все были умненькие, нравилось. А сейчас... уже полгода прошло, а я так и не поняла. Я сюда пришла потому, что устала в центр мотаться, нашла работу рядом с домом. Меня все друзья и коллеги отговаривали, мол «ну что ты идёшь к этим дебилам?», а я не верила, думала, что все дети как дети. Дочка тут неподалёку у меня учится. И нормально вроде учится. А когда уже сама работать начала, узнала, что да, вот так бывает.

Теперь-то знаю, что это норма, такой район. Но первые месяцы я вообще не понимала, как можно жить вот так и работать с людьми, которые тебя не видят, отвечают матом, ничего не знают и не хотят. Писала на них докладные пачками, взывала к разуму, упорно читала им наизусть Шекспира. А потом устала на них злиться и поняла, что и тут можно найти подход. 

Сейчас они научились со мной взаимодействовать, уже не так плохо всё. Я даже чувствую себя крутым педагогом, когда они что-то запоминают. Конечно, при этом я понимаю, что могу сделать им тысячу распечаток — и они ничего не усвоят, потому что не хотят. Им это не надо. Понимаю, что моя работа часто уходит впустую. Правильно говорят: «Не умеешь делать — учи». Что из себя представляет учитель и что могут достичь его ученики? Я не знаю, ничего не знаю.

Девушка грустно смотрела на свои голубые балетки, а после спросила, на кого я учусь. 

— Литература — это правильно, — отреагировала она. — Это самое интересное, что есть, мне кажется. Ну и работать можете и автором, и критиком, и исследователем. И, если совсем плохо станет, в школу учителем литературы можете пойти. Ну, в крайнем случае. Если прижмёт.

Среди преподавателей редко встретишь молодых, забавных и приятных в общении ребят. Даже вчерашние выпускники быстро пропитываются скукой. 

Одежда, причёска, очки, осанка, жесты, мимика — из мелочей собирается образ, который никогда не спутаешь ни с одним другим. 

Однажды вечером я стояла у бара с подругами — выпускницами педа. Изрядно подвыпивший молодой человек подрулил к нам стрельнуть сигаретку. Закурив, он обвёл компанию томным взором и сказал рассудительно: «Так, вы — училки, а ты кто?» — устремился палец в меня. Девочки оскорбились: 
— Это как это? Вы с чего взяли?
— Да у вас на лбу всё написано. Литература? Русский? 
— История, — грустно кивнули они. 

Когда после школы я попала в институт, меня поразили простота и человечность, открытость и искренность преподавателей. На контрасте стала очевидна напускная «взрослость», которую постоянно демонстрируют школьные учителя, оставаясь при этом инфантильными боязливыми детьми. Мои вузовские преподаватели не пытались подавать пример, они не должны были никого воспитывать. Возможно, в этом крылся секрет их счастливой жизни.

Учителей по призванию мало, в большинстве своём это люди, которые не справились с внешним миром. Когда-то они, возможно, хотели чего-то добиться, но, столкнувшись с трудностями, пошли по пути наименьшего сопротивления: обратились к привычному, спрятались в кабинеты, принесли домашние тапочки и засели там, где прикормлено. Изо дня в день они рассказывают одно и то же, из года в год идут по стандартной программе. У них нет как такового карьерного роста, а лишь выслуга лет и бесконечные переаттестации. На работе за них всё решают минпросвещения, районо, директора, завучи и даже завхозы. Их заставляют участвовать в голосовании за «Единую Россию», вести массу документации, а ещё выглядеть «нормально», то есть максимально безлико. 

Их ждёт уголовная ответственность, если с прогульщиком что-то случится в учебное время на территории школы; они не могут послать к чёрту неадекватных родителей и вынуждены скрывать свои социальные сети, чтобы не потерять работу из-за фотографии в купальнике. Постоянно находясь в такой среде, учителя частенько отыгрываются на детях, своих и чужих, как на единственных подвластных им в жизни людях. 

Я ещё не знала, что меня ждёт, когда в выделенный мне кабинет в одной из школ фурией ворвалась пожилая француженка.

