Когда в сентябре 2018 года тишину моей маленькой питерской квартиры разорвал звук дверного звонка, я уже догадывался, кого увижу на пороге.

— Антон Сергеевич? Здравствуйте! Мы из ФСБ. 

Я всегда знал, что за мной придут. Зарабатывая на жизнь не самым законным способом, ты рано или поздно увидишь в глазок на двери двух крепких молодых ребят в кожаных куртках, с раскрытыми удостоверениями.

— Ну проходите, раз пришли. Кофе будете? — ответил я, пропуская их внутрь. 

На кухне выяснилось, что гости прибыли прямиком с Лубянки, чтобы изъять секретные топографические карты: «Мы знаем, что они у вас есть, сами отдадите или оформляем обыск?» Услышав причину визита, я облегчённо выдохнул. Карты у меня действительно были, упираться бессмысленно, но прийти за мной они могли совсем по другому поводу.

Я — чёрный копатель, один из немногих, кто стоял у истоков этой профессии в России. Всю свою жизнь я забирался в труднодоступные места, искал клады, раскапывал древние могилы. Я с детства люблю что-то искать: и страшно интересно, и ещё какие-то деньги может принести.

Меня всегда занимал сам процесс поиска, от архивов до работы в поле с прибором. Я родился в Питере и ещё пятилетним пацаном находил на бабушкином огороде, под Павловском, старинные монеты, черепки и гильзы. Я мог часами где-то лазить, и мне никто не был нужен в компанию. В тринадцать я отправился в первую самостоятельную экспедицию, а когда ещё подрос, начал посвящать этому всё своё время. Всяко интереснее, чем ходить на работу.

Моя квартира с пола до потолка забита всевозможным вещдоком: самовары, вазы, штыки, хвосты от мин, каски, а на полу — старые радиоприборы и детали от стыковочных модулей космических кораблей. Так что молодые крепкие следователи могли бы, долго не думая, завести дело по статье 243 УК РФ — уничтожение культурного наследия. Или же начать интересоваться: а откуда у меня приборы с космической и другой военной техникой?

Частная археология была в России только до революции, ею занимались богатые меценаты. Но с приходом советской власти всё перешло в руки государства, и любая частная деятельность попала под запрет. После развала СССР дышать стало свободнее, особенно в первое время, но система постепенно постаралась на всё наложить свою лапу. Так, частнику, например, нельзя добывать золото. Нужно создать специальную артель, вести документацию и отчитываться о каждом шаге. Вместо того, чтобы, как в Штатах, самостоятельно поехать, накопать золота и получить деньги.

Какой-то рынок в сфере раскопок начал оформляться только во второй половине 90-х. Тогда у покупателей в Москве появились деньги, и вдруг стало модным повесить себе на стену мечи, щиты, серебряные украшения какие-то или фибулы-черепахи здоровенные, с позолотой — украшения викингов. Основной спрос был на «скандинавов», потому что все знают викингов. Многие богатые люди захотели собрать свою коллекцию. Тогда ещё не было аукционов — только на монеты и антиквариат. Ценители заказывали их напрямую или выкупали через посредников. 

Находки обычно делят на три группы: древности, старина и война.

Древности — это то, что пролежало в земле тысячи лет: мечи, наконечники стрел, шлемы, украшения. Такие находки всегда ценились дороже всего. 

Стариной называют всё то, что осталось с XVII века до начала XX. Предметы дворянского быта, утварь из усадеб, старые ордена, иконы, монеты. 

И наконец, в войну попадают находки, оставшиеся на местах боевых действий с начала XX века: Первая и Вторая мировые войны, Гражданская война и советско-финская война. Обычно это старое оружие, снаряжение и боеприпасы.

В «совке» копали в основном войну, ради трофеев. Советские «трофейщики» охотились за немецкими «лежаками» — кладбищами убитых немецких солдат. Их копали «по головам», так как у немцев частенько встречаются золотые зубы. 

