Альберто Мангель рассказывает о маврах в Испании и создании «Дон Кихота», чтобы продемонстрировать собственную правду историй и финальное торжество культуры над насильственными политическими методами её подавления или насаждения.

Хорхе Луис Борхес, «Смерть и буссоль»

Стремиться, не достигая, строить, не взбираясь и знать, не предъявляя претензий на единоличное обладание знанием — это всё различные способы выразить древнее противопоставление разума и силы или, согласно средневековой формулировке, пера и копья. Возможно, самая будоражащая версия этого противостояния была описана в начале XVII века уставшим от жизни человеком, который в молодости познакомился со страданиями войны в Италии, был ранен в грудь и левую руку во время Битвы при Лепанто, провёл пять долгих лет в качестве пленника алжирских пиратов; вернувшись в родную Испанию, без особого успеха пробовал себя в написании пьес, романов и поэм, а затем в возрасте пятидесяти восьми лет, в тюрьме, куда он попал по не ясным до сих пор причинам, создал обедневшего и помешанного на книгах пожилого господина, который решает в один прекрасный день стать странствующим рыцарем.

Солдат, ставший писателем, хорошо знакомый с превратностями обоих призваний, Мигель де Сервантес Сааведра вложил в уста своему Дон Кихоту в первой части книги речи, в которых рыцарь сравнивает достоинства языка и оружия. Обращаясь к козопасам, Дон Кихот рассуждает, что в былые, идиллические времена не было необходимости в применении силы:

«Блаженны времена и блажен тот век, который древние назвали золотым, — говорит он своей ошеломлённой публике, — и не потому, что золото, в наш железный век представляющее собой такую огромную ценность, в ту счастливую пору доставалось даром, а потому, что жившие тогда люди не знали двух слов: твоё и моё».

В том золотом веке «всюду царили дружба, мир и согласие», и в странствующих рыцарях не было необходимости, поскольку не существовало раздора и несправедливости. Но сейчас, «в наше подлое время», никто и ничто не может быть в безопасности, и поэтому, чтобы бороться со всё возрастающим злом, был учреждён орден странствующих рыцарей. Красивых слов и благих помыслов больше недостаточно; оружие и физическая сила теперь необходимы, чтобы «защищать девушек, опекать вдов, помогать сирым и неимущим».

Покинув руины Трои, держа за руку сына и неся своего старого отца на спине, Эней отправляется в путь, который, по версии Вергилия, закончится основанием Рима. Как и в случае с любой историей, рассказанной в обратном порядке, от настоящего автора до настоящего его вымышленных персонажей, Эней должен повторить странствия Улисса и снова сражаться в битве между троянцами и греками, прежде чем он сможет посеять семена империи, которая расцветёт во времена создателя Энея, Вергилия. В ходе своих многочисленных приключений Эней, как и его предшественники, должен спуститься в царство мёртвых, чтобы получить от его почтенных обитателей подтверждение предсказанной ему благородной судьбы. История Энея, содержащая в изменённом виде истории, рассказанные Гомером, перестраивает порядок библиотеки мировой классики. После Вергилия мы помним иначе, ведь теперь поражение Трои оказывается отсроченной победой. Троянский Эней станет основателем нации, которая будет править над высокомерными греками. Таково новое прочтение.

Несмотря на то, что Август требовал от Вергилия написать нечто вроде божественного обоснования его претензий на трон, «Энеида» — это, конечно же, намного больше, чем панегирик императору. Данте называл её «бездонным родником», а многие читатели после него — «величайшей поэмой на латыни». Но это также история, давшая Риму его идентичность, а Августу — эпическое подтверждение его роли как второго основателя империи. По этим причинам было крайне важно (и Вергилий это понимал) недвусмысленно указать на превосходство троянцев, то есть будущих римлян. Многочисленные истории, рассказанные со времён Гомера, неопровержимо доказывали, что Троя пала; но её падение было временным. Ей предстояло вновь подняться с колен, чтобы опозорить своих врагов и править над остальными народами. Чтобы утвердить эту истину, Вергилий обратился к пламенному языку покойного отца Энея.

Сын мой! Славу, что впредь Дарданидам* сопутствовать будет,
Внуков, которых тебе родит италийское племя,
Души великих мужей, что от нас унаследуют имя, —
Всё ты узришь: я открою тебе судьбу твою ныне.