— Ваш тест по компьютерам — это что вообще такое? Мне для работы этого знать не надо — где какие кнопочки располагаются, я всегда посмотреть это могу! У меня на это времени нет, я по вечерам проверяю тонны сочинений. Это трудовики и физруки после работы могут чем угодно заниматься.
— А мне как раз учительница физкультуры недавно рассказывала, что она по выходным замачивает футбольную форму в собственной ванне, потому что форма казённая и на дом выдавать её запрещено, а в машинке ткань сядет.

В ответ — ядовитый взгляд.

— А вы вообще кто по профессии?
— Сейчас на литературного работника учусь, до этого — на переводчика шведского. 
— Ах, ну поздравляю: вы тоже неудачница! Значит, и у вас не будет хорошей работы, ещё поймёте меня. 

Я улыбнулась и пожала плечами. Женщина замялась, не зная, что добавить. 

— Вот у кого она была, хорошая работа, так это у моего сыночка. Но он профукал свой шанс, — определилась она с темой и уселась на стул.
— А кто он? — спросила я, предвкушая историю.
— Мы, как и вы, — вдруг перешла она на «мамский», — первое образование тоже получили языковое: испанский, английский, немецкий. Ничего это не дало. Сидит без работы: уже два месяца, как фирма закрылась. Санкции же везде.

Француженка снова бросила на меня пристальный взгляд. Я кивнула, демонстрируя заинтересованность.

— Вообще он на военной кафедре учился, мог бы и не служить, — вдруг переключилась она. — Но что-то ему в голову стукнуло — и он добровольно, даже не сказав мне, пошёл в армию. Хорошо, что их там, в военкомате, подробно расспросили про родословную: кто отец, кто дедушка. У меня вся линия — известные военные, поэтому его, дурака, к счастью, оставили в Москве. Три года он там отслужил в Президентском полку, а потом его завербовали в ФСБ. 

Её сын тогда надеялся, что со знанием языков его отправят за границу, но вместо этого он несколько лет мотался по стране и ловил «отморозков». Пытался уволиться, но смог только с помощью матери. 

— Он у меня всё был занят вот этой всей ерундой, так что женился два года назад только, в тридцать четыре, — прокашлявшись, продолжила учительница. — Когда наконец вернулся, я намекнула, что пора бы уже остепениться. Возьми да и ляпни про девочку из соседнего дома, с которой он в школе гулял. Буквально несколько месяцев проходит — он мне приводит её знакомиться, уже беременную.

Пожили немного, а недавно она и переехала обратно к своим родителям, якобы потому, что мой сын поздно приходит домой, а она устаёт, ей нужна помощь с ребёнком. Ну да, конечно: у родителей она и выспаться может, и в гости к подружкам уехать — бросает на них мальчика. У нас тоже так-то хорошая квартира, мог бы её с ребёнком к нам привести, раз ей помощь нужна… Хотя, я, конечно, ни с кем нянчиться не хочу, нанянчилась уже. И так дети кругом на работе.

Она затихла, задумавшись. 

— Так они развелись, что ли? — прервала я её, желая узнать, чем всё кончилось.
— Это вопрос времени. Он ко мне вернулся, она — к своим родителем. Я его хотя бы ужином могу накормить. А сейчас сподвигла получить, наконец, второе образование. Он теперь в таможенной академии учится. Очень тяжело: математики много, а он её никогда не любил. Но зато специальность будет и зарплата высокая. Жена же его вообще не поддерживает. 
— А она кто вообще, кем работает?
— Она? Ой, да кто она — геодезист, ничего особенного. А сыночку всегда говорю: «Если что, всегда я тебя в школу приведу, будешь преподавать английский». Но он не хочет почему-то. Здесь тяжело, конечно: неблагодарная работа. Но лучше всё равно ничего нет, какие альтернативы сейчас?

Ребёнком я ненавидела школу и всё, что с ней связано, и, если бы можно было смотреть на себя с презрением, на работе я бы только этим и занималась. Но вскоре выяснилось, что у учеников и учителей много общего.

