Один из самых крупных геноцидов в истории человечества произошёл в Камбодже — с 1975 по 1979 год режим красных кхмеров уничтожил до трёх миллионов человек. Врагам режима вырывали ногти, забивали мотыгами, молотками, топорами и заострёнными бамбуковыми палками, обматывали проволокой и топили, скармливали крокодилам, ломали черепа черенками от лопат, массово закапывали. В стране запрещали книги, английский язык и людей в очках; сегодня здесь принимают туристов. Журналист Андрей Текстов отправился в Камбоджу на День всех влюблённых. И он, и его возлюбленная едва остались в живых, но навсегда запомнили безумную историю этого края. В тропическом крае, мистически похожем на Брянск и Тамбов, иностранца ждут смятение, хаос, страх и позорный побег.
— Эй, слышь. Псст. Слышь. Сюда иди. Да не ссы, чё ты. Сюда давай, за лавку. Тихо только. Тихо. Да не смотри туда, ну их нахер. Ну чего? Нормально? Да не ссы ты, чё ты. Сами откуда? Аа, ага. Короче, братишка, предложение такое. Короче. Я тут должен был встретить одних, из Германии. Но они, по ходу, уже не приедут. Короче, предлагаю так. У меня тук-тук, рядом тут — зверь, красавец, я на нём вас бесплатно сейчас мчу до гостиницы. Да послушай, бля, не перебивай. Бесплатно. Да. Бля буду, братан. Вот прям бесплатно. Но. Завтра вы мне в обмен на это даёте хорошую работу. Понимаешь? Ну чего? По рукам? Да нормальное предложение, ты сам прикинь. Мне тебя наёбывать незачем. Не ссы, братишка, решайся. Ну подумай, конечно. Но только недолго. Я при таких раскладах быстро себе клиентов найду — вон вас сколько прилетело, целый самолёт. Но думай-думай, базара ноль. Take your time. Только там ни к кому не подходи, а то налетят, как шакалы, — не отобьёшься. Я тут буду, на лавке. Ага. Только это… Слышь, братиш: если там вдруг кто спросит, то вы — вот эти вот люди, на табличке, у меня тут написано, имена. Вот, видишь: Katarzhina Kzhizhanovskaya. Да хрен их разберёт, из Германии, вроде бы. Польское? Ну, это уж я не знаю — может, и польское. Может, они польские сами, а летят из Германии, мне-то не сообщают. Ну что значит — кто спросит? Не знаю, кто-нибудь если спросит — просто скажите, что это вы, да и всё. Чё вам, делов-то. Да прям вот он, тук-тук. Карета-люкс. Долетим в лучшем виде, отвечаю. Ну давай, да, выясняйте. Я тут жду, на лавке.
…Ну чего там? Глухо? Да я говорил, братиш. Предложение — огонь. Ангкор-Ват же завтра едете осматривать? Ну вот я вас прямо с утра и подхвачу. Ну сколько… Договоримся. Пятнашечку, скажем, за день. С каждого? И сегодня бесплатно до гостиницы. А? Как? Идёт? Да не ссы ты, говорю. Нормально всё будет. Кхром меня зовут. Туда вон. За ворота выйдем — я там парканулся. Тут нельзя внутри — своя мафия, шум поднимут, только повод дай. Деньги только сосут. Можно было бы тут тук-тук держать, удобнее и тебе и мне, согласись? Но. Две тысячи нужно. В год. Аренда. Долларов, конечно, чего. А не заплатишь — выгоняют сразу, ещё и пиздюлей выдадут. Мафия, говорю же. Сами-то откуда, говорите? Аа. Как-как? Ааа, понятно. А те мои из Германии, вроде бы. Но вот не приехали что-то. Да пришли почти, не кипишуй. Там вон, сто метров буквально. Я подальше, под деревом. В тенёчке, ага. Чтоб без палева встал. Не ссы, говорю, слышь. Доставлю в лучшем виде. Щас только шлем вот. Надену. И поедем.
Но мы всё равно ссым. Ссым изо всех сил, потому что вокруг смыкается тьма, с выпирающими из неё бетонными балками, грудами пластикового мусора и тощими собачьими силуэтами. И чем дальше мы едем в нашем подсвеченном голубоватым неоном тук-туке, тем страшнее нам становится.
Ибо что мы знаем о Камбодже? Кроме шершавого словосочетания «красные кхмеры» и рассказов кого-то из бывших коллег о неплохо проведённом отпуске? Или это был Вьетнам? Что-то, словом, в этих краях, а что точно — уже и не вспомнить. Сюда любят съездить те, кому кажется слишком банальным путешествие в благословенный Таиланд. Мы не знаем об этой стране почти ничего, кроме имени. А между тем тысячу лет назад здесь процветала и подчиняла народ за народом мощная цивилизация, корнями зацепившаяся за разноцветный Индийский полуостров. В середине XIX века она оказалась лёгкой добычей Франции и стала центром колониального образования Французский Индокитай, куда также входили оба Вьетнама и Лаос. Благословенный Таиланд тоже должен был стать его частью: французы несколько лет толпились на том берегу Меконга, готовые совершить финальный прыжок, но ряд обстоятельств, среди которых была традиционная тайская дипломатичность, а также англичане, подпирающие Таиланд снизу и слева Малайзией и Бирмой, — не позволили им продвинуться дальше. Сначала силами миссионеров христианской миссии, потом купцами, а затем и военными французы получили свой собственный кусок Азии и смогли расстаться с ним только в 1954 году, на волне всемирного послевоенного раскаяния. А сорок лет назад пятеро интеллигентных, в общем-то, мужчин, четверо из которых студенчествовали в Париже во времена Жан-Поля Сартра, решили поиграть на рисовых полях Камбоджи в аграрную коммунистическую революцию. Они набрали себе армию из деревенских подростков, выдали им наспех состряпанную идеологию и, желая воплотить в жизнь свою неуклюжую утопию, уничтожили почти треть тогдашнего населения страны.
Устроили один из самых массовых геноцидов в истории человечества. Красные кхмеры забивали противников режима мотыгами, обматывали проволокой и топили, скармливали крокодилам, ломали черепа черенками от лопат, закапывали массово, рубили головы, запрещали книги, английский язык и людей в очках. Кстати, насчёт этих очков, которые почему-то запоминаются более всего, — подтверждённых источников нет. Все четыре года — с 1975-го до 1979-го — в Кампучии почти не появлялись иностранные журналисты и никакая информация в остальной мир оттуда не поступала, примерно как сейчас из Северной Кореи. Есть несколько документальных книг, шведский фильм, частично сохранившиеся архивы, но красные кхмеры не верили в образование и документацию вели неумело: в принципе, их большинство составляли подростки из деревень. Которым дали автоматы и объяснили превратить всех остальных из городских в деревенских. Главной целью государства красных кхмеров было вернуть аграрной Камбодже аграрную суть и через неё пойти навстречу коммунизму. Да, красные кхмеры были коммунистами: Пол Пот ценил работы Ленина и Маркса, которого кампучийские летописцы того времени иногда называли просто Максом. Но мировой коммунистический лидер — СССР к строительству аграрной тропической утопии относился прохладно: мешать не мешал, но и помогать не спешил.