А вот древностями в то время никто не занимался. Почётом у государства они не пользовались и потом просто годами пылились в архивах музеев, а вот их поиск всегда требовал особой подготовки. Это не «лежак» обычным поисковым щупом найти — это требует серьёзной теоретической подготовки и хороших металлоискателей, которых в Союзе и вовсе не было. Спрос пришёл позже, когда появились первые коллекционеры, а копатели обзавелись хорошими приборами.

Свои первые деньги с древностей я заработал в 1998 году. Так совпало, что я поехал в Москву за одним из своих первых импортных металлоискателей, покупал по объявлению. Созвонились, выяснилось, что человек тоже копает и знает, куда можно продавать предметы. Договорились, что если я что-то найду, то привезу ему, а он найдёт кому продать. 

Я решил попробовать найти что-то древнее и начал подготовку: какое-то время назад мне случайно попалась археологическая книжка про древнюю Корелу. Я нашёл топографические карты местности, сопоставил их с текстом и понял, в каком районе тысячу лет назад могло быть древнее поселение. Теперь предстояло добраться до места и попытаться найти его непосредственно на местности. Через несколько недель я собрал рюкзак, взял прибор, сел на эл ектричку и отправился в свою первую экспедицию по древностям. 

Чтобы выкопать меч, нужно знать, где искать. На хороших картах можно узнать все детали местности и предположить, где именно жили люди. А с опытом вырабатывается «чуйка» — и ты уже сам замечаешь такие места. Холмик какой-нибудь интересный, или валуны там, где их быть не должно.

Я добрался до места, с электрички прошёл с десяток километров пешком, свернул с шоссе и уже после обеда бродил по полуострову озера Вуокса, отмечая интересные участки. Это сейчас на этом месте всё застроили коттеджами, а в 98-м там не было ничего, кроме коровьего пастбища. Я ходил по нему с прибором, встречая всякие древние мелочи: копоушки, колечки, крестики, обломки наконечников стрел. Было ясно, что искомое где-то рядом. К вечеру я нашёл «селище» — пространство, где стояли дома, и стал искать кладбище. Рядом с каждым местом, где живут, всегда есть место, где хоронят, а в древности покойников хоронили, как правило, с вещами. 

Впереди, метрах в ста от селища, виднелось еле заметное всхолмление с толстой берёзой. Что-то внутри меня сказало, что это оно. Интуиция не подвела: когда я подошёл к холмику, прибор показал глубинные сигналы. Я начал копать и наткнулся на слой валунов. Сигнал шёл откуда-то из-под них. Я сразу же понял, что это могила жителей древней Карелии: именно так они закрывали могилы — вероятно, от диких животных. Разобрав валуны, я снова включил прибор. Сигнал заметно усилился. Я добрался до дна могилы и аккуратно, чтобы ничего не повредить, сапёрной лопаткой, ножом и кисточкой стал снимать землю по слою, где когда-то лежал покойник. От мертвецов за тысячи лет зачастую ничего не остаётся. Никаких костей — только тёмный слой тлена, в который превратилось тело. Кости если где-то и лежат, то только благодаря лежащей рядом бронзе. Кость пропитывается солями меди и может сохраняться дольше. 

Это был типичный карельский могильник, и абсолютно нетронутый! Следующие два дня мы приезжали на место с приятелями и продолжали усердно копать. Каждая могила давалась тяжело: это большой труд — найти точку, раскопать землю, убрать камни и идти по могиле сантиметр за сантиметром. И ещё эта огромная берёза сильно мешала своими корнями. 

За экспедицию я нашёл множество серебряных и бронзовых украшений, длинные копья, по 40 сантиметров, и много других артефактов. В Москве меня познакомили с человеком, который тоже был увлечён раскопками и был готов купить мой хабар. Человек был лет на пять старше и занимался реставрацией, этим и зарабатывал. За свою добычу я получил 600 долларов — для докризисного 98-го неплохие деньги. Сейчас я, конечно, продал бы ту же добычу за несколько тысяч, но тогда это был мой первый крупный заработок. Так я понял, что на моё увлечение можно ещё и жить! У меня появился стимул и дополнительная мотивация. Так и началось.