Как-то в одной из школ мальчик перевернул на себя чайник с кипятком и получил сильный ожог. По району пошли проверки. Как я узнала об этом? На меня налетел учитель географии, мчавшийся по коридору к своему кабинету.

— Задержите завхоза! — крикнул он мне, уносясь за угол.

Завхоз, Джафар Асланович, который также вёл ОБЖ и однажды встретил меня направленным в лицо автоматом, через ступеньку летел по лестнице. 

— Вот ведь Пётр Алексеевич! — погрозил он огромным кулаком вслед бегущему.

 Я последовала за ним и застала Петра Алексеевича, втюхивающего свой чайник учительнице ИЗО: «Мария Васильевна, милая, спрячьте, пожалуйста!» Поспевший Джафар Асланович забрал прибор из рук недоумевающей Марии Васильевны со словами: «Изымаем и ждём объяснительную!» Пристыженный Пётр Алексеевич отправил мне гневный взгляд из-за плеча женщины. 

Конечно, не обходилось без физруков.

— На интерактивной панели можно писать стилусом или же просто рукой, — начала я одну из лекций.
— А сиськами можно? — донеслось с «камчатки».

Русички давятся хохотом. Трудовик даёт «пять».

Во время уроков ко мне никто не обращался, и я была предоставлена самой себе. Меня часто принимали за ученицу, отказываясь пропускать без карточки, ругали за отсутствие формы или отчитывали, пытаясь узнать, почему я не на уроке. Я не обижалась: быть на одной стороне с детьми приятнее.

Я не сдавала прогульщиков и помогала заблудившимся первоклашкам, болтала со старшеклассницами, отрывала для них мотки туалетной бумаги из учительского туалета и заходила по их просьбе проверить интерактивную панель и отвлечь учительницу во время контрольной. 

Чаще всего мне удавалось найти общий язык с детьми любого возраста: я рисовала мелками со второклашками, брала в учительской сладости по просьбе старших, а однажды даже покупала тест на беременность для одиннадцатиклассницы. Но в разговоры без спроса не вмешивалась, а потому нередко слышала удивительные определения.

— Что такое «обличать»? — спросил семиклассник, перечитывая перед уроком истории параграф.

— Я не знаю, погугли, — не отрываясь от игры в телефоне, посоветовал ему друг.
— Блин, почему я такой тупой, — бурчал парень, набирая запрос в поисковую строку. 

Спустя несколько секунд я услышала протяжное понимающее «А-а-а» и вывод:
— Я правильно думал: обличать — это типа говном считать!

Неловко мне было лишь однажды, из-за девочки в коррекционной школе. Она зашла ко мне в учительскую, села на стол и смачно откусила яблоко. Болтая ногами, она спросила:
— Ты кто?
— Учитель.
— Что-то я тебя раньше не видела, — недоверчиво прищурилась она.
— А я временно, по интерактивным доскам и электронным журналам.
— А, так ты училка для училок! — просияла она. — Ну ты смотри, учи их нормально, а то они у нас ленивые, — с этими словами она положила красивый карандаш себе в карман и ушла, похрустывая яблоком.

Через несколько дней я узнала, что её зовут Настя и у неё психоз. Это был секретный разговор, который я случайно подслушала в учительской. Классная руководительница Насти, молодая амбициозная девушка с хрипотцой, модной стрижкой и татуировкой в форме чёрного треугольника на шее, пришла к заведующей учебной части:
— Елена Алексеевна, мне сказали, что я буду сопровождать девятые классы в поездке по колледжам.
— Да, Женя, сейчас вам отправлю документы на корпоративную почту.

Женя уже было собирается уйти, но хватается у выхода за дверной косяк, мнётся некоторое время, в итоге возвращается к столу. — А они вообще много куда могут поступить?