Цифры об убитых Пол Потом и его коллегами отличаются порядково: по разным данным, от пятисот тысяч до трёх миллионов. Никто точно не взвешивал — потому что за пять лет до прихода к власти красных кхмеров американцы четыре года подряд крыли восточную часть Камбоджи ковровыми бомбардировками, заявляя всем, что бомбят Северный Вьетнам. Об этом редко кто вспоминает, но с 1969 по 1973 год США сбросили на Камбоджу 2 756 941 тонну снарядов. Это в полтора раза больше всех бомб союзников во Второй мировой войне, включая атомные бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки. Сколько именно камбоджийцев погибло во время этих бомбардировок, неизвестно до сих пор.
Успокаивая друг друга кислыми кривыми улыбками, мы держимся за руки, напряжённо вглядываясь в MapsMe, где мы и Кхром, и его белый шлем, и его под карету декорированный тук-тук обозначены толстенькой голубоватой стрелочкой. И сейчас стрелочка, отклонившись от заранее проложенного маршрута, постепенно уходит направо — в безымянные лабиринты карты. Но нам не нужно направо.
Стараясь вести себя спокойно и вежливо, я привстаю, ногами удерживая гравийную вибрацию тук-тука, и тихонько стучу Кхрому в шлем. Тук-тук тормозит у обочины — когда мотор, откашлявшись, останавливается, вокруг повисает темень и тишь, из которой выпирают лишь рваные обрывки джунглей. Таких же, в общем-то, джунглей, как и в благословенном Таиланде, — только недокормленных, отощавших, покосившихся. Кхром снимает шлем, блестит на нас красным глазом, вглядывается, наклонившись, в протянутый айфон. Внезапно посерьёзнев, он говорит:
— Ты должен мне верить, брат. Ты не веришь мне — я не верю тебе, у нас не получается, понимаешь, брат. Ничего не получается. Пойми, брат, нет у меня резона крутить тебе мозги, я везу тебя в гостиницу бесплатно. Завтра ты дашь мне работу, заплатишь мне деньги. Мне нужны деньги, брат, — это фридом лайф для меня. Мне нужно твоё доверие, я не хочу его потерять. Мы едем здесь, потому что здесь свет. Твой путь — темнота, в темноте ехать страшно. Мы едем, вокруг свет — и нам осталось-то всего ничего.
— Но только, — он наклоняется так, что его левый, особенно красный, глаз закрывает всё вокруг, заглядывая в самое сердце моего первобытного, подпрыгивающего страха, от которого закипает в яичках ледяной огонь, — но только мы должны верить друг другу. Веришь? Ты веришь мне, брат?
И я верю ему, потому что вокруг нас — тишь и тьма, и сразу за этой обочиной, если зайти поглубже и копнуть посильней, — непременно наткнёшься на костяные останки раздавленной в семьдесят шестом интеллигенции, или вонзишься в забытую с тех пор мину, или станешь быстрым ужином для одной из этих полупрозрачных, бесшумных собачьих стай.
— Я верю, — говорю я, ибо я ему верю. Потому что сегодняшним вечером у меня нет других вариантов.
Как ни в чём не бывало Кхром надевает обратно улыбку, шлем и заводит свой весёлый тук-тук, освещая темноту густым неоном. Наш добрый знакомый Кхром.
В Камбодже скоро выборы. На перепачканных чёрных столбах прибиты грубой печати плакаты с агитаций — два немолодых энгельсовских профиля: щёки, усы, устремлённый в невидимую даль взгляд. Подпись: Cambodia People`s Party. Несмотря на серьёзность профилей, кажется, что плакаты рекламируют не выборы, а большую вечеринку.
Почти целый месяц пароход «Ямайка» с группой перспективных молодых камбоджийцев на борту добирался из Сиануквиля до Марселя. Он вошёл в порт в конце сентября 1949 года. Из двадцати одного человека, которые приехали во Францию получать высшее образование по специальной государственной программе, пятеро станут лидерами движения красных кхмеров.
Один из них — двадцатипятилетний юноша по имени Салот Сар, будущий студент факультета радиоэлектроники. Это человек приятной наружности, улыбчивый и немногословный, он не то чтобы толст, но и не то чтобы тонок. Он никогда раньше не был в Европе — и после возвращения из университета больше никогда сюда не приедет. Сейчас он и его товарищи думают, что едут учиться, но на самом деле они едут изобретать собственный формат коммунизма, аграрный гибрид Ленина, Сталина, Маркса и Мао.
Начало пятидесятых в Париже — время расцвета европейских левых настроений. В Café de Flore на бульваре Сен-Жермен ежедневно после обеда принимает поклонников Жан-Поль Сартр; в клубе Le Tabou на улице Дофин играет джаз Борис Виан; в Высшей нормальной школе на улице Ульм обсуждают культурную революцию Мао и социалистические завоевания Иосифа Сталина. Молодым людям, впервые вырвавшимся за пределы крохотной азиатской страны, сложно было не увлечься коммунистической романтикой. Свобода, дерзость, вызов — всё это витает в воздухе, пульсирует вокруг, а им ещё нет и тридцати. И как тут не задуматься о строительстве нового, справедливого мира.
В течение первого года Салот Сар усердно учился. Но потом его земляки сколотили марксистский кружок, и учёба постепенно отошла на второй план. Начитанные камбоджийские студенты регулярно собирались в квартире одного из них и в долгих, на всю ночь, беседах пытались разобраться, справедливо ли, что французы так долго управляют их страной и как сделать Камбоджу грейт эгейн, ведь если мы построили Анкгор, центр Кхмерской империи, процветавшей с IX по XV век, значит, мы чего-то стоим.
На книжных лотках на набережной Сены Салот Сар начал покупать вместо Бодлера и Верлена переводы Маркса и Кропоткина. После первого курса он полтора месяца провёл в Сараево на социалистической стройке, где возводил мост в компании студентов со всего мира. И уже тогда социалистическое братство показалось ему отличной идеей. На втором курсе он опубликовал в студенческом журнале статью в стиле Родиона Раскольникова, под псевдонимом «Коренной Кхмер». На третьем курсе Салот Сар перестал ходить на экзамены и был отчислен.Через четыре года, в 1953-м, Салот Сар возвратился в Камбоджу. Которая, наконец, получила долгожданную независимость от Франции.
В большой глобальной политике всем и всегда было наплевать на Камбоджу. Французы, в конце XIX века воевавшие за свой кусок Юго-Восточной Азии с Вьетнамом, присоединили маленькое тихое королевство просто на всякий случай, чтобы расширить зону влияния. Они установили там протекторат, и, по легенде, король Нородом I согласился на предложение французов просто потому, что не знал, что такое протекторат. Однако хуже от этого никому не стало — даже наоборот: в королевстве закончились престольные войны и постепенно начали появляться дороги, школы и рынки сбыта для риса — единственного биржевого товара Камбоджи. Первые пятнадцать лет французы не очень понимали, зачем им эта бедная ископаемыми территория, но потом ситуация выправилась, и к началу Второй мировой войны Камбоджа превратилась в лидера азиатского рынка по производству риса. Такого не было со времен Ангкора.