Рим до пределов вселенной расширит
Власти пределы своей, до Олимпа души возвысит,
Семь твердынь на холмах окружит он единой стеною.

Смогут другие создать изваянья живые из бронзы,
Или обличье мужей повторить во мраморе лучше,
Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней
Вычислят иль назовут восходящие звёзды, — не спорю:
Римлянин! Ты научись народами править державно —
В этом искусство твоё! — налагать условия мира,
Милость покорным являть и смирять войною надменных!

Непривычно слышать от поэта о превосходстве политической власти над искусством и культурой — и Вергилий с Сервантесом, без сомнения, это осознавали. Лозунги не одной империи были построены на подобном утверждении, и для современных читателей слова Анхиса звучат до боли знакомо. Намеренно или нет, но этими строками Вергилий оправдывает колонизаторские амбиции Рима, а также амбиции многих последующих Римов: «Мы сильнее других, — говорит Анхис своему сыну и его потомкам, — и поскольку сила важнее, чем наука, мы имеем право завоёвывать меньшие народы. Мы здесь, чтобы принести мир, будь то мир Августа или Христа. Мы — правители (милостивые, справедливые и непреклонные), избранные богами, а все остальные должны покориться нам или поплатиться за свою надменность».

*Дардан был сыном Юпитера и прародителем троянских царей — благородный предок, к которому Эней добавляет свою мать Венеру, богиню любви, а царь Ромул позже добавит Марса, бога войны. От Юпитера, Венеры и Марса, как Анхис сообщает своему сыну, возьмёт начало Рим.

Христианский Рим организовал свой последний крестовый поход на арабов в 1270 году. Двумя столетиями ранее католическая Испания официально отвергла арабскую и еврейскую культуры, изгнав евреев и арабов со своей территории. Вследствие этих актов изгнания, в которых Запад приписывал себе роль победоносного повелителя, чьим орудием было «правительство», а Востоку — роль подлежащего подчинению врага, опытного в искусствах и ремеслах, арабы и евреи, согласно официальному взгляду, превратились в экзотического Другого. Однако, несмотря на изгнание, арабская и еврейская мысль продолжала пронизывать каждую частицу «очищенного» испанского общества. Как и в случае с большинством указов о выселении, Испания не смогла избавиться от культур, которые дали ей значительную часть лексикона, названия мест, архитектуру, философию, лирическую поэзию, музыку, медицинские знания и даже игру в шахматы. Несмотря на то, что арабам и евреям было запрещено находиться в стране, испанское общество нашло тайные способы сохранить призраки отсечённых идентичностей.

2 января 1492 года католический король Фердинанд Арагонский и королева Изабелла Кастильская торжественно вошли в Гранаду, облачённые в мавританские одежды, предварительно договорившись об условиях капитуляции последнего эмира Гранады Боабдиля, и обосновались в мавританских дворцах бывшего на протяжении более двух с половиной столетий мусульманским города, известного как Аль-Андалус. Несмотря на то, что до капитуляции монархи уверяли Боабдиля в том, что мусульманам Гранады будет позволено сохранить свои обычаи, мечети были быстро заменены на церкви, а арабский язык был запрещён: любой, кого обнаруживали за чтением книг на арабском, считался неиспанцем и подвергался суровому наказанию.

Евреи были изгнаны первыми. Через несколько месяцев после капитуляции Гранады король подписал указ об окончательном выселении евреев, которые из привязанности к своей испанской идентичности взяли с собой в североафриканское и палестинское изгнание разновидность испанского языка под названием ладино, чтобы отличать себя от остальных, говорящих на арабском или иврите. До того арабы и евреи жили на Пиренейском полуострове на протяжении многих веков.

Согласно легенде, первые еврейские сообщества были основаны там во время разрушения Первого Храма в Иерусалиме, в 587 году до нашей эры, хотя археологические сведения указывают скорее на 1 век нашей эры. Для евреев Испания была землёй, обещанной им в Книге пророка Авдия: «А переселённые из Иерусалима, находящиеся в Сефараде, получат во владение города южные». Хотя современные историки отождествляют Сефарад с турецкими Сардами, для евреев Сефарад всегда был испанской родиной, где они жили на протяжении как минимум четырнадцати веков, смешавшись с местным населением. Антисемитизм, практически не существовавший во времена Римской Империи, зародился в Испании после обращения короля вестготов Реккареда в католицизм в 589 году и достиг пика через почти девять столетий с указом о выселении 1492 года.