Елена Алексеевна переходит на полушёпот: 
— С этого года аттестаты у них абсолютно стандартные, поэтому юридически — пожалуйста, они могут хоть куда поступать, хоть на пятнадцать направлений. Всё зависит от способностей и… послужного списка, так сказать.
— А в мед, в мед же тоже могут?
— Меды, МЧС и колледж МВД имеют свои негласные требования, так что туда почти без шансов. Разве что у Лихман в последние годы значительные улучшения, поэтому мы с её мамой будем стараться протолкнуть её на экономику. Но это единичный случай.
— А у меня Настя, беленькая такая девочка с бритыми висками, знаете? Она очень хочет в медицинский. 
— Настя? — шёпот становится едва различим. — Настя всё ещё часто реагирует неадекватно, её так и не сняли с учёта. Это точно всплывёт при поступлении. Я понимаю, что она очень старается, но ей лучше выбрать что-то другое. Оля вот тоже в мед готовилась, но сейчас рассматривает гостиничное дело. 
— Ну а если что-то поближе? Не обязательно же идти на врача, можно им пойти в судмедэкспертизу или на ветеринара, например?

Елена Алексеевна выдерживает долгий взгляд и набирает побольше воздуха:
— Исключено! — говорит она, и это тихое твёрдое казённое слово ползёт по комнате под дверь, в коридор, по этажам спален.

Прервав разговор, под звук осипшего звонка в кабинет ввалились две девятиклассницы. Страшно встревоженные тем, что день открытых дверей в колледжах пересекается с дискотекой, они наперебой, не проговаривая половины букв и заикаясь, стали просить их оставить в школе.

— Мы вообще-то выступаем там, на дискотеке! Мы не можем пропустить!
— Выступаете! Вижу, что выступаете, — Елена Алексеевна сопроводила ответ театральным вскидыванием рук. — А поступать вы не планируете?
— Да ладно вам, всё равно же не возьмут! А тут и танцы пропустим! — возразила одна из учениц.
— Ну! — кивнула вторая.

Совсем иначе встретили меня в кадетской школе. Было сложно привыкнуть к тому, что не только учащиеся, но и многие педагоги ходят в военной форме, но ещё сложнее — к гробовой тишине. Здесь никто не шушукался и не опаздывал. Когда я заходила в аудиторию, преподаватели уже сидели на местах с открытыми блокнотами, готовясь протоколировать. Если обычно я просила педагогов называть меня сокращённой формой имени, здесь радовалась и тому, что офицеры хотя бы со временем перестали обращаться ко мне по отчеству. Никто ни разу не пошутил о моих цветных прядях в волосах и юном возрасте.

Они не ставили под сомнение мои навыки и знания и не оспаривали необходимость итогового тестирования. Никто из них не был в восторге от мероприятия, но лишь один мужчина хоть как-то выразил своё отношение. Уходя с одного из занятий, он сказал мне: «Ave, Caesar, morituri te salutant» (с лат. — «Славься, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя»).

Несмотря на то, что коллектив меня встретил хорошо и относился уважительно, в школе находиться было неприятно, и я старалась не приезжать к ним без необходимости. Мне угнетала дисциплина и контроль, возведённые в культ. Пугали построения, разводы и учения. Здесь резал глаза яркий свет, плохо работало отопление, а по коридорам периодически ходили подростки с автоматами. Я перманентно ощущала себя в рассказе Стивена Кинга.

Смотры строя и песни, выездные мероприятия, огневая подготовка, гражданское право, доврачебная подготовка. Мальчики и девочки в одинаковой мешковатой чёрной форме и фуражках не по размеру готовились к службе в МВД. С одной стороны, они были похожи на остальных ребят: так же носились по коридорам и ходили в туалет парочками. У девушек были популярные сумки Луи Виттон, а у парней — беспроводные колонки, но что-то с этими детьми было не так. Однажды зайдя в класс, чтобы проверить и перенастроить панель на перемене, я почувствовала затылком напряжение. Обернувшись, обнаружила, что ребята заняли места и сели «смирненько», прилежно сложив руки одна на другую. 

— Ребят, расслабьтесь, у вас есть ещё пять минут перемены.

Они недоверчиво насупились. 

— Я серьёзно, просто проверяю доску, я не к вам.

Они переглянулись. 

— Да вы чего? — удивилась я тому, что никто так и не сдвинулся с места.

