В прокат вышел фильм Кирилла Серебренникова «Ученик» по пьесе Мариуса фон Майенбурга. Пьеса потеряла в интерпретации русского сценического провокатора первую букву «м» — но зато приобрела до колик узнаваемые приметы постсоветской эклектики.
Сюжет очень прост, да вы уже, наверное, и сами десять раз его прочитали: трудный подросток выучивает Библию наизусть и начинает фанатично проповедовать и обличать окружающих. Его основным оппонентом становится учительница биологии, преподающая, кроме того, половое воспитание и стоящая на защите светских ценностей. Каждый их конфликт эскалируется до уровня исполнительной власти — директрисы, которая постоянно делает уступки фанатику. Мать в шоке, школьный пастор (поп то есть) бессилен, фанатик завоёвывает всё большее влияние. В целом конфликт такой.
надо обязательно смотреть
Сразу оговорюсь для всех, кто хочет конкретики: смотреть, надо обязательно смотреть и всматриваться в замечательные детали, с помощью которых Серебренников создал потрясающе точное и беспощадное зеркало нашей действительности. Постапокалиптический портрет Родины, снятый без государственной поддержки и получивший единогласное одобрение Каннского жюри в виде награды имени Франсуа Шале за особое правдоподобие, — всё как мы любим!
Во-первых, необходимо подчеркнуть, что фильм «Мученик» — не о боге и не о том религиозном чувстве, которое свойственно людям разных конфессий и внеконфессиональным верующим. В большей степени это история о социальной функции религии. Но всё же в первую очередь это история прозелитизма.
Кто сам сталкивался — или даже был сам прозелитом, новообращённым какой-либо религии или даже специфической философии, — тот знает, какие неприятные личности неофиты. Думаю, многие из нас размахивали в своё время Библией или Дхаммападой, а кто посмелее и понаглее — тот и Дао дэ цзином бравировал и не уставал обличать и проповедовать.
Одна из причин трудностей в этом вопросе — перенос пьесы с немецкой почвы на российскую. Посудите сами: наше время, Евросоюз, Германия. В обществе европейской толерантности и идеологии равенства всё острее встаёт вопрос, как эта среда может отреагировать на непримиримость и фанатизм. Вопрос во многом пророческий: пьеса написана за три года до миграционного кризиса. Именно в этой среде разворачивается лаконичная история Майенбурга о подростке, который впадает в пубертатный психоз и находит маргинальную относительно атеистического общества субкультуру для «непохожих» — учение Библии. Как встретит фанатизм общество всеприятия?
Вооружившись цитатами, подросток бунтует против толерантности к чувственности — клеймит за разврат одноклассниц, посещающих бассейн в раздельных купальниках. Затем против толерантности к разнообразию сексуальных ориентаций и практик, в качестве протеста донага раздеваясь на уроке полового воспитания. Обрядившись на уроке биологии обезьяной, отрицает дарвинизм, олицетворяющий научную картину мира в целом. Пытается с помощью веры вылечить мальчика-калеку, что можно для красоты картины рассматривать как протест против социал-дарвинизма с его приматом сильного, здорового и богатого над слабым, больным и нищим в современном капиталистическом мире. Обличает церковь, превратившуюся в ещё один социальный институт, распространяющий повсюду духовную вялость и безволие — вполне ницшеанский посыл, между прочим. Причитающая не особенно грамотная мать, туповатый физрук, неубедительный пастор и опасливо пытающийся примирить общество с инаковостью ученика директор оказываются абсолютно бессильными и податливыми перед напором школьника.