Применительно к арабам меры были несколько иными. В случае с евреями католические короли рассчитывали, что указ о полном выселении заставит их принять христианство. Некоторые евреи действительно стали «новыми христианами», чтобы остаться в Сефараде, и получили уничижительное прозвище «marranos», то есть «свиньи». Но когда пришёл черед арабов, католические короли решили открыто объявить о варианте с принятием христианства; поэтому, когда четырьмя годами позднее, в 1502 году, вышел указ о выселении арабов, он содержал пункт об освобождении от выселения тех, кто согласится войти в лоно Матери Церкви. Обращённые арабы стали называться «морисками».

Арабы прибыли из Северной Африки восемью столетиями ранее, в 711 году, завоевав королевство христианского короля вестготов Родериха. Вскоре после победы в нескольких хрониках начала оформляться предыстория этого события, приукрашенная фантастическими знамениями и удивительными происшествиями, подтверждавшими право арабов на завоевание христианского королевства. В IX веке историк Ибн аль-Кутийя, мусульманский потомок короля вестготов Витицы, закрепил легенду в следующей истории.

Говорят, что у вестготских королей был дворец в Толедо, где находился склеп с четырьмя евангелистами, на котором они принимали присягу во время коронации. Дворец был объектом особого почитания и никогда не открывался для посетителей. Когда король умирал, внутри гравировалось его имя. Когда Родерих взошёл на трон, он самолично водрузил корону себе на голову, чем глубоко оскорбил своих христианских подданных. Затем он открыл дворец и склеп, несмотря на попытки христиан помешать этому. Внутри нашли скульптуры четырёх арабов с луками через плечо и тюрбанами на головах. На постаментах было написано: «Когда этот дворец будет открыт, а эти изображения вынесены наружу, люди одного с ними племени прибудут в Аль-Андалус и завоюют его». Вот почему Тарик ибн Зияд прибыл в Аль-Андалус в месяц Рамадан 92 года [июнь 711 года].

Одни истории порождают другие. Так же, как арабы придумывали подобные истории, чтобы придать своим завоеваниям статус предначертанных богом событий, так и католические короли обращались к собственным историям, трактовавшим возвращение Аль-Андалуса как исполнение Божьей воли. Для католической Испании арабское завоевание VIII века было наказанием за грехи короля Родериха, подобно потопу, насланному Богом, чтобы смыть пороки мира. Согласно испанской версии событий, Бог определил в качестве наказания Родериху не только утрату его королевства, но и ужасную смерть: Родерих должен был быть проглочен посланными дьяволом драконами.

Однако после восьми столетий мавританского господства Бог, видимо, решил, что наказание должно прекратиться, а Его царство снова должно стать от мира сего. Но для исполнения воли Божьей Испанию необходимо было очистить от еретиков, чтобы она была не Сефарадом или Аль-Андалусом, а чисто христианским королевством. В то же время среди католического населения начало возрастать недоверие к новообращённым. Марранов и морисков обвиняли в убийствах и актах предательства; то и дело возникали направленные против них вспышки насилия. Основной причиной конфликта был спор за историческое первенство: по версии Церкви, испанские христиане населяли Испанию задолго до прибытия арабов и евреев, поскольку общеизвестно, что апостол Иаков пришёл в Испанию вскоре после смерти Христа и проповедовал там Евангелие. Следовательно, полуостров должен был снова стать таким же чистым, каким он был во времена первых христианских жителей.

Поэтому неудивительно, что весной 1588 года, во время протестов против новообращённых, загадочный свинцовый ящик был найден среди руин минарета в Гранаде — в месте, где должен был быть построен городской храм. В ящике лежало два куска ткани, маленькая деревянная дощечка с изображением Девы Марии в восточном одеянии, фрагмент кости и свиток пергамента с текстом на арабском, греческом, кастильском и латыни. Надпись утверждала, что кость принадлежала Стефану Первомученику, первому христианину, умершему за веру. Пергамент, по словам призванных расшифровать его переводчиков, содержал письмо Святого Сесилио, легендарного архиепископа Гранады I века. В письме говорилось, что ослепший Сесилио совершал путешествие из Иерусалима в Афины. Незадолго до прибытия в пункт назначения, он прикоснулся к глазам куском ткани (найденным в ящике), оказавшимся тем самым, которым Дева Мария утирала свои слёзы во время Страстей Христовых. К своему удивлению, Сесилио исцелился. Позже он нашел еврейский текст, переведённый на греческий учеником апостола Павла. Послушный долгу, Сесилио в свою очередь перевёл пророчество с греческого на «язык, используемый христианами Испании». Свиток содержал версию Сесилио — написанный на арабском текст, который, помимо прочего, предсказывал приход Дракона с Севера и могущественного короля с Востока.