Но во время Второй мировой Франция сама оказалась в некотором роде протекторатом, и ей стало не до колоний. А когда война закончилась, Камбоджей успели полгода повладеть японцы, и жителям эта перемена в общем-то понравилась. Во второй половине сороковых годов в Камбодже окрепло демократическое движение, которое возглавляли буддийские монахи, преподаватели и другие представители просвещённой прослойки общества. Демократам противостоял король Сианук, который пытался одновременно усидеть на двух стульях — не испортить отношений с Францией и не допустить демократических выборов, которые с большой вероятностью лишили бы его власти. В начале пятидесятых Сианук лично ездил во Францию и США разговаривать о предоставлении Камбодже независимости. Его не стали слушать ни на одном из берегов Атлантики — всем было наплевать на Камбоджу. Францию очень беспокоил коммунистический Вьетнам, Камбоджа была рядом, американцы помогали Франции оружием и деньгами, и всё, чего они хотели, — чтобы в Камбодже было тихо. Чтобы никаких отношений с коммунистами, чтобы закрытая граница, а король это обеспечит или демократы — уже вопрос второй.
Независимость Сианук всё-таки получил. Чем очень укрепил свои политические позиции, которых хватило примерно на десять лет. За это время он успел построить в стране новые дороги, школы и больницы, наладить какую-никакую стабильность, полностью уничтожил оппозицию, как демократическую, так и коммунистическую, научился накручивать себе рейтинги с помощью подконтрольных СМИ, приобрел недвижимость на Лазурном берегу и увлёкся съёмками детективных фильмов, в которых сам исполнял главные роли. США помогали ему оружием и деньгами, к тому моменту успев перехватить инициативу у Франции по борьбе с азиатским коммунизмом.
Но вернёмся к Салот Сару, который ещё не стал Пол Потом. По возвращении из Франции он поступил на работу в колледж Пномпеня на должность преподавателя французской литературы и вступил в Демократическую партию — это была легальная часть его жизни. Нелегально он продолжал активно участвовать в деятельности ещё только зарождающегося в Камбодже коммунистического движения. В 1960 году Коммунистическая партия Камбоджи провела свой первый самостоятельный съезд — до этого момента на протяжении тридцати лет она была частью мощной вьетнамской партии. Через два года избранного генеральным секретарём бывшего буддийского монаха Ту Самута арестовали и тайно казнили, а имена тридцати четырёх человек, поддерживающих коммунистов, опубликовали в прессе и предложили явиться в кабинет премьер-министра. К этому моменту Салот Сар занял место Ту Самута, и к премьер-министру не пришли только двое из тридцати четырёх. Один из них — сам Салот Сар, который перешёл на нелегальное положение и отправился на восток страны, на приграничную базу вьетнамских коммунистов.
Преподаватель французской литературы, которого помнили как бесконфликтного, улыбчивого, деликатного человека с хорошими манерами, взял себе партийный псевдоним Пол Пот и приступил к подготовке революции, идея которой впервые явилась ему на молодёжной стройке в Сараево. За следующие десять лет Сианук успеет крепко подружиться, а потом громко поссориться с США, а Пол Пот и его товарищи успеют подготовить идеологическую основу и боевые отряды для последующего захвата власти.
Незадолго до начала событий, известных нам как война во Вьетнаме, камбоджийский король Сианук совершил роковую ошибку: пытаясь расположить к себе левых националистов, он разорвал отношения с США. А потом разрешил войскам Северного Вьетнама, с которым собирались воевать Штаты, беспрепятственно проходить по территории Камбоджи и использовать порт Сиануквиль. Результатом этого решение стал военный переворот под руководством генерала Лон Нола. В 1970 году, пока Сианук гостил в Москве, военные захватили власть и заочно лишили его всех полномочий.
Лон Нол, пытаясь продемонстрировать свою лояльность американцам, принялся изгонять из страны вьетнамских коммунистов, но потерпел фиаско — через несколько месяцев полстраны было оккупировано коммунистами. А потом, под предлогом проникновения на северовьетнамские базы, в Камбоджу вошли войска США и Южного Вьетнама. Лон Нол ничего об этом вторжении не знал и был удивлён не меньше остальных.
Лон Нол, режим которого красные кхмеры свергли в 1975 году, считался проамериканским, сам генерал подозревался в связях с ЦРУ. Однако известно, что однажды госсекретарь Генри Киссинджер сказал президенту Никсону: «Всё, что я знаю про Лон Нола, — что его имя наоборот читается, как Лон Нол». Эта история кратко и ёмко описывает отношение большого мира к маленькой Камбодже: её никогда не брали в расчёт.
В стране началась настоящая гражданская война. Поначалу красные кхмеры были полностью подчинены вьетнамским коммунистам, но постепенно их число росло. Этому помогало также и то, что переобувшийся Сианук из-за границы записывал радиопослания, в которых призывал камбоджийцев всеми силами противостоять Лон Нолу. Военные продавали оружие красным кхмерам, инфляция и коррупция в Камбодже достигли невиданных масштабов. В 1971 году Лон Нол перенёс инсульт и фактически утратил контроль над ситуацией.
Первые американские бомбы упали на Камбоджу ещё в марте 1969 года. Они были незаконными, потому что страна сохраняла нейтралитет и не участвовала во Вьетнамской войне. Но «тропа Хо Ши Мина», которую открыл для северовьетнамцев Сианук, дала американцам повод зачистить дополнительную территорию у вьетнамской границы.
Это ключевой момент истории, эти бомбардировки. Американцы вообще отрицали, что бомбят Камбоджу. По лётным документам, ковровые бомбардировки осуществлялись строго по восточной границе Южного Вьетнама. Однако пилотам в последний момент немного меняли координаты — и Камбоджа получала свою порцию напалма. Чтобы было неповадно. Даже после официального окончания войны США и Вьетнама бомбы продолжали падать на Камбоджу. Сколько именно человек погибло в результате бомбёжек — никто не знает. Зато известно количество снарядов, за четыре года сброшенных на Камбоджу: 2 756 941 тонн. Это в полтора раза больше всех бомб союзников во Второй мировой войне.
В августе 1973-го бомбардировки прекратились. А Генри Киссинджер, вместе с Никсоном придумавший всю эту историю с Вьетнамом, получил Нобелевскую премию мира. Цинизм последнего уровня. И всем всё ещё наплевать на Камбоджу. Поэтому два года спустя в Пномпень вошли солдаты Пол Пота, чтобы переодеть население в одинаковые чёрные одежды и запретить интеллигентов.
Главный вопрос во всей этой истории — как так вообще получилось? Как несколько человек с шаткой идеологией и карательным настроем сумели захватить власть в целой стране? Где они набрали свою армию? Что обещали солдатам? В каком настроении находились жители Камбоджи в то время?