Постояв ещё немного, попробовала продолжить работу, но двадцать пять пар глаз, устремлённых в спину, мешали сосредоточиться. 

— Ой, идите вы, — разозлилась я и нервно покинула класс.

Настоящие властители школ — не завучи и директора, а охранники, которые за блок сигарет открывают старшеклассникам турникет, когда те сбегают с уроков. Чоповцы бывают разные: молодые и пожилые, доброжелательные и агрессивные, бдительные и вечно отсутствующие, но всех их объединяет одно — любовь к сериалам на федеральных каналах. Смартфон ли, рабочий ли ноутбук или интерактивная панель — любое доступное устройство будет транслировать детективный сериал. Школьные охранники редко совершают подвиги. Обычно они выдают ключи преподавателям, следят, чтобы никто не сбегал с уроков и не проносил в здание алкоголь, оружие и другие запрещённые вещи. Моё появление означало для них возможность проявить себя. 

— Добрый день. Я новый тьютор от Департамента информационных технологий. Меня ожидает ваш завуч.
— Предоставьте документы.
— Документы на почте у директора школы, там есть паспортные данные всех сотрудников, которые могут находиться в здании.
— Мне ничего не передавали, звоните директору.

Пока я набираю номер, охранник нагло скалится. Директор не берёт трубку. 

— Вы можете, пожалуйста, позвонить завучу по внутреннему телефону? Скажите, что пришла тьютор из МЭШ.

Охранник расцветает: плечи расправляются, подбородок ползёт вверх. 

— Я вам не секретарь. Ждите, когда к вам спустятся. 
— Я могу подождать здесь?
— Нет, ждите на улице, я вас не пущу. 

Когда мне всё же удалось связаться с администрацией и за мной спустился представитель руководства, охранник ещё несколько минут пристально всматривался в фото на паспорте. Следующие несколько недель он старательно делал вид, что никогда меня не видел, и регулярно требовал полный пакет документов и электронный пропуск. 

Но если с неприятным синдромом вахтёра всё просто и ясно, то как вести себя с подкатами — открытый вопрос.

— Подскажите, пожалуйста, это корпус тройка или семёрка?

Голубоглазый юноша в чёрной форме оглядывает меня с ног до головы и игриво отвечает:
— Туз!

Я улыбаюсь — ценю остроумие, но сейчас спешу, и мне нужен ответ.

— Мне нужен седьмой корпус, а карта показывает что-то невнятное. Можете, пожалуйста, меня сориентировать? Я опаздываю на лекцию.
— Ориентация — север! Знаете такую песню?
— Мужчина, я вас прошу, давайте без шуток. 
— Вы правильно пришли: это седьмой корпус. 

Я протягиваю паспорт, который охранник выхватывает из рук и перелистывает на страницу 15. 

— Такая красивая, а не замужем. Пойдёшь со мной в кино?
— А без этого я пройти не могу?
— Я тебе телефон свой оставлю тут карандашиком, а ты подумай, — говорит парень, вписывая корявые цифры в мой паспорт.

Он провожает меня взглядом в гардероб и присвистывает, когда я выхожу оттуда в туфлях. День будет тяжёлый: завхоз спросит, что значит моя татуировка и есть ли в ней сексуальный подтекст, физрук пригласит меня в свою новую баню, трудовик, недавно переживший четвёртый развод, будет угрожать выкрасть и увезти меня в аул, если я не дам ему ответы на тест. А географ найдёт в социальных сетях и пролайкает самые откровенные фотографии. 

Я стою у зеркала, чтобы обмотаться финским шарфом перед выходом.

— Это у вас плед, что ли? — вылезет из-под стола охранник.
— Да. Под ним я прячусь от пылких поклонников.

Всё закончилось так же внезапно, как и началось. Однажды я просто уволилась. С нервным срывом, прямо посреди лекции. 

Во второй половине учебного года меня направили в коррекционную школу-интернат. До этого я уже бывала в школах для детей с задержкой психического развития и ждала чего-то подобного. Однако это место оказалось особенным. Весна, вид на Москву-реку и сверкающие башни Сити, рекреации, утопающие в цветах.