«Язык, используемый христианами Испании» — эти слова были ключевыми. Если документ был подлинным, то Святой Сесилио, современник Христа и основатель Церкви Гранады, должен был говорить и писать не на одном из библейских языков, а на арабском; следовательно, арабский был одним из самых древних языков на полуострове, и существовал как минимум с I века нашей эры. И, что самое важное, мориски, «новые христиане», могли теперь претендовать на христианских предков, относившихся к более раннему периоду, чем предки испанских христиан.

Удивительное открытие было подкреплено ещё одним, даже более важным, сделанным семью годами позднее, в 1595 году, на горе Вальпараисо (позже известной как Сакромонте), за пределами стен Гранады. Здесь группа каменщиков, восстанавливавших рухнувшую башню, обнаружила несколько свинцовых пластин, покрытых странными буквами, похожими на смесь арабского, латыни и греческого с невиданным ранее языком, который поспешно призванные учёные идентифицировали как древнеиспанский. Всего более двухсот свинцовых пластин (которые позже стали известны как «libros plúmbeos», или «свинцовые книги») были откопаны на этом месте между 21 февраля и 10 апреля 1595 года.

Новые тексты оказались ещё более удивительными, чем текст со свитка. Согласно расшифрованным фрагментам, во время правления императора Нерона в I веке нашей эры два благородных араба, Ибн Аль-Ради и его брат Тесифон были чудесным образом исцелены самим Иисусом Христом, после чего Тесифон получил от Христа имя Сесилио. Один из первых испанских святых и покровитель Гранады, Святой Сесилио, оказался мавром! Впоследствии, преисполненные миссионерского рвения, Святой Сесилио и его брат последовали за апостолом Иаковом в Испанию. Иаков отправился в Компостелу, а Сесилио — в Гранаду, где на горе Сакромонте создал свинцовые книги и закопал их до конца времён, когда они понадобятся христианству. Письмена Сесилио тогда должны будут быть представлены церковному собранию, состоящему из арабов и христиан, и «горе тому», предупреждал текст, «кто не примет их как истину!»

Тексты недвусмысленно указывали на то, что меньшинство морисков составляло ядро испанской нации. Именно арабский, а не латынь или кастильский, был первым языком на полуострове. Именно Гранада, а не Компостела или Толедо, была колыбелью испанской христианской Церкви.

Перевод также сообщал, что в пещерах Сакромонте покоились некоторые из первых христианских мучеников в Испании, принявшие смерть от рук центурионов Нерона в наполненных негашеной известью ямах; что христианам следует ознакомиться со священными текстами арабов, ведь слова Христа и будущие слова Мухаммеда имели много общего; и наконец, что крайне спорный католический догмат о непорочном зачатии, отстаиваемый испанскими теологами, но рассматриваемый со скептицизмом Римской Церковью, должен считаться истиной.

Больше находок последовало в 1596 и 1597 годах. Последней, в 1599 году, был ящик, содержащий икону Святого Сесилио, которая, как сообщала подпись, была гарантией подлинности всех предыдущих артефактов. К сожалению, эта последняя находка была настолько очевидной подделкой, что она бросила тень сомнения на все предыдущие.

Возможно самым ярым сторонником подлинности свинцовых книг был недавно назначенный архиепископ Гранады, Педро де Кастро Кабеса де Вака и Киньонес. Образованный человек, изучавший философию и классические языки в Саламанке, Педро де Кастро занимал официальные должности в Церкви много лет, пока наконец не был назначен архиепископом города в 1589 году. Вскоре после назначения он решил посвятить себя сооружению религиозного монумента на вершине Сакромонте: ансамбля строений, окружающего огромную церковь, которая, по замыслу Педро де Кастро, должна была превзойти своим величием языческую Альгамбру, возвышавшуюся на горе напротив как оскорбление христианскому миру. На стройку на горе Сакромонте Педро де Кастро потратил не только большую часть церковных средств, но и собственное состояние. Каждый час, каждую монету и каждое усилие архиепископ посвящал своему масштабному проекту, который должен был служить одновременно символом величия Церкви Гранады и благодарностью за дарованные Богом свинцовые книги.

