Киноязык парадоксальным образом до сих пор остаётся одним из самых неизученных способов общения этого безумного мира, в котором мы живём, с нами самими. Меж тем, выучив этот язык, можно многое узнать: что сейчас происходит на планете Земля? О чём думают люди и чего они боятся? Зачем в российский город Орлеан приезжает Экзекутор и почему кинокартинка «Пятьдесят оттенков серого» — коллективный вопль о желании скорее получить по заднице (но не слишком больно)? На какие зверства готовы идти режиссёры, чтобы отказаться от спецэффектов? Например, возить обнажённых актёров по мёрзлой земле и заставлять их кататься на по-настоящему взрывающихся машинах. Но какое счастье, что теперь этот загадочный киноязык для нас переведут — отныне каждый четверг, в день премьерных показов, дипломированный киновед Настя Травкина будет рассказывать нам о мире, в котором нам всем посчастливилось родиться. Сегодня в меню — российская фантасмагория «Орлеан», которую только что начали крутить в кинотеатрах страны: Виктор Сухоруков спит в морге, Елена Лядова абортировала целый детский сад, прах матери, эскимо гинеколога, смертные грехи на теле карликов и объединение церкви и бани в одно целое.

В Кунцево три часа ночи. По разделительной линии пустой дороги задом едет «девятка». Шуршат на асфальте целлофановые мотыльки пакетов из супермаркета и бредут, увязая в невидимых песках, тихо бормочущие пьяницы. Я выбираюсь из пустого брюха торгового центра, как будто пробыла в его многозальном кинотеатре не два часа, а три дня и три ночи.

Кроме меня первый — ночной — показ «Орлеана» Андрея Прошкина смотрели ещё человек семь. Несколько девушек вприпрыжку убежали из зала после первых пятнадцати минут фильма. Через полчаса в зале раздавались только истерические отрывистые смешки, но и они вскоре смолкли. Создатели фильма определили его жанр как «фантасмагорию греха», как бы оправдываясь: бредовые фантазии, фокусы, призрак на потеху. Действительно, кинематографический мир захолустного городка «Орлеана», перетёкший на экран из одноимённого романа Юрия Арабова, полон чудаковатой мистики в духе Булгакова. Мрачная гипербола бытописания — мухи, потные серые лица, поедающий эскимо в процессе абортирования гинеколог, размазывание по лицу материнского праха и невероятно знакомый, утомлённый жизнью провинциальный говор парикмахерши — как будто над тобой развернули гигантский том Салтыкова-Щедрина, хлопнули по переплету, и смрадная жижа сатирического отчаяния вывалилась на твою голову, залепив глаза.

Это какая-то новая инкарнация «русской чернухи» — баба с косой приоделась, разрядилась в бурлескное платье с пайетками, у ней из зада торчат три павлиньих пера, а кругом прыгают семь весёлых карликов в футболках с названиями смертных грехов. И если прежде русская душа уныло спивалась в осознании конфликта между своей бесспорной богоизбранностью и совершенно очевидной богооставленностью, то теперь пошла совсем другая пьянка. Бог умер — но небесная канцелярия продолжает шпарить: кто тут крайний на спасение? «Крайний» — в смысле последний, ведь это он должен стать первым?

Пока ожидающие божьего суда маются, хозяин бродячего шапито Боря Амаретто устраивает цирковое шоу, распиливая очередного счастливца под восторженные возгласы зала. Боря говорит, что каждый участник его аттракциона приносит свою жертву толпе, за что немедленно и без таможни попадает в рай. Я не уверена, что у православных активистов из группировки «Божья Воля» будет достаточно времени, чтобы обдумать эти алаверды к концепции Иисусовой «суперзвёздности». Маленький тоталитарный пророк цирковой арены проводит крещение пилой. Не сказать, что это следующий шаг после освящения автомобилей и ракет, но призма гиперболы допускает такое предположение. Господин Амаретто оказывается одновременно главным шоуменом и главным проповедником маленького орлеанского государства — ведь в России вообще любят шоу проповедей на акцизных марках.

В то же самое время Рудольф, медик по образованию, циник по мировоззрению и философ по натуре, промышляет абортами и блядством на рабочем месте, которое частенько перемещается к нему домой, где медленно умирает его собственный отец, забытый и покрывающийся пролежнями. Лучшей метафоры состояния отечественного здравоохранения, чем квартира Рудика, не было со времён гоголевского «все, как мухи, выздоравливают». Но этот персонаж шире таких прямых коннотаций. Он в целом выражает собой целый тип естественнонаучника, который «поверил алгеброй гармонию». Как правило, совершив первое анатомирование идеи о человеке, такой разночинец от философии не обнаруживает там ничего похожего на душу, а потому и не боится прихода Совести — Экзекутора с лицом актёра Сухорукова — потому что войти Совести, получается, некуда. Поэтому когда муки совести вваливаются в дом Рудика под видом бородатого сантехника, его не оставляет идея избавиться от навязчивой нравственной инстанции. Конечно, это невозможно, это всем нам и так известно, — поэтому не надо взволнованно охать и морщиться, когда увидите, каким способом Рудик закроет глаза на свою бессовестность.

Тем временем главный мент города с говорящей фамилией Неволин парится в бане, расследует убийство Борей Амаретто своей любовницы и заметает следы работы собственного отдела: убийство при попытке задержания за подставную аварию с участием подсадной маленькой девочки. Это совершенно великолепный пример парадоксального характера русского мента-антисемита, который, начитавшись еврейской газеты, устанавливает у входа в Орлеан вбетонированный в землю трон. Как зачем? Мессию ждёт. Пока ждёт, приходит Сухоруков в образе турецкого массажиста и с функциями укоров совести. Далее следует сцена самобичевания в бане. Мне кажется, этот тип русского мужика с понятиями — вот он был бы не прочь, если бы церковь и баня были бы слиты в единое учреждение, где можно и сосредоточенно пить и в раскаянии плакать. Идеально!

Сухорукова как ни наряди — легко перепутать с Чёртом, посещающим Ивана Карамазова: та же обшарпанная аккуратность, смирный нрав и сдержанная речь. Таким он и является к Лидке (Лядова), антиподу Орлеанской Девы — блуднице из парикмахерской. Она весьма канонична: выплюнутые негостеприимной утробой младенцы, промискуитет и собственный ребёнок, насквозь обоссанный и запертый в шкафу. Единственный женский образ в фильме — и тот с акцентом на извращение материнского инстинкта. Выходит, сегодня Родина-мать — это Родина-уродина-блядь. Тучи мертворождённых и абортированных талантов на твоей совести, мама! Ладно хоть финал фильма обещает, что она родит настоящего Человека. Быть может, это будешь ты.

Короче, какая здесь фантасмагория? Ничего необычного — как будто выпуск новостей посмотрела или Итоги недели почитала, только с музыкой The Tiger Lilies. Музыканты группы в титрах попросили написать, что, несмотря на своё участие в фильме, авторской концепции необходимости всеобщего покаяния (иначе — воздаяния) не разделяют: какой грех? — сплошной пир!

После фильма Прошкина «Орлеан» выходишь из кинотеатра, как ветхозаветный пророк Иона из ворот Ниневии, чтобы посмотреть, пылая праведной злобой, как город грешников будет погребён гневом господним. А вместо города — Кунцево, три часа ночи, по разделительной линии пустой дороги задом едет «девятка», что-то бормочут пьяницы. Выхода из этого падшего города что-то не найти. По крайней мере, выхода не будет, пока нам нужно наказание, чтобы раскаяться, и недостаточно простого зеркала.