— Олигофрения делится на три группы: идиотия, имбецильность и дебильность, — вводит меня в курс дел завуч. — Идиотия — самая глубокая степень отсталости. Эти дети почти не говорят, с трудом узнают окружающих и неровно ходят. Их внимание сложно привлечь, у них снижена чувствительность и отсутствует считывание эмоций. Вы их легко узнаете: в нашем корпусе только такие. Раньше дети с третьей степенью идиотии считались необучаемыми: они либо жили в детских домах для умственно отсталых, либо в интернатах для инвалидов. Но несколько лет назад у одного из чиновников родился сын-идиот, и он захотел его отправить в коррекционную школу: даром они, что ли, простаивают. Тяп-ляп, законопроект одобрен — и теперь весь корпус переоборудован под идиотов, которых по-прежнему ничему нельзя обучить. ⠀

Я открыла маятниковую дверь-распашонку, как в ковбойском баре, и пошла на разведку. Детей было мало: учебный день закончился и большинство перешло из учебной в жилую часть. Оставшиеся задумчиво бродили по коридорам, разговаривали сами с собой, упёршись в стену, или смотрели мультфильмы в классе отдыха. Поднимаясь на третий этаж, я вдруг услышала вопль. Звук привёл меня в удалённый класс. Там в полумраке по полу каталась ученица лет семи и истошно вопила нечленораздельные фразы. Педагог сидела рядом, уткнувшись в телефон. Девочка металась и рычала, била себя непослушными руками и срывала одежду. 

— Простите, у вас всё в порядке? — спросила я учительницу.

Она удивлённо взглянула на меня, я представилась.
— Вы привыкнете, — махнула она рукой.

Но я не привыкла. По утрам я видела, как мамы остервенело подгоняют своих детей, а вечером защемляют им подбородки молниями курток. Ведя на обед, раздражённые учителя силой тащат подростков в столовую, одёргивая их по пути: «Паша, возьми Катю за руку! Я сказала, возьми за руку! Положи свой рюкзак. Господи, сколько можно! Как же вы меня достали оба!» Дети улыбались, пока их ругали, ничего не понимая.

Когда я пришла в актовый зал, педагоги уже разглядывали интерактивную панель. «Мы не будем этим пользоваться», — заявили они, не успела я приступить к занятию. Началась война. ⠀

Меня нарекли «внучкой Калины», в честь Исаака Калины — бывшего руководителя Департамента образования и науки города Москвы, и со смехом наблюдали, как я пытаюсь совладать с пришедшим в зал подопечным, стягивающим с меня цветастую юбку. 

Разговоры с начальством не помогли. «Понимаете, с тех пор как нам дали идиотов, мои высококлассные дефектологи работают впустую. Они разговаривают, лепят, рисуют с детьми, но для ребят каждый день как белый лист: здесь у одиннадцатого программа второго класса, притом наши переростки ещё могут снять штаны и показывать всем эрегированный половой орган, пока педагог отвернулся». Я вызывала в школу руководителя проекта и представителя департамента, но с ними учителя говорили приветливо и не протестовали. Стоило им уйти, на меня обрушивалась новая волна гнева. 

Последней каплей стал учительский чат, куда в один прекрасный день физрук прислал снимок обнажённой девушки и написал, что узнал меня. Из общих черт у нас были круглые очки и короткая стрижка, этого им было достаточно. Женщины не стали вглядываться, поверив на слово. И хотя мне сразу принесли извинения и удалили фото, слух полетел по школе, и когда днём во время лекции я попросила принести стул, кто-то вполголоса произнёс: «Наверное, на трассе стоять устала».

— Да, я что-то и правда устала, — вдруг ответила я, перестав бояться увольнения. — С меня довольно, — объявила я со сцены актового зала и ушла.

А весной 2019 года программа закрылась: все педагоги Москвы и Подмосковья были обучены, панели обновлены, а физруки заблокированы в телефонной книге. Команду тьюторов распустили, торжественно вручив на память грамоты, призы и рекомендации никогда больше не работать в школах.