Переведённые пророчества провозглашали приход «могущественного царя», который изменит судьбу Церкви. Педро де Кастро считал, что под «королём» имелся в виду не кто иной, как сам архиепископ, то есть «король Церкви». И Педро де Кастро был настроен обеспечить исполнение этого пророчества. По его мнению, поскольку Гранада была местом обитания первых христиан Испании, услышавших истину из уст самого Спасителя, священной миссией Гранады было защитить христианство от любых искушений и угроз. Он сам, Педро де Кастро, был избранным предводителем в этой священной битве, а реликвии и свинцовые книги были законной собственностью Гранады. Даже по просьбе короля он отказывался выпускать пластины из рук, а когда в 1610 году он получил должность в архиепископстве Севильи, то взял их с собой в кожаном мешке, который постоянно держал при себе.

В оправдание Педро де Кастро следует отметить, что первые заключения объявляли находки подлинными. Всего через пять дней после обнаружения свинцовых книг была созвана Хунта Магна, состоящая из авторитетных учёных Церкви: считается, что сам Иоанн Креста, который в то время жил в Гранаде, принимал участие в собрании. Две недели спустя Хунта объявила положительное решение. Сразу после этого теологи и лингвисты приступили к кропотливой работе по расшифровке загадочных письмён. Среди экспертов были два учёных мориска, Алонсо дель Кастильо и Мигель де Луна, которые ранее уже переводили свиток, найденный в 1588 году. После того как Хунта дала своё согласие, Алонсо дель Кастильо написал Педро де Кастро, напоминая о том времени, когда он служил у де Кастро, критикуя его коллег (которым, по его словам, недоставало «знаний в арабском») и предлагая себя и де Луну в качестве переводчиков. К 1592 году двое коллег подготовили изложенную выше версию пророчеств.

Кем были эти двое переводчиков? Дель Кастильо был сыном новообращённого и выпускником недавно созданной Медицинской школы Гранады. Свободно владея арабским, он отвечал за перевод на кастильский арабских надписей Альгамбры, а также работал переводчиком в трибунале Инквизиции. Во время войны Гренады против турок он руководил расшифровкой перехваченных посланий, а также подделкой других с целью побудить врага сдаться. Благодаря своим заслугам он был назначен королём Филиппом II каталогизировать арабские книги в королевской библиотеке Эскориала и искать другие по всему королевству. О Мигеле де Луна, который, возможно, был зятем Кастильо, известно очень мало, за исключением того, что он некоторое время был официальным переводчиком короля.

В отличие от Мигеля де Луна и Алонсо дель Кастильо, некоторые другие учёные оспаривали подлинность свинцовых книг. Их попытки, однако, оказались безуспешными, поскольку ставки были слишком высоки. Гранаде, её архиепископу и народу необходимо было, чтобы книги были подлинными. Очень скоро Сакромонте наводнили процессии верующих, и начали поступать сообщения о чудесах. Утверждалось, что от реликвий исходил загадочный сладкий аромат, в небе над церковью наблюдались странные огни, а на рассвете некоторые видели процессии из призраков монахинь и священников, идущих вверх и вниз по священной горе. Чтобы поддержать своих экспертов-морисков, Педро де Кастро заказал дополнительные переводы, подкупив (как утверждали некоторые) обедневших учёных, чтобы те предоставили версию, соответствующую желаниям архиепископа.

По мнению Римского Папы и его советников, свинцовые книги были скорее подделкой, а вот реликвии считались подлинными — удобное заключение, поскольку считалось важным, чтобы Церковь Гранады, у которой прежде не было никаких священных артефактов, имела хотя бы несколько. Со свинцовыми книгами дело обстояло иначе. На церковном языке, обнаружение священных реликвий называется «обретением» — как например, обретение Животворящего Креста царицей Еленой, матерью императора Константина, в IV веке. Термин «обретение» предполагает сочетание раскапывания реликвий и фабрикации историй, и означает нечто отличное от очевидной подделки, поскольку он подразумевает создание не только ненастоящего объекта, а одновременно самого объекта и сопутствующих обстоятельств.