Это был довольно долгий период моей жизни. Древностями я плотно занимался лет десять, объехав за это время 30 регионов России. Я приезжал из экспедиции, продавал добычу и тут же ехал в новую, меня совсем не тянуло задерживаться в городе: хотелось изучать мир и продолжать поиски. Поиск — это процесс, когда ты что-то узнаёшь. Мне было интересно искать как информацию в архиве, так и материальные свидетельства в поле. Я читал книги по археологии, искал научные публикации и старые сборники статей, находил монографии и специально изучал культуру и историю народов, по которым собирался работать. Источников было много, часто дореволюционные — в Публичке, в РГИА, в ЦАМО и в нескольких других архивах. Тогда ещё никакого интернета не было. Уходил оттуда с исписанными тетрадями. Потом брал их с собой в экспедиции. 

Покупатели всегда были одни и те же, мне было неважно, во сколько раз дороже это всё перепродавалось: меня устраивало то, что я получаю, хотелось как можно больше времени тратить на сам поиск. Чаще всего находки тогда уходили за границу либо неширокому кругу богатых коллекционеров из России. За рубежом, в свободном мире, коллекционирование уже давно было развито — и наши вещи стоили совершенно других денег. У многих людей из постсоветской «элиты» тоже стали появляться отличные коллекции древностей или монет: например, у бывшего президента Украины Виктора Ющенко. 

Рос спрос, росли цены, и всё больше людей начинали погружаться во всю эту тему. Затем появился интернет, появился доступ к контактам с иностранными коллекционерами. Вначале, пока всё не перекопали, находок было очень много. Я постоянно находил что-то и привозил из каждой поездки по нескольку килограммов древних украшений. А также древнее оружие — копья, топоры, иногда мечи. Потом конкурентов стало намного больше.

Мне повезло: я сразу познакомился с «верхушкой пирамиды» рынка древностей, к которой стекались вещи со всей страны. У меня была репутация прикольного чела и профессионала в поиске, меня уважали за мои знания. Я был вне конкуренции. До широкого появления интернета в России. Ну а когда копать стало модно и все понакупали металлоискатели, на меня уже работал мой опыт, так что мне всё равно удавалось быть на шаг впереди.

Однажды на уже кем-то раскопанном кургане я щупом обнаружил могильную яму. Мы с женой только приехали на место, шёл дождь, и вокруг всё было сырое и мокрое. Я сходил за своей настоящей финской лопатой и принялся копать, подсвечивая себе налобным фонариком. Когда я выкопал могилу, стало ясно, что её кто-то ограбил лет двести назад, тогда же жмура переворошили и закопали обратно, но я всё равно решил вычистить её до дна и ещё раз провёл металлоискателем. В стороне у стенки — фон! Начинаю расчищать — и вижу меч начала XI века. Оружие дорогое, отделано серебром, принадлежало богатому человеку. Меч этот, конечно, развалился на три части, потому что металла практически не осталось. Это было не сожжение, а обычное захоронение, иначе меч сохранился бы лучше: поверхность окислилась бы от температуры и сохранила металл. Такие и стоят дороже, а тот ушёл за 2500 долларов.

Вот это всё — реальная история. А главное, артефакты получают новую жизнь, а не будут пылиться в запасниках Института археологии, где у них лежат десятки тысяч таких вот находок; они понапишут своих статей, кто как видит, опубликуют и забудут. А так предметы находятся у людей, которым это всё интересно. 

С археологами, кстати, у чёрных копателей всегда были конфликты. Они считают, что людям без образования нельзя трогать артефакты и устраивать раскопки, потому что мы — никто и нам не положено. Эти ребята всегда сильно раздражались, когда мы их обходили, хотя потом я подружился с несколькими и стал показывать им места, которые открыл, предварительно всё ценное вычистив, конечно.

В какой-то момент в стране оформилось пять полноценных школ чёрных копателей. 