Ответ такой — четыре года ковровых бомбардировок. Два с половиной миллиона тонн бомб на страну, которая даже в войне официально не участвовала. С этого времени прошло всего два года, так что красным кхмерам, деревенским тинейджерам с автоматами, достаточно было сказать жителям Пномпеня, что они против американцев. И что если они не уйдут из города с вещами и семьями через два дня — прилетят американские самолёты и разбомбят его. Жители взяли вещи и пошли работать в поля. В принципе, там можно было выжить.
Человечество не любит красных кхмеров. Их очень удобно ненавидеть. Человечество считает их режим мировым рекордсменом по геноциду. По разным данным, с 1975 по 1979 год, когда у власти находился Пол Пот, было уничтожено от полутора до трёх миллионов камбоджийцев. Если это правда — это более 20 % тогдашнего населения страны. Много даже по сравнению со Сталиным. Когда красные кхмеры захватили столицу Камбоджи Пномпень в апреле 1975 года, свергнув ослабленное правительство Лон Нола, первое, что они сделали, — выгнали оттуда всех жителей.
По идеологии красных кхмеров, горожане ведут паразитический образ жизни — поэтому города следует расселить и отправить людей на рисовые поля. Через два дня под дулами автоматов десятки тысяч человек с детьми и узелками побрели неизвестно куда. Очищенный Пномпень заняло правительство во главе с Пол Потом.
Красные кхмеры выслали из страны всех зарубежных дипломатов и журналистов. Они закрыли школы, больницы и библиотеки. Отменили буддизм и все остальные религии. Разрушили больше трёхсот храмов. Монахов устраняли физически. То же самое происходило с преподавателями, инженерами, врачами. Книги жгли. Иностранные языки запрещали. Главной силой нового режима стали деревенские дети и подростки, которым дали автоматы и коротко объяснили основную концепцию: интеллигентов на кол; на разжёвывание подробностей времени не было. Враг не дремал. Стукачество и пытки, рабский труд и одинаковая одежда. Для экономии пуль солдаты Пол Пота сочиняли удивительные способы физического уничтожения неверных: например, обматывали колючей проволокой и бросали в воду; или закапывали заживо; забивали тяпками для прополки риса; ножами отрезали головы; переезжали тракторами. Пули надо было беречь — делать их было негде и некому.
Коммунизм Пол Пота — это маленький аграрный рай. Это полная независимость от капиталистических США, коммунистических СССР и Китая. Мы сами кузнецы своего счастья. У нас есть удобно расположенный порт и целая страна полей. Наша главная проблема — никто не хочет трудиться. Но мы трудиться заставим. Да, поначалу будет тяжело. Потому что в методах мы стесняться не намерены. Когда несколько лет назад Лон Нол подавлял восстание красных кхмеров на западе Камбоджи, обратно в Пномпень через всю страну вернулся грузовик, полный отрубленных человеческих голов. Головы рубили тяпками для прополки риса — такая была в каждом дворе. Этот приём взяли на вооружение молодые солдаты Пол Пота — тинейджеры, многие из которых, возможно, видели этот грузовик, проезжающий их тихой деревней.
Не то чтобы они совсем запретили медицину, нет. Просто врачи были представителями интеллигенции, а с интеллигенцией хорошо было бы расправиться в первую очередь — это Пол Пот и его товарищи (все как один — интеллигенты, обучавшиеся в Сорбонне) понимали очень хорошо. Политология, радиоэлектроника, искусствоведение — Салот Сар и его ближайший соратник Иенг Сари были женаты на сёстрах, одна из них — Кхиеу Тирит, первая женщина Камбоджи, получившая научную степень по английской литературе. В правительстве красных кхмеров она стала министром по социальной защите.
Пытали, конечно. Стучали все и на всех. Риса действительно стало больше, но весь он уходил на покупку оружия. Они на самом деле хотели, чтобы всё было хорошо. По крайней мере, поначалу. А потом включилась обычная в таких ситуациях мания — вокруг враги, ищем заговор. Если поиски заговорщиков доверить подросткам с автоматами — признаются все в чём угодно.
Через четыре года, когда вся страна превратилась в одну большую каторгу, режим свергли вьетнамцы, а лидеры красных кхмеров разбрелись по лесам. Пол Пот скрывался следующие девятнадцать лет, умер в джунглях, был похоронен там же. Его ближайшего соратника Иенг Сари не стало во время процесса, на котором всю их компанию судили за преступления против человечества. Процесс начался ровно через тридцать лет после совершения этих преступлений.
В 2013 году состоялось первое судебное заседание по делу красных кхмеров, на скамье были трое, все глубокие старики. Один из них умер прямо во время процесса, другая сошла с ума сразу после. Спустя ещё пять лет окончательный приговор, в котором будет добавлена статья за геноцид, услышал только один из шестерых лидеров красных кхмеров — Нуон Чеа, брат № 2, заместитель премьер-министра Демократической Кампучии. Один из немногих, кто не учился в Сорбонне. Ему девяносто два, и осенью 2018 года его приговорили к пожизненному заключению. Среди жителей современной Камбоджи до сих пор есть люди, считающие режим красных кхмеров не таким уж плохим.
Для того чтобы попасть в Камбоджийское королевство самолётом, следует заполнить две иммиграционные карточки, которые выдают ещё в воздухе. В зале прилёта нужно занять длинную очередь, в финале которой будут ждать несколько лукавых таможенников. Они заберут у вас паспорт и по тридцать долларов с человека наличными. Ещё два доллара прибавляется за фотографию, при том, что фотографии в камбоджийской визе нет. Куда они складывают наши бледные серьёзные лица размером 3×4 — загадка. Возможно, коллекционируют и обменивают, как марки: рыжий ирландец может стоить трёх азиатов, а за редкого в этих краях чернокожего получаешь десяток белых разного оттенка.
Деньги за визу отправляются в один из двух чемоданов, установленных прямо на рабочем столе таможенников. Тот, что по правую руку от просителя, предназначен для крупных купюр; тот, что слева, — для мелких, на сдачу. Тот самый чемодан с долларами, из фильмов. Мы встретились вечером в четверг на камбоджийской границе. Кстати говоря, это не просто четверг — это четверг на 14 февраля. Который окажется Днём влюблённых на грани выживания, днём, когда глубокие эстетические впечатления смешаются с тяжёлыми нервными потрясениями. День, который окончится стремительным бегством обратно в Таиланд.
Оплатив визу и сдав паспорта лукавым, следует пройти в свободную часть зоны прилёта и занять своё место в хаотической толпе товарищей по рейсу. Никто из них не понимает точно, что происходит и что будет дальше. Все взволнованы отсутствием паспортов. Таможенники Камбоджи похожи на людей, способных внезапно исчезнуть: в любой момент чемодан с деньгами и толстая, в полметра толщиной пачка паспортов могут оказаться у кого-нибудь под мышкой, короткая безуспешная погоня — и здравствуй, мучительное восстановление документов, нищета в тропической жаре и поедание богатых белком насекомых.