В 1619 году Инквизиция привлекла к суду учёного мориска, который сообщил святому трибуналу, что хотел заново перевести свинцовые пластины. Бог, утверждал он, поручил ему прочитать и расшифровать «книги Сакромонте», поэтому он просил разрешения на выполнение божественного указа. Человек уже представал перед трибуналом Инквизиции, когда несколькими годами ранее был обвинён в ереси. Он, в частности, отрицал таинство исповеди, утверждал, что Дева Мария любила мавров более всех остальных народов, и не верил в ад, поскольку, по его словам, будучи бесконечно милостивым, Бог никогда бы не создал место, где наказания длятся вечно. Звали подсудимого Алонсо де Луна, и оказалось, что он был не кем иным, как сыном Мигеля де Луны, одного из переводчиков.

Мигель де Луна умер в 1615 году, оставшись верным слугой Церкви и короля. Его сын, Алонсо де Луна, теперь обвинялся в еретических заявлениях. Трибуналу предстояло установить, был ли обвиняемый сумасшедшим или просто притворялся таковым, для чего его сопроводили в камеру для пыток. Едва переступив порог, он расплакался и во всём сознался: его родным языком был арабский, религией — ислам, а его тайным намерением было обратить Гранаду в веру Мухаммеда. Алонсо был приговорён к тюремному заключению, но спустя менее чем год раскаялся на аутодафе.

Но главный вопрос так и остался без ответа: если иноверец Алонсо де Луна проявлял такой интерес к расшифровке свинцовых книг для своих, без сомнения, еретических целей, не мог ли он также быть автором этих документов? Не мог ли он подделать пророчества, которые его отец затем раскрыл всему миру? Трибунал Инквизиции постановил, что ответственность за подделки лежала не на сыне, а на отце, Мигеле де Луне, и его коллеге Алонсо дель Кастильо. По мнению Инквизиции, переводчики загадочных документов сами же их и создали. Даже сам сэр Артур Конан Дойл не мог бы придумать более изощрённого плана. И хотя обвинения так и не были убедительно доказаны, современные историки склонны соглашаться с вердиктом Инквизиции — возможно, хотя бы потому, что в идее о том, что создатель фальшивки может одновременно быть её переводчиком, есть определённое эстетическое изящество.

Педро де Кастро скончался в 1623 году. В 1632 году по приказу короля книги были отправлены в Мадрид, а оттуда переданы в Ватикан. Там они оставались под замком вплоть до 2000 года, когда ультраконсервативному епископу Гранады, заядло верящему в истинность пророчеств, удалось убедить своего друга, на тот момент кардинала Ратцингера, вернуть городу книги, свиток и остальные реликвии. Сегодня некоторые книги можно увидеть в музее Сакромонте в качестве удивительного свидетельства силы историй.

Но чем была эта история, составленная из костей, ткани, свитка пергамента и непонятных слов на нескольких языках, вырезанных на свинцовых пластинах? Что она сообщает нам о разделённой стране, в которой она произошла? Историки XIX века видели в загадочных документах попытку морисков Испании объединить веру в Мухаммеда с верой в Иисуса. Вероятно, поддельные документы возникли из стремления морисков сыграть активную роль в привнесении света в христианскую веру — веру, которая изгоняла их из их Испании и которая рушилась под тяжестью догмы и бюрократии Филиппа II, неслучайно прозванного «бумажным королём».

В 1605 году, за четыре года до того, как был подписан новый указ о выселении, в Мадриде был опубликован «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». Книга была представлена не как оригинальное творение автора, чьё имя было указано на обложке, а как перевод с арабского. «Я же только считаюсь отцом Дон Кихота, — написал Сервантес в предисловии, — на самом деле я его отчим». Как известно, роман начинается с истории о старике, который под впечатлением от рыцарских романов решает стать странствующим рыцарем. Но всего через восемь глав, в самом разгаре событий, Сервантес признаётся, что он не знает, что происходит дальше и вынужден бросить своего героя на полпути. Озадаченный читатель застывает на середине страницы, желая узнать развязку.