В регионах за Уралом в основном работали сибиряки. Эти ребята не любили сидеть в архивах и долго изучать тему. Обычно они выезжали в дальние края на спецтехнике, а уже на месте расспрашивали жителей, чтобы узнать, где прежде что-то находили и куда стоит ехать. Но мне такой подход никогда не нравился. Разговоры — это всегда засветка. Бывало, что от зависти местные сдавали копателей: просто звонили в полицию — и те высылали наряд. Я всегда предпочитал работать по-партизански. Сибиряки копали мансийские святилища, поселения и древние могильники в ХМАО.

Ребята с Краснодарского края теорию тоже не любили. В их регионе копали то, что осталось от древних народов — скифов, сарматов и аланов. Людям в тех краях нечего есть, сельские мужики, конечно, не слыхали ничего про архивы, им важно найти хоть что-то и чем скорее, тем лучше: семью кормить нужно. Такие работали в ближайших к дому местах: утром вышел — вечером вернулся домой.

Москвичи, напротив, надолго уезжали на машинах большой компанией и неделю путешествовали сразу по нескольким регионам. Набрав полбагажника артефактов, они возвращались, продавали их и какое-то время жили на вырученные деньги. 

Мои питерские земляки в основном работали по тому, что осталось от боевых действий, и старину; ребята из Кёнигсберга специализировались в основном на войне. У них там 4-я немецкая армия сдавалась. Много можно было найти. 

Я оставался где-то в стороне: заведя знакомства во многих регионах, предпочитал работать один и старался внимательно изучить источники по картам и литературе.

Параллельно с поиском древностей, я копал и войну — в основном из интереса, не ради денег. Там было много любопытного: оружие, каски в белой краске или камуфляже, снарягу, личные вещи. На линии Маннергейма, на Сумме, где самый прорыв был, ребята находили финские «рогачи», каски, на которых спереди был нарисован белый череп. Когда ты что-то находишь, то чувствуешь удовлетворение, доволен собой, как задачу решил. А если ещё и сам процесс удовольствие приносит — вообще здорово! Поэтому многие копари ездят на выходные — погулять и отдохнуть от работы. Я же никогда не ходил в офис или на завод и мог себе позволить копать всё время. Таких было немного: знаю ещё пару человек буквально.

Я часто копал как раз под заказ, хотя и выбирал места, в которые мне самому хотелось бы поехать, но такие, откуда ценятся находки: Юго-Восточное Приладожье в Ленинградской области, Калининград, Западная Сибирь и Кавказ. Со временем начинаешь сам понимать, что дороже, на что будет спрос и куда стоит ехать. Всё скандинавское, например, дороже, чем славянские вещи. Женские украшения, фибулы-черепахи дороже мужских украшений.

Себе я практически ничего ценного не оставлял. Домой собирал только прикольные, необычные и любопытные артефакты, которых больше ни у кого нет. Например, детали космического корабля, который летал в космос, или красиво простреленные немецкие каски. Предметы меня интересовали мало — только сам процесс. Искать и находить — в этом весь драйв. Поэтому у меня нет каких-то любимых находок. Только фотографии. Вещи — это материя. А вот ощущения, память, опыт — это моя жизнь. Тусуешься в горах на Кавказе, месяц-два можешь один там жить, зимой, когда там никого — только звери и изредка охотники. И ты там живёшь в заброшенной кошаре для овец, из света только солнце, фонарик и свечка. Встаёшь утром, идёшь бродить по горам, с бородой и обрезом на зелёной веревочке, а ночью потом воюешь с мышами. Вот где свобода. Я тогда себя человеком почувствовал — это тебе не в городе, в квартире с батареями жить. Я, когда вернулся, проведя год на Кавказе, две недели не мог из дома выйти: дышать было нечем, настолько я от выхлопных газов отвык. 

Честно говоря, я вообще никогда не возвращался из экспедиций с желанием дома оказаться. Никогда! У меня, наоборот, «там» дом. Всегда нравилось думать, что я как сталкер в Зоне у Стругацких. 