Не встречая никакого сопротивления в обществе, над которым довлеет идея терпимости, мальчик проваливается под собственным идеологическим весом и беспрепятственно превращается в опасного, агрессивного фанатика, способного на угрозы, антисемитизм, ложь, убийство, легко изменяя под свои убеждения окружающие порядки. В этих же условиях параллельно развивается другой персонаж, учительница биологии (и по совместительству школьный психолог), либеральная интеллектуалка и поначалу главный идеолог терпимости: мальчика нужно понять, он просто напуган, надо открыться и поговорить друг с другом. С течением времени биологичка втягивается сначала в интеллектуальный спор, а затем и в откровенную вражду со своим учеником — и чтобы выдерживать его напор и что-то ему противопоставить, ей тоже приходится стать фанатиком. Серебренников смягчает финал пьесы, но у Майенбурга биологичка, символ толерантности, заканчивает тем, что прибивает свои стопы к полу — и в отличие от Павленского, она действительно имеет в виду, что не собирается покидать своего места, потому что ей есть, что там делать, как минимум. Так из её пассивной толерантности вырастает ответный удар агрессии — который неизвестно, чем заканчивается, Майенбург только обозначает его начало.
Магия начинается при перенесении материала на российскую почву, вот уж где все смыслы встают с ног на голову — но при этом так органично вписываются в русский ландшафт, что остаётся только удивляться, как немецкий ход мысли внезапно отражает российскую действительность.
Типовая школа Калининграда оказывается замечательной моделью России: пожалуй, школа в новой русской эпистеме — это как в классической литературе «город N».
Советское «Чучело» поднимало проблему конформизма в обстоятельстве борьбы с инаковостью. Перестроечные «Дорогая Елена Сергеевна» и «Куколка» последовательно изучали, как выродившиеся идеалы равенства на почве борьбы за выживание создают агрессивную посредственность. «Все умрут, а я останусь» нулевых отразил сознание нового поколения, выглянувшего из разлома разваленной системы, которому не остаётся никакого другого бунта, кроме уничтожения самих себя. «Класс коррекции» был уже об обществе нормативной дегенерации, в котором царят жестокие нравы тюрьмы. Ну а в «Мученике» общество-школа находится на новом витке развития, когда поверх жестокости этики заключённых хорошенько прошлись палкой вертикали власти, и на время всё обрело, простите, стабильность. Именно отсюда в русском «Ученике» эта пассивность окружения офанателого христианского адепта. Это не толерантность, это вымуштрованность системой власти. И если на немецкой почве отступление перед маленьким фанатиком происходит из-за установки общества на приятие Другого, то в России он становится идеальным орудием авторитарной «демократии», когда провокатора «назначают» голосом безмолвствующей толпы. Водрузив на знамёна «волю народа», выкрикнутую психопатом, власть с чистой совестью (в данном случае это только фигура речи: власть и совесть — онтологически не совместимые явления) закручивает, что называется, гайки.
Кажется, у нас частенько используется именно подобная этой схема продвижения непопулярных предприятий. Вбрасывают в общественное пространство предложение уничтожить что-нибудь «богохульное». Общество боязливо реагирует классическим «как бы чего не вышло!». Осталось только по просьбе трудящихся прийти к закономерному «лучше запретить, чем разрешить».
Поэтому можно считать, что для нас Серебренников создал своеобразную антиутопию — недалёкого однако будущего.
Власть, кстати, изображена в фильме образом, который доставит удовольствие всем ехидным. Во-первых, уморительно симптоматично показан портрет президента Путина на стене. Он добродушно и снисходительно смотрит на все решения, принимаемые в кабинете директора. Особенно благостно он смотрит на биологичку, которая говорит, что идея бога-отца — тирания для инфантильных. Во-вторых, происхождение власти строгой директрисы старых порядков исчерпывающе показано в эпизоде распития коньяка с завучем и историчкой. Наклюкавшись, они сентиментальничают под какую-то махрово блатную песню — чтобы потом строго одёрнуть пиджак и выплыть в школьный коридор карающей безупречностью. Это всё равно как посмотреть, как держатся на пресс-конференциях и совещания некоторые представители правительства РФ, вспомнить хронику девяностых, где молодые ещё товарищи щеголяют в сомнительного цвета пиджаках и глядят из-под мохнатых шапок хмуро, — и всё как-то на свои места становится.