Сервантес затем объясняет, что оказавшись однажды на переполненной улице в Толедо, он обнаружил стопку рукописей. Будучи страстным любителем чтения, он решил купить их все, хотя прекрасно видел, что они были написаны на арабском, которого он не знал. Сгорая от любопытства узнать, о чём же говорится в рукописях, он оглядывается в поисках мавра, который бы мог перевести их для него. Несмотря на то, что официально арабской и еврейской культур уже не существовало, в Испании Сервантеса каждый знал, что среди обращённых по-прежнему было много тех, кто говорил на запрещённых языках, в том числе и на альхамьядо, испанском языке, использующем арабский алфавит. Сервантес находит нужного человека и просит его вкратце пересказать, о чём идёт речь. Мориск просматривает текст и внезапно разражается смехом. Он объясняет, что только что прочёл, будто «Дульсинея Тобосская, которой имя столь часто на страницах предлагаемой истории упоминается, была, говорят, великою мастерицею солить свинину и в рассуждении сего не имела себе равных во всей Ламанче». Чтобы понять шутку, читатель должен знать две вещи: во-первых, что Дульсинея — это возлюбленная Дон Кихота и во-вторых, что деревня Эль-Тобосо была известна многочисленным населением морисков, которые, конечно же, (несмотря на их формальное обращение) не стали бы иметь дела со свининой. Переводчик затем говорит Сервантесу, что рукопись называется «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» и написана неким Сидом Ахметом Бен-инхали, арабским историком. В восторге от услышанного, Сервантес приглашает мориска к себе домой, где за пятьдесят фунтов изюма и сто фунтов пшеницы тот переводит рукопись на испанский. Книга, которую читатель держит в руках — результат шестинедельной работы.

Итак, вопреки официальной цензуре, указам Инквизиции и законам об этнических чистках, роман Сервантеса заявляет об активном присутствии запрещённых культур. Своим ловким приёмом Сервантес представляет свою книгу как творение экзотического автора — когда-то испанца, а ныне мавра-изгоя, отвергнутого Другого. После успеха романа в Испании последовали десятки переводов, и «Дон Кихот» быстро стал одной из самых популярных в мире книг. Но шедевр, который в итоге станет общепризнанным символом испанской культуры, читался во всём мире как арабское произведение, «обретение» народа, обречённого жить за пределами стен Испании.

Через шесть лет после выхода указа о выселении морисков из Испании, в 1615 году, Сервантес публикует вторую часть «Приключений Дон Кихота». В пятьдесят четвёртой главе Сервантес знакомит читателя со старым соседом Санчо, носящим красноречивое имя Рикоте, в честь последнего города, из которого были изгнаны мориски. Рикоте и сам — выселенный мориск; он вернулся в Испанию переодетый паломником, чтобы забрать клад, который закопал в родной деревне. Рикоте говорит Санчо, что он и его товарищи не были радушно приняты в Северной Африке, и что всюду, куда бы ни забросила их судьба, они плачут по Испании: «Мы же здесь родились, это же настоящая наша отчизна». Описания странствий Рикоте и его семьи, его тоска по родине и сетования на несправедливость изгнания вызывают отклик в душе современного читателя, который благодаря средствам массовой информации каждый день слышит подобные истории.

Но Сервантес никогда не описывает своих персонажей односторонним образом. Рикоте свойственны все неоднозначные качества изгоя; более того, он убеждён, что приписываемые ему грехи подтверждают его положение как жертвы. Сервантес вкладывает в уста Рикоте трогательные слова, в которых тот сетует на несправедливость короля, но признаёт, что мориски действительно представляют угрозу для Испании:

«И я не мог не верить королевскому указу, ибо знал, какие преступные и безрассудные замыслы были у наших, столь коварные, что только божьим произволением можно объяснить то, что король успел претворить в жизнь мудрое своё решение, — разумеется, я не хочу этим сказать, что мы все были к этому заговору причастны, среди нас были стойкие и подлинные христиане, но таких было слишком мало, и они не могли противиться нехристям; как бы то ни было, опасно пригревать змею на груди и иметь врагов в своём собственном доме. Коротко говоря, мы наше изгнание заслужили, но хотя со стороны эта кара представлялась мягкою и милосердною, нам она показалась более чем ужасной».