В толпе нужно дождаться, пока кто-то из таможенников не выкрикнет ваше имя и (если сразу разберётся) название страны. Понятно, что имена подвергаются максимальным искажениям, слышат их не все и не сразу, самые беспокойные и самые пожилые стараются занять стратегически выгодное положение рядом с конторкой. Выкрикнув имя и не получив ответа, камбоджийский униформист разворачивает паспорт и показывает его толпе — чтобы выкрикнутому подмигнуло его же собственное, до мелочей знакомое лицо в чёрно-белом паспортном окошке. Узнавший радостно бросается себе навстречу, мрачное беспаспортное будущее (ненадолго) отступает.
Случаются курьёзы — несколько минут мы всей очередью, подключая всё новых крикунов, звали Карла из Румынии. Карл оказался глухим — спокойно стоял с парой своих глухих румынских приятелей и что-то вполголоса обсуждал на ручном румынском, не подозревая о том, что вокруг шум. Он бросился навстречу своему паспорту, случайно подняв голову.
Дальше вам следует занять одну из нескольких очередей — финальный паспортный контроль и уже на подходе к будке контролёра выяснить, что необходимо было заполнить ещё одну карточку, третью. Бланки для которой на общем столе зала прилёта давно закончились. А офицер, который их выдаёт, ушёл за ограждение и пересчитывает доллары с другими офицерами. Выражения лиц у всех очень русские, милицейские.
Поэтому вам, в компании перепуганной русской девицы, четверых молодых немцев в гигантских шлёпанцах и супружеской пары из Испании, предстоит провести ближайшие двадцать минут, нарезая унизительные круги по залу и приставая к безмолвным секьюрити (безмолвному, ладно, — секьюрити тут всего один, а из английского языка у него только указательный палец).
Наконец, нужный офицер заканчивает подсчёт наличных — и через оградительную верёвку начинает неохотную выдачу бланков. Строго по одному в руки: на камбоджийской границе у вас нет права на ошибку. Многие заполняют их, усаживаясь прямо на пол, чтобы не терять очереди: близится полночь, и шансы добраться до отеля становятся всё призрачнее.
Таможенная сотрудница, сидящая на проверке документов, забирает паспорт, кладёт его перед собой, закрывает глаза и засыпает, распустив носогубные мышцы и уголки рта. Пока она спит, вы с глупой полуулыбкой стоите перед конторкой и ждёте. Когда становится понятно, что сама она просыпаться не станет, приходится идти на хитрость — стукнуть чем-нибудь, кашлянуть или выдавить лицемерное «экскьюзми». Она резко выныривает из своих аквамариновых снов, громко пропечатывает страницу и иммиграционную карточку — кажется, звонкий и резкий треск помогает ей подольше оставаться в сознании и не проваливаться обратно. Итак, добро пожаловать в Сиамрип, в аэропорту которого нет ни одного таксиста.
Но зато есть старина Кхром, коренной кхмер.
На фотографиях этот подозрительно дешёвый отель выглядел впечатляюще: массивная кровать с резной спинкой, деревянная обшивка стен, пол и потолок из широких лакированных досок. Люстра в старинном стиле, телевизор, собственный душ и один на всех внутренний двор. Время близится к полуночи, медным звонком мы вызываем консьержа. Он является из темноты лианового двора — босой, в синей пижаме в жёлтых медведях. В тишине коридора слышно, как стучат его ногти по лакированному полу. Прямо перед стойкой рецепции — гигантский иконостас: золотая, выше человеческого роста статуя Сидящего Будды, обложенного толстыми, подсыхающими ломтями свиного сала, конфетами, фруктами, цветами, крупами, свечами и догорающими связками благовоний. Благовонный дым медленными слоями бродит по коридорам первого этажа — проходя сквозь, мы оставляем в нём три рваных ледокольных следа. Дым, плотный, густой, навсегда въевшийся в стены, ждёт нас и в номере. Все девяносто девять каналов телевизора, закреплённого у потолка толстым стальным кронштейном, показывают голубую пустоту. Едва успев раздеться, мы засыпаем на королевской кровати, над нашими головами нависают крупные гроздья резного винограда. Завтра в девять Кхром и его неоновый тук-тук будут ждать нас у входа.
Завтрак, поданный в уютном лиановом дворике, оказался на редкость приличным: честный омлет, тёплый багет, кофе. Из других постояльцев — только испанская семья из четырёх человек: пара молодожёнов и родители. Смешно подпрыгивая и растопыривая передние лапы, улыбаясь и вращая глазами, весёлый серый щенок зовёт играть маленького сына портье. На горле щенка — открытая рана, ядовито розовеющая среди комьев подсохшей зелёнки. Портье живёт прямо во дворе отеля и большую часть дня дремлет в гамаке, натянутом под пахучими плакучими ивами.
Кхром появился в начале десятого, в прекрасном настроении. Мы уселись в тук-тук и отправились навстречу древним храмам. Город Сиамрип, сквозь ломаный асфальт которого пробирается, газуя, Кхром, состоит из плохо сохранившихся останков французской колониальной архитектуры и фанерно-цинковых фавел. Если не считать неряшливых местных магазинчиков с пивом и сухой лапшой, он весь — тук-туки да гостиницы. Далеко вытянув белые колени, представители европейской цивилизации спешат на встречу с историей. Таких, как мы, тут сотни — кроме посещения Ангкор-Вата в городе делать особенно нечего. Сразу после того как заканчиваются гостиницы, начинается свалка. Пересохшие ирригационные канавы полны мятого пластика, битого стекла и разноцветных обёрток. Длинными мордами раздвигая несъедобные кучи, среди мусора бродят тощие бежевые коровы — кожа висит на острых костях, ноги из последних сил держат скелет. У коров нет пастухов и, кажется, нет хозяев. Они, как и все камбоджийцы, выживают только собственными силами. От города до Ангкор-Вата около пяти километров — приятная, с ранним солнцем и прохладным ветерком, дорога туда обернётся крайне тревожными пятью километрами по пути обратно. Мы движемся в плотном пелотоне тук-туков — французы, китайцы, украинцы, русские, поляки и словенцы, устроившись под крышами бензиновых карет, спешат забомбить селфи на фоне кхмерских барельефов. Впереди болтается, вполголоса напевая, белый шлем Кхрома.
Ангкор-Ват, построенный в XII и заброшенный в XV веке, привели в порядок французы вскоре после того, как Камбоджа, вместе с обоими Вьетнамами (тогда их было два) и Лаосом, стала частью Французского Индокитая. Сейчас Ангкор-Ват — единственный большой экспорт Камбоджи. Если не вся страна, то весь город и провинция Сиамрип работают на храм, построенный в честь индийского бога Вишну почти тысячу лет назад. Для такого возраста и сам храм, и весь окружающий его комплекс неплохо сохранились, но, учитывая неуклонный рост благосостояния китайского пролетариата, скорее всего, его сровняют с землёй лет уже через двадцать.
Ангкор начинается с кассы. Это приличного размера современный павильон, воздвигнутый в километре от главного храма. Больше всего он напоминает аэропорт небольшого российского города, только с более плотным человеческим трафиком. У нас строят такие павильоны, чтобы скрыть бюджетные хищения, — сталь и стекло. Здесь схемы те же, и видно это невооружённым глазом. Ровно за неделю до нашего приезда входной билет в Ангкор подорожал с двадцати до тридцати долларов. Это был нам дополнительный подарочек на 14 февраля. Да, сегодня День всех влюблённых, и к вечеру мы получим от Кхрома лучший подарок всем влюблённым — жизнь. Впрочем, подарен он будет не то чтобы прямо специально — просто так получится. Да и нам за его получение придётся немного побороться.