Также я много ездил по старым разрушенным церквям. Изучил в архивах устройство церквей, в Публичке находил информацию о церемонии закладки той или иной церкви. Обычно клали закладные монеты в строго определённое место — под алтарём либо в алтарной стене. В алтаре заклад иногда можно найти, разломав каменную или кирпичную тумбу в центре алтаря, у попов именуемую «престолом». Престол считается «основой храма», это тумба метр на метр и метра полтора высотой. И вот под этой тумбой, бывало, что-то найдёшь. И в стене алтарной тоже. Продалбливали эти метровые стены ломами, кувалдами, зубилами и иногда находили эти монеты, иногда много монет. А порой и закладные доски: «Сей храм заложен в царствование благочестивейшего государя-императора такого-то, помещиком таким-то...» Ещё в некоторых церквях, построенных представителями тогдашней элиты, часто под полом можно обнаружить склепы с разными «помещиками», «дворянами» и прочими богачами тех времён, на которых изредка можно было найти какую-нибудь медальку или что-нибудь в этом роде. 

Но самое дорогое в таких вылазках — само ощущение. Залезаешь в склеп, пробив дыру в его кирпичном своде, с трудом разбираешь верхнюю крышку свинцово-деревянного гроба — и видишь останки какого-нибудь обер-полицмейстера Санкт-Петербурга Кокошкина в мундире с эполетами и золочёными пуговицами! А на черепе ленточка бумажная, на которой напечатаны молитва и цена — «25 копеек серебром». В такие минуты чувствуешь себя исследователем, открывающим гробницу в Египте, вот где драйв!

Ближе к 2010 году рынок древностей в России начал загибаться. Конечно, не обошлось без вмешательства властей. 

В 90-е и начале 2000-х системе было не до того, поэтому на московском рынке свободно продавали и покупали древности. Почти как в Англии, стране с самыми крутыми слётами копателей древностей. Там сотни, тысячи древних находок разложены на столах у копателей, как на ярмарке. Но хорошие дорогие вещи там никто всё равно не выкладывал. Их предлагали в «своём кругу», и в итоге всё оседало у нескольких людей, с которыми я был знаком.

Большие деньги — это большие проблемы. Эти люди стали зарабатывать. И это были большие деньги даже для Москвы. Можно было целый этаж в центре купить и сделать себе одну квартиру. Естественно, они набирались опыта, у них появлялись новые знакомства, конечные покупатели за границей, всякие аукционы. Соответственно — заработки в десятки, а иногда и в сотни тысяч долларов. В 2010-х кого-то схватили на вывозе ценностей за границу. Где-то что-то не сработало, кого-то поймали — и пошло-поехало. Режим Путина к тому времени окреп, и система, отжав крупный бизнес у «олигархов 90-х», взялась за менее крупную рыбу. Государство задушила жаба: как так — мимо него что-то уходит! Непорядок! В 2008 году, вернувшись из очередной экспедиции, я узнал, что темой занимается ФСБ.

В начале — середине 2000-х я решил расширить географию поисков. На Северо-Западе мы тогда уже «все пенки сняли», стало не так просто что-то найти, особенно после себя, по второму кругу. Тогда я начал ездить в другие регионы — Сибирь, Кавказ, Калининград. В какой-то момент я вернулся с добычей, а продать её было некому. Все испугались, общие знакомые говорили, что покупателей продержали в СИЗО, и, чтобы замять дело, пришлось отвалить фейсам большие деньги. Всё накрывается, и особо некуда это всё продать. Им и контрабанду шили исторических ценностей и всего прочего. Из этого же можно раздуть всё что угодно и посадить людей лет на десять.

Когда рынок древностей накрылся, я опять переключился на войну. Ордена, хвосты от мин, кресты, каски — их тогда тоже можно было продавать. Тогда у людей в России ещё были деньги, да и спрос на войну рос. В 2008–2014 годах стали покупать то, что раньше вообще было не продать: всякие котелки простреленные, фляжки пробитые, дырявый ящик от мин, вплоть до гильз и мусора с немецких помоек. Но потом ситуация ухудшилась. Сначала кризис 2008 года немного подкосил средний класс. А с 2014 года, после «Крымнаша», всё понеслось под откос. 