Сервантес и его Другой, Сид Ахмет Бен-инхали, отражены в ещё одной паре двойников — их вымышленных персонажах, Доне Кихоте и его оруженосце Санчо Пансе, которые отправляются на поиски приключений как два совершенно противоположных героя, но в итоге становятся взаимодополняющими, как Гильгамеш и Энкиду. К концу первой части Дон Кихот начинает выказывать практический материализм Санчо, а Санчо перенимает некоторые представления своего хозяина о справедливости. Они как два повёрнутых друг к другу зеркала — качества, невидимые в одном, отражаются в другом, и наоборот. Когда рыцарь и его верный оруженосец возвращаются из своих странствий, жена Санчо встречает их следующими словами: «Скажи-ка, дружочек, много ли ты заработал на своей оруженоске? Обновку-то ты мне привёз? А башмачки детишкам?» «Ничего такого я, жёнушка, не привёз, — отвечает Санчо с уверенностью, напоминающей о его хозяине, — зато я привёз кое-что поважнее и посущественнее». Санчо не уточняет, что именно (помимо удовольствия от самих приключений), но читатель понимает, что Санчо перенял от Дона Кихота его абсолютное представление о справедливости, которое утверждает необходимость действовать по справедливости в несправедливом мире и вести себя не как солдат-завоеватель, а просто как благородный человек, какими бы ни были последствия. Санчо также усвоил новое понимание реальности.

В своей пламенной речи о достоинствах науки и военного искусства Дон Кихот говорит:

«Поразмысливши хорошенько, государи мои, невольно приходишь к заключению, что тем, кто принадлежит к ордену странствующих рыцарей, случается быть свидетелями великих и неслыханных событий. В самом деле, кто из живущих на свете, если б он въехал сейчас в ворота этого замка и мы явились бы его взору так, как мы есть, почёл и принял бы нас за тех, кем мы действительно являемся?»

Дон Кихот — а теперь и Санчо — знает, что реальность — это не внешняя видимость, а то, открывается более острому, сознающему справедливость, глазу. А для этого (как подразумевает Сервантес-писатель, неосознанно опровергая свой же аргумент насчёт войны) необходима литература.

«Историки, — говорит Сервантес в первой части «Дон Кихота» — должны и обязаны быть точными, правдивыми и до такой степени беспристрастными, чтобы ни корысть, ни страх, ни вражда, ни дружба не властны были свести их с пути истины, истина же есть родная дочь истории — соперницы времени, сокровищницы деяний, свидетельницы минувшего, поучительного примера для настоящего, предостережения для будущего». Хорхе Луис Борхес выбрал этот абзац, чтобы продемонстрировать, как разные читатели создают своими прочтениями разные истории. В своём известном рассказе «Пьер Менар, автор „Дон Кихота“» (1939), биографии, замаскированной под научное эссе, Борхес создаёт Пьера Менара, французского писателя XX века, который задаётся целью снова написать «Дон Кихота». Не придумать другую историю о Дон Кихоте или скопировать оригинал, но заново создать, слово в слово, в новых времени и месте, тот же роман, который был написан Сервантесом. Борхес цитирует последнюю часть вышеприведённого абзаца и сравнивает версию Менара с оригиналом: разумеется, слова одни и те же; однако, абзац Сервантеса, по словам Борхеса, — это «чисто риторическое восхваление истории». Абзац Менара же — это удивительный текст. Менар пишет: «История — „мать“ истины».

«Менар, современник Уильяма Джеймса, — говорит Борхес, — определяет историю не как исследование реальности, а как её источник. Историческая истина для него — не то, что произошло, она — то, что, как мы полагаем, произошло».

Шутливое разграничение Борхеса имеет практическую ценность. Любое чтение — это интерпретация, и каждый акт чтения обуславливается обстоятельствами читателя. И тем не менее если прочтение своего текста Сервантесом и выдаёт традиции его времени, одна из этих традиций — это представление (менее удивительное для читателей Сервантеса, чем для читателей Менара) о том, что история — это то, что мы считаем историей, и что реальность обуславливается не осязаемыми фактами, но теми, которые читательское «подавление недоверия» (используя выражение Кольриджа) делает реальными. Обращаясь к утверждению Альфреда Дёблина: «Не только мир природы, но и история имеет определённую цель». История, которая дарит обществу и отдельным его членам идентичность, должна (чтобы исполнять свою функцию привнесения сознательности в нашу жизнь) создаваться на основе не только того, что общество считает правильным, но также того, что оно считает чуждым и изгоняет. Возможно, таким образом, при помощи более острого осознания, истории удастся обойти проклятие Кассандры и убедить читателя, что она служит чему-то большему, чем амбиции римского императора или испанского архиепископа.