В кассовом павильоне, как и в любой крупной туристической точке Юго-Восточной Азии, никогда не переводятся китайские очереди. Лететь им здесь всего несколько часов, многочисленные чартеры делают путешествия в соседние страны доступными даже для сугубо деревенских. Сугубо деревенские всегда громко орут, толпятся, толкаются, тупят, передвигаются нестройными колоннами и никогда не заканчиваются. Сувениров в павильоне почти не продают: пара наборов открыток и дорогой, как пол-Камбоджи, путеводитель. Монополия на торговлю магнитами, картинами, фруктами, открытками и бамбуковыми флейтами принадлежит детям окрестных деревень. Торгуют они навязчиво и громко, после Таиланда это особенно бросается в глаза. Всё стоит один доллар. Это вообще главная камбоджийская цена — один доллар. Один доллар стоит кружка пива, пачка сигарет, упаковка доширака, пара синтетических носков и маленький национальный флаг. Путеводители — те же самые, но чуть более замызганные — дети рядом с храмами продают в два с половиной раза дешевле. С билетами мы грузимся обратно и мчим навстречу древностям, мимо квадратного пруда — рва, окружающего главный храм.
Кхром в прекрасном настроении, он останавливает тук-тук метрах в двухстах от понтонного моста, перекинутого через ров. Ров, отделяющий главные храмы Ангкора от остального мира, символизирует Мировой океан. Пять башен Ангкор-Вата — символы пяти священных индуистских гор. Кхром паркуется у дерева, рядом с мобильной торговой точкой своей подруги — холодильником на колёсах. Подруга торгует мокрыми гигантскими кокосами, с порыжевшими следами мачете на боках. Странно, но все кокосы в Камбодже в два раза крупнее тайских. Не знаю почему. Может, другой сорт, а может, человеческие кости хорошо удобряют корни пальм. Он будет ждать нас здесь, прямо на этом месте. Мы издалека увидим и сразу узнаем наш тук-тук — с длинной, прикрывающей не только пассажиров, но и ямщика крышей и резными подлокотниками под старину. Час? Полтора? Сколько нам нужно на осмотр пяти башен главного храма? Кхром уверяет, что часа хватит с головой, — ведь нам ещё нужно успеть в уютный тенистый Баант-Срей, а потом в храм Лары Крофт, тот самый, где снимали её величество Анжелину в кожаных штанах, расхитительницу. Но лучше всё-таки полтора. Всё-таки главный.
Сливаясь в единый восьмиполосный поток, от автобусных и тук-туковых стоянок к серому мосту, собранному из мягких, пружинящих пластиковых подушек, стекаются вооружённые инстаграмами ценители старины. Китайцев среди нас — до семидесяти процентов. Время — около десяти. Февральское солнце уже взобралось повыше и поддаёт жару. На парапете перед входом в первую храмовую галерею наглая толстожопая обезьяна, капризно кривя рот, угощается яблоком. Любые попытки приблизить камеру или подойти ближе она пресекает недвусмысленным оскалом и шипением. Бросив яблоко, обкусанное только с одной стороны, и лениво шевеля здоровенным туристическим задом, она подходит к оставленной кем-то сумке — кто-то слишком увлёкся фотографированием в галерее. Нам здесь это вообще свойственно, всем. При попытке отобрать сумку она снова шипит, разворачивая плечи, выдвигает подбородок, делает резкое движение вперёд:
— Чё?! Чё надо?! Сумку оставь! Ни хера не твоя! Моя, блядь, здесь лежала! А потому что нехер щёлкать, понял. Чё нет? Чё нет, я тебя спрашиваю?
Выстроившись плотным телефонным кольцом, мы умиляемся живой обезьяне по-китайски, по-русски, по-сербски, по-французски и по-английски. В пустой полутёмной галерее, украшенной барельефами причудливо танцующих женщин, группа камбоджийских хипстеров ебашит луки под старину. Vans, гибкий светоотражатель, черноволосая модель в тесном золотом платье с бамбуковым зонтиком в руках.
— Глазки на меня! — командует фотограф, присаживаясь и намертво приклеивая глаз к видоискателю. — Наташа, блин! Да убери ты этих долбоёбов из кадра!
Перепуганные окриком и длинным чёрным глазом объектива, мы торопливо выскакиваем из кадра прочь.
Находясь внутри Ангкор-Вата февральским утром, трудно сосредоточиться на созерцании, впустить в себя время. Как неконтролируемый шопинг, селфи-лихорадка нападает всегда внезапно — и вот ты карабкаешься, цепляясь за тысячелетний кирпич, на стену, на фоне которой будешь выглядеть крохотным и ярким, в окружении огромной, прекрасной, сероватой старины.
В одну из башен Ангкора всегда стоит длинная очередь. Изнемогая от солнца — а солнце чем ближе к полудню, тем опасней и безжалостней — стоят, ожидая своей порции удивительных впечатлений, женщины с грудными детьми в колясках, доходящие старики, китайская деревенщина, упакованная в плотные громкоголосые блоки. Полный круг вокруг башни, потом медленно по лестнице вверх и, осмотрев, — по очереди вниз. Несколькими днями ранее мы побывали в такой же точно башне в древней тайской столице — Аюттайе. Никаких откровений. Страшновато. Двадцать ступеней вверх, по узкой — вот-вот сожмёт с обеих сторон и раздавит — лестнице, дальше небольшой балкончик с видом на развалины и без намёка на перила, затем полсотни ещё более тесных ступеней вниз, где и двоим не разойтись. С каждым шагом вниз клаустрофобия крепнет и достигает апогея в низшей точке — маленькой кельюшке, главной цели башенного путешествия. Чтобы увидеть иконы и проникнуться ими, нужно присесть, пронести верхнюю часть тела в тоннель — и вынырнуть в каменной капсюле с полукруглым расписным потолком. Так древние буддисты и общались со своими богами — строго по одному; их бог — интроверт, ему неприятен глас сотен вопиющих; где-то, где нет низа и верха, где неизвестно, на какой высоте относительно земли ты находишься, где теряет смысл время и остаёшься только ты, вернее — твоё туловище по пояс, наедине с богами, нарисованными тысячу лет назад. А сверху уже подпирают немецкие туристы в гигантских сандалиях, если обернуться — будут видны их большие желтоватые пальцы, перетянутые синтетическими ремнями, так что в гостях у бога мы не задерживаемся, подныриваем обратно. Снова вверх, на тревожный открытый балкон, где жирный китайский мальчик устраивает истерику басом, а мамаша очень по-русски, хоть и на китайском, одёргивает его строгим злым голосом.