Ирония в том, что и героический пафос немецкой биологички тоже переворачивается на сто восемьдесят в «Ученике». В России с определённого момента либеральное крыло просело и обессилело: между русским либералом и возможностью сформировать свою идеологическую платформу накрепко встал полуостров Крым: крымнашествовать либералу никак нельзя, а размахивание аннексией почти что равняется признанию в сотрудничестве с иностранным агентом. Так вот, этот серебренниковский либерал со своим классическим набором лозунгов (за свободу сексуальности, за половое воспитание, за атеистическую картину мира и прочее) в процессе идеологической борьбы незаметно меняет вектор с борьбы «за» на борьбу «против». Биологичка, принимая игру, становится марионеткой-ответчиком, поневоле превращаясь в такого же нетерпимого, резкого, способного на насилие фанатика. Возможно, именно для того, чтобы подчеркнуть это бессилие, Серебренников заставляет её в финале прибить свои кеды к полу не в учительской (как в пьесе), где проводятся самые важные решения, а в пустом классе, где она стоит, сама не зная, чего ждать и что предпринять. Восстание либерала Майенбурга становится его потерянностью у Серебренникова.
Таким образом, в европейской картине мира религиозный фанатик — тот, кто попирает устои общества. Но Россия-то пока что не усвоила европейского взгляда на личность (говорят, у нас то ли особый путь, то ли распутье, то ли беспутица, я не расслышала лозунгов). У ней особенная стать: религиозный фанатик в России сегодня восстанавливает устои общества, у него совершенно другой социальный статус. В Европе он революционен, а в России — традиционен. Его ассимиляция в пассивном обществе оказывается моментальной. Вдруг из-под лёгкого маскировочного покрывала гражданского общества просыпаются силы преследования ересей, выслеживания сионистского заговора и языческая богобоязненность. Моя любимая юмореска фильма — реакция руководства школы на прибитый к стене фанатиком крест. Вызванная охраной завуч не воспримет его как что-то лишнее, а привычным жестом перекрестится на него. Вслед за ней поспешат покреститься охранники с досадой на свою нерасторопность. В этом выдуманном Серебренниковым метком эпизоде отражён популярный взгляд на русского человека как бесконечно ищущего, перед кем бы преклониться. Смех в таких эпизодах — не голливудский, а гоголевский, сквозь слёзы.
Впрочем, в обеих системах — что в европейской, что в русской — работает правило меньшинства, о котором можно узнать из статьи американского трейдера Нассима Талеба. Он вообще стал знаменит тем, что построил теорию и прогнозирование на изучении того, что все отбрасывают — так называемой случайности. В рассказе о правиле меньшинства он утверждает, что развитие общества совершается за счёт нетерпимого меньшинства, потому что именно оно давит на общество, добиваясь определённых решений. Пассивному большинству, не имеющему таких конкретных убеждений, проще перестроиться под категорические требования, чем выставляющему ультиматум подстроиться под инертно существующие обстоятельства.
И тут сюрприз: если ты терпим и пассивен — ты проиграл, даже если тебе кажется, что ты представляешь либеральное меньшинство несогласных.
Дело в том, что по своим личным убеждениям либерал в России представляет действительно меньшинство. Но по образу своих действий и уровню активности (примерно никакой) — он представляет именно большинство.
Предлагаю всё же менее пессимистичный взгляд на либерала, выведенного Серебренниковым. Представим себе, что он таки решил сдвинуться с мёртвой точки диссидентской интернет-кухни — и прибил свои трепещущие ткани к какой-нибудь вражеской брусчатке. Предположим, что он даже придумал, чего он требует. Сам придумал, не отвечая «против» инициативы фанатиков. Представим себе, что это случится в недалёком будущем, как и действие «Ученика». Вот это, я понимаю, «Звёздные войны»!