Санкции, антисанкции, импортозамещение — в итоге и иностранные покупатели исчезли, и продавать стало некому. Копать тоже стало тяжелее, тут ведь второго завоза не бывает, а мода привлекала всё больше и больше новых людей, которые шли за какими-то деньгами и впечатлениями.

Копал и просто металлолом. На хороших местах в одиночку за день можно накопать полтонны железа. Набиваешь в «Ниву» и в прицеп лом, сдаёшь на обратном пути — бензин окупил, да ещё тысяч пять у тебя на карманные расходы остаётся. 

После 2014-го стал меньше копать, смекнул, чем ещё можно заниматься с моими навыками и чтобы получать драйв от процесса, и начал сталкерить. Я забирался на заброшенные и не очень объекты и выносил оттуда советскую военную электронику. Даже из космических кораблей разные приборы и узлы находил. Потом дома извлекал из радиоаппаратуры нужные компоненты, а из них — золото и серебро и продавал его. За это, кстати, тоже есть статья — 191 УК РФ: незаконный оборот драгоценных металлов. 

Тут-то на моём пороге и оказались ребята из ФСБ.

Чем бы я ни занимался, какой бы регион ни исследовал, в работе мне всегда помогали топографические карты. Хорошая подробная карта — залог успеха экспедиции. Поэтому я старался доставать их везде, где только возможно. До появления интернета с этим помогали знакомые в топогеодезической отрасли либо с картографической фабрики. Это были военные карты Генерального штаба либо Государственного управления геодезии и картографии СССР, а сейчас — России.

В «совке» допуска к этим картам у простых людей не было, информация считалась секретной, даже геологам в экспедиции получить карты была целая проблема, и им часто выдавали экземпляры, сделанные специально в другой системе координат (СК-1963), ложной, для использования «на гражданке», но даже на них ставили гриф «секретно».

После того как СССР рухнул, они стали никому не нужны. Вояки продавали их контейнерами, а на штамп секретности в углу никто не обращал внимания. Они стали продаваться в интернете, а поначалу на многих сайтах их можно было скачать бесплатно. В 90-е эти карты были нужны только таким сумасшедшим копателям, как я. Потом они легли в основу многих сервисов, типа Open Street Map, а в Америке есть даже целый институт, который занимается изучением наследия советской топографии, которая объективно считалась одной из лучших, если не самой лучшей в мире. Эти карты есть во многих библиотеках мира в свободном доступе, некоторые из них можно посмотреть и скопировать в библиотеках Берлина и Нью-Йорка. 

За всё время карт у меня накопилось много. Когда мне нужен был район, я заказывал подробные аэроснимки и довоенные карты 20–30-х годов, например из Университета Индианы в США и Национального архива в Вашингтоне (NARA). Они присылали мне сканы — 5 долларов за лист карты. Получаешь отличный скан, наносишь точки в фотошопе, привязываешь к системе координат специальными программами и выгружаешь в навигатор. Всё, можно идти, отлично понимая местность. После экспедиции все они хранились у меня дома, в бумаге и на жёстком диске.

Гриф «секретно» на картах был всегда, вот только много лет он воспринимался как реликт ушедшей эпохи. Но в 2012 году вдруг приняли закон, который заново засекретил «сведения о местности». Сведения о местности — это подписи высоты, диаметра, расстояния между деревьями, скорости течения рек, глубины болот и характеристики бродов. И, естественно, нанесённая на карты сетка координат тоже вдруг снова стала секретной. Реинкарнация советской паранойи в чистом виде. В том же году прошли первые показательные уголовные дела против коллекционеров карт и некоторых военных (например, «Дело Лазаря»).

Закон, возвращающий «секретность», вместе с новыми статьями в 29-й главе УК, начали применять почти сразу. А весной 2018-го пришли к нескольким коллекционерам карт в разных городах России. Осенью пришли и ко мне. На меня они вышли, вероятно, через мою почту. Её взломали аккурат за месяц до визита гостей с Лубянки. 