Девочке лет двенадцать, но повадки у неё — как у опытной цыганской мошенницы. Судя по интонациям и выражению лица, она занимается продажей магнитов не первый год и правильно понимает законы местного бизнеса. В простом светлом платье, с короткой косичкой, с широким калмыцким лицом, она знает несколько фраз на главных туристических языках. По-русски это: «Давай один доллар» и «Привет, как дела?» Магнит, понятно, стоит ровно один доллар. Уже через два отказа за доллар можно получить два магнита, потом — четыре. Громадное красно-оранжевое солнце в стиле Марка Ротко величественно опускается к горизонту. Берег непримечательного ангкорского озера, заваленный бетонными обломками, — прекрасная точка для вечернего шоу. Это озеро — последний шанс избавить туристов от оставшихся долларов. Например, можно купить у восьмилетнего мальчика золотую банку пива «Ангкор». Но мы путешествуем с девяти утра, доллары давно кончились, превратились в четыре магнита, двадцать открыток, изящную акварель с оранжевым монахом и бамбуковую флейту в плетёном чехле.
— Нет, — отвечаю я, — спасибо. У меня уже есть магниты.
— Сколько? — авторитетно уточняет продавщица.
— Четыре.
— Тогда смотри, — она встаёт попрочнее, солнце садится всё ниже, с каждой секундой раскаляясь и увеличиваясь. Открытые ладони вытянуты вперед — демонстрация чистоты намерений.
— У тебя есть четыре магнита, так?
— Да.
Четыре пальца правой руки остаются в поле моего зрения: большой поджат, левая рука уходит за спину.
— А будет… — талантливая драматическая пауза, солнце тяжело приземляется на редколесье, берег расцветает смартфонами.
— Шесть магнитов! — из-за спины триумфально вылетает левая рука с приготовленной V, она улыбается, наблюдая эффект. Предложение выгодное, и весьма, мы оба это понимаем.
— У меня есть магниты, — говорю я, — и открытки.
— Давай один доллар, — как бы завершая долгий и бессмысленный диалог, отвечает она. И, внезапно заинтересовавшись, переводит взгляд на закат.
— Было бы — дал бы. Но нету. Я флейту купил.
Я говорю правду: флейту я купил у храма Лары Крофт, в котором возводили новые древние башни рабочие в оранжевых спецовках. Флейту продавал босоногий камбоджийский паренёк среднего школьного возраста, худой, большеглазый, очень жалостливо исполнявший короткую тропическую трель. На минуту показалось, что хорошо будет, вернувшись в Москву, выбрать вечер, поуютнее устроиться в кресле с видом на зиму и повторить эту трель, смочив губы глинтвейном. Вспомнить славные деньки в Камбодже.
Но вернёмся на три часа назад.
Вернёмся в тенистый, до отказа набитый бледнолицыми ресторан под открытым небом, в два оборота окружённый припаркованными тук-туками.
— Хороший ресторан, — говорил Кхром, — я знаю владельца. Не отра́витесь, отвечаю. В других — сплошь и рядом травятся. Несвежие продукты, боль живота. Но в этом ресторане всё на самом достойном уровне. Меню, цены, атмосфера. Вам точно понравится. Вкусно и недорого. И камбоджийская есть, и тайская, и какая захотите. Осмотрели Ангкор-Ват, Баант-Срей, Лару Крофт — потом обедать, потом домой. Хороший бизнес для меня, качественный отдых для вас. Я помогаю вам, вы помогаете мне заработать. Мне нужны деньги, как и вам, я хочу фридом лайф, стремлюсь к ней. Как и вы. Как и все.
Поэтому скинув обувь, мы влезаем в домик без стен, где стол и треугольные тюфячки — приют уставшего от культурного наследия белого человека. Ледяное пиво и кока-кола со льдом. Национальный густо-красный камбоджийский суп подаётся прямо в кокосе. Две порции простой еды и кока-кола — двадцать долларов.
А после обеда Кхром предложил продолжение. Ещё четырнадцать долларов на двоих — и едем в самый старый, самый красивый и самый безлюдный храм на всей ангкорской территории. Согласились. Хотелось отхватить от этого дня побольше впечатлений. Всё-таки День всех влюблённых, 14-е число, в Рио бушует карнавал. Второе — Кхрому нужны деньги. Его дочери уже одиннадцать, с женой расстались, когда девочке было пять. Но он очень любит её, а для деятельной любви нужен источник дохода. То есть мы.
— Деньги, — говорит он, — вот главная проблема. Очень нужны доллары. Добыть их очень сложно. Вот если бы было две тысячи свободных долларов — вот тогда бы и началась фридом лайф. Своё место на стоянке в аэропорту, налаженный клиентский поток.
У Кхрома неплохой английский для коренного кхмера. Кроме того — харизма: плутовская, тревожная, но яркая. Доброжелательный, потенциально опасный плут, раздолбай и гедонист. Фридом лайф — его главная цель, его религия, путеводная звезда, смысл жизни и оправдание всему. На пути к этой цели он вынужден сражаться с обстоятельствами и противостоять ударам судьбы. Такие истории рассказывают пьяненькие соседи по купе глухой брянской ночью, и лиц их не рассмотреть за металлическим мельканием железнодорожных фонарей. Где он учился и работал до своих примерно тридцати пяти — неизвестно. Но алименты давят, так что приходится рубиться буквально за каждый доллар. Такие туристы, как вы, — единственный шанс приблизиться к цели. Догнать её, вкусить, поймать фридом лайф за хвост, сделать её своей, сделать её собой. Так что мы соглашаемся ехать в Розовый Храм, по второму имени — «дамский».
Всего четырнадцать долларов в оба конца — тридцать километров туда и тридцать обратно. Но храм того стоит. Мы приезжаем, когда страшные часы камбоджийского зенита — с полудня до четырёх — остаются позади. Наступает красивейший тропический час, вечереет. Просыпаются птицы, горячий воздух прижимает к земле нежно-розовой прохладой. На розовых стенах дамского храма пляшут и хмурятся выпуклые терракотовые человечки, охраняют давно забытые святыни, лишний раз напоминая, что ничего, по сути, в нашем мире никогда не изменится. Мы продолжим плодить религии и поклоняться басням. Продаваться за доллар и ждать, когда наступит фридом лайф. Максимум, что мы можем сделать, — высечь символы своей веры в камне и загадать, чтобы войны или диктаторы не нашли времени сравнять их с землей. Ангкор-Ват удивительным образом уцелел. Даже красные кхмеры, отменившие буддизм на седьмой день своего правления, не посмели его тронуть и использовали эти величественные декорации для торжественных приёмов редких гостей.
Задворки Розового Храма — красивое, тихое, почти без туристов место, пара десятков метров по тёмной тенистой аллее, мимо озера к крохотной деревянной пристани, у которой болтаются, поскрипывая, три дырявые деревянные лодки. Трое камбоджийцев младшего школьного возраста возятся в мелкой речной воде: обрезками пластиковых бутылок ловят блестящих чёрных мальков.
— Зачем?
Они не очень понимают, очень смущаются. Посовещавшись, рождают один на троих ответ:
— Рыба.