Офицеры сразу дали понять, что знают, что я «далеко не ангел». Лучший комплимент от сотрудников такой службы! Меня опросили, изъяли стопки карт, компьютер и выносной диск и пообещали дать знать, если понадоблюсь. Идиотских вопросов не задавали, не запугивали, вели себя адекватно. Я даже немного успокоился. Вместе с картами на моём жёстком диске хранились фотографии за десять лет — их они тоже забрали с собой, но потом фотки всё же разрешили скачать. Я подумал, что раз карты забрали, то больше меня трогать по этому вопросу не будут.

В следующий раз бравые ребята из ФСБ появились на пороге нашей квартиры только через полтора года.

21 января 2020 года в 7:30 утра утреннюю тишину квартиры нарушил телефонный звонок.

— Антон Сергеевич? Здравствуйте, а мы к вам из ФСБ. Внизу стоим, впустите? 

В этот раз попасть в квартиру пытались аж семь человек. Следак, его помощники, криминалист, какой-то ещё там специалист и двое болванчиков-курсантов в качестве понятых. С меня опять потребовали жёсткие диски и карты. Давайте, говорят, всё что есть, а то придётся всё перевернуть. Выломали из компов диски, забрали оставшиеся карты, несколько часов оформляли на кухне протокол обыска и опись. Потом пошли осмотреть гараж, а затем увезли меня в свою питерскую штаб-квартиру на Литейном — в этот раз пришли местные. Фейсы вручили мне на подпись кучу бумаг: протоколы допроса и обыска, постановление о возбуждении дела, постановление о предъявлении мне обвинения и подписку о невыезде за пределы Санкт-Петербурга. Тут я понял: всё, блядь, влип! А мне ведь друзья говорили, что ни одному их слову нельзя верить. 

Меня обвиняли в незаконном получении информации, составляющей государственную тайну. Потом к делу начали добавлять материалы, чтобы пришить и вторую часть статьи — распространение секретных сведений. А это уже от трёх до восьми, а в особых случаях и все 11 лет. Много я им наговорил тогда осенью за чашкой кофе. Так я стал фигурантом двух уголовных дел: одно на меня, другое на человека, который мне эти карты продал. 

Ещё неделю мы с женой ездили на допросы, её пытались заставить свидетельствовать, я каждый день советовался с друзьями. В итоге решили, что мне лучше всего в ближайшее время свалить из страны, потому что фейсы обязательно слепят из нас организованную группу, чтобы отчитаться о закрытии дела и получить звёздочку. В итоге я взял самое необходимое и уехал вместе с подпиской и всеми остальными бумагами. Благо белорусы пропустили в Латвию без лишних вопросов. 

Последние несколько месяцев я живу в лагере для беженцев, недалеко от Амстердама. Каждую неделю я получаю 60 евро на карточку, сам покупаю себе еду и могу обратиться к врачу по медстраховке. Меня всё устраивает, я быстро перезнакомился со всем лагерем, курю травку с африканцами и успел вместе с несколькими из них сходить на демонстрацию в поддержку #Blacklivesmatter.

Вот только, кажется, моя размеренная жизнь здесь скоро заканчивается. Несколько дней назад суд Нидерландов отказал в моём прошении. По Дублинскому соглашению, меня должны депортировать в Финляндию — страну, которая последней выдала мне визу. По замыслу судьи, решать вопрос о статусе беженца будут уже тамошние комиссии. Остаётся только ждать и верить. В Финляндию мне не хочется. Слишком близко к России. Там конторщики меня быстро вычислят и начнут мне портить жизнь — чтоб родину не забывал. Шпионаж за беженцами в этой стране не могут криминализировать ещё с 2011 года. Возможно — чтобы не ухудшать отношения с опасным соседом. Так что пока остаётся ждать и надеяться, что меня оставят здесь, в свободном мире. В конце концов, права личности — на первом месте.