И уже через минуту, не в силах побороть смущения перед серьёзными бледнолицыми вопросами, седлают велосипеды и утекают прочь. Мы остаёмся совсем одни, с нами только три лодки и Камбоджа. Озеро, джунгли, вершина горы. Пара журавлей, фрагмент рисового поля. Сквозь этот потрясающий вид, и этот деликатный скрип, и этот едва слышный плеск, если присмотреться, можно разглядеть другую Камбоджу — мирное королевство, тропический рай. Разувшись и пробравшись на лодку, хорошо устроиться на лавках поперёк, обратив лицо к небу в журавлях. Никаких звуков — они летят почти бесшумно. В такой ситуации сложно не поразмыслить о туристических перспективах Камбоджи и неведомых силах, которые сначала устроили здесь войну, потом коммунизм, а потом нищету и безграмотность.
Кхром, встретивший нас у неонового тук-тука, выглядел немного размякшим, но поначалу я не обратил на это внимания. Мы ехали полями и деревнями, вдоль дороги в больших прозрачных банках продавали (кажется) мёд и (кажется) орехи. Впрочем, это могло быть что угодно. Бледно-жёлтое. Будни рисовой республики. Простая деревенская жизнь. Спокойная, бедная, но без криминала. Тропический климат делает людей ленивыми и плавными. Где-то на обочине, у здания райисполкома, совсем по-тамбовски грохочет дискотека. До темноты ещё полтора часа, а все уже пьяные, вот-вот созреет драка. Мы вымотаны, но удовлетворены. Всё спокойно в оранжево-розовых красках раннего заката. До того момента, пока я не заглядываю в зеркало заднего вида. Там я вижу закрытые глаза нашего водителя. Человек за рулём нашей неоновой кареты спит. Постепенно, но неумолимо ослабляя хватку, он выворачивает на обочину и просыпается от гравийного треска под колесом. Он выворачивает обратно и продолжает движение. Я смотрю в зеркало заднего вида. Вроде едет. Вроде держится. Снова закрыл. Похоже, его нечеловечески рубит. Он не справляется. Что делать? Потрепать по плечу? Постучать в шлем? Крикнуть? Выйти, к чертям, прямо посреди этого рисового Ничего и потребовать себе новый тук-тук с трезвым водителем? А что если съедят, зажарят и закатают в эти обочинные банки с бледно-жёлтым? Добавить карри-порошка — и пожалуйста, вот они, твои останки, терракотового оттенка, готовы к консервации. Принял он что-нибудь, пока мы осматривали фрески, или просто устал к концу дня и скоро взбодрится? Нехер, конечно, вообще туда было тащиться, в этот Розовый Храм. Блядь, он реально спит. Эй! Дружище! Ты как? В порядке, говорю? Чувствуешь себя окей? Точно? Не засыпаешь? Ты не засыпай, друг. Мы доехать должны, понимаешь. Он кивает, молча, неуверенно, и почти сразу, посреди следующей деревни, сбросив скорость километров до двадцати, сворачивает на встречку, переднее колесо уходит вниз, мы, идеальной мишенью для любой сумасшедшей фуры, останавливаемся поперёк дороги.
Через пятнадцать минут чистого, кристаллизированного стресса мы сидим на бетонных обломках у озера, наблюдая за потухающим солнцем. Юная продавщица по-русски заводит:
— Давай один доллар.
— Нету у меня долларов, я всё потратил.
— Давай один доллар.
— Я флейту купил на последний доллар. И четыре магнита. Могу показать.
— Давай один доллар.
Кхром обещал умыться холодной водой и сразу после заката прийти в себя. Показал бутылку с водой. Вылил немного себе на лицо. Поехали. Вроде не спит. Окрестности озера, сушёное мелколесье, далёкие контуры храмов, лес, небо, гору — затягивает громадное облако едкого дыма. Я пользуюсь возможностью лишний раз потрепать нашего нестабильного ямщика по плечу.
— Зачем жгут?
— Инцектс, — отвернувшись от дороги, весело отвечает он, — но байтс. Инцектс.
В плотной группе тук-туков и облаке дыма мы тащимся в сторону города, и каждый раз, обгоняя кого-то, я с завистью оцениваю степень самоконтроля и ясность взгляда чужих водителей. Чужие водители кажутся воплощением надёжности и благородства намерений. Нашему Кхрому нельзя доверять. Надо смотреть в зеркало, следить, чтобы глаза в нём не закрывались до самой гостиницы. Но зеркала не видно — потомки красных кхмеров жгут поля своей страны, защищая туристов от комаров.
Через несколько дней, в самом начале погружения в новейшую историю Камбоджи, я прочту, что правила дорожного движения отменили здесь с приходом красных кхмеров — примерно сорок лет назад. И с тех пор не возвращали. На центральных улицах Сиамрипа с тех пор всё по-прежнему: никаких двойных сплошных и стоп-сигналов, только взгляды и крики. Мы возвращаемся в гостиницу в карете — только вместо лошади мотоциклетный мотор.
Постукивая ногтями по полу, в своей синей, в медвежатах, пижаме, нас встретит молодой приветливый хозяин, его весёлый маленький сын, перепачканный йогуртом, и лучший друг сына — дворовый щенок с раненым горлом. Расставшись с Кхромом и наконец выдохнув, мы некоторое время будем молча сидеть друг напротив друга под сенью вечерних ив.
В просторном гостиничном лобби, с его деревянным полом и деревянными стенами, догорает щедрый пучок благовоний, у подножия золотого Будды засыхает позавчерашнее сало. Наш запланированный визит в Камбоджу должен закончиться через два дня — гостиница оплачена до субботы. По плану мы должны будем осматривать Большой Ангкор три дня подряд — древние храмы не терпят суеты. Но когда пережитое за сегодня постепенно разжимает тиски, решение созревает само собой: бежать. И как можно скорее. Обратно в благословенный Таиланд, где не кормят Будду салом и не режут друг другу глотки за доллар. Отменяем бронирование, несмотря на санкции («ничего не случилось, чейдж плэнс»), засыпаем тревожным душным сном, перед самым закрытием успев купить билеты на вип-автобус до Бангкока.
Вип-автобус окажется старым, тесным, туго набитым и до полудня будет бродить по переулкам Сиамрипа, собирая всё новых и новых туристов, которым очень скоро перестаёт хватать мест. Кому-то из обладателей вип-билетов придётся ехать стоя или сидя на откидном стульчике у самых ступеней. Мы доберёмся до границы через четыре часа, когда солнце будет уже высоко и безжалостно. На границе будут месиво и ад. Три огромных очереди, каждой из которых нет конца, узкий коридор, усеянный тощими голыми нищими, мусором, детьми в подсыхающей под носом зелёнке. В очереди мы проведём столько же времени, сколько в дороге до границы. Потом ещё столько же — и наконец автобус, поскрипывая, свернёт с главной улицы Бангкока на Каосан. Мы выскочим, будто не было целого дня дорожных мучений, навстречу родным запахам и звукам. Всё позади. Кхмеров больше нет. Нам нужно на острова. К океану. К бирюзово-синему забвению. К пина-коладе, соломенным крышам, пению утренних птиц. Всё это можно оформить. Не стоит терять времени.
