Этим текстом мы продолжаем серию путевых очерков из Берлина, Шри-Ланки, Нью-Йорка и других мест. Пока Шри-Ланка оправляется от терактов, туроператоры подсчитывают убытки, а жителей призывают сдать холодное оружие, автор самиздата, успевший побывать там до трагических событий, рассказывает о женщинах в абаях и мужчинах в дишдашах, о ланкийских поездах, в которые нужно нырять, как в реку, о Буддах с арматурой вместо рук и о том, как выжить в мире бородатых мужчин.
Глава третья, в которой ланкийский форт притворяется европейским городом, автобус врезается в тук-тук, а письма уходят в прошлое.
Призрак Европы на азиатской набережной
Из каждого путешествия Паулина отправляет самой себе открытку в конверте. Вместе с открыткой она кладёт в конверт несколько песчинок, приставший к рукаву волос, частички пепла. Паулина собирает улики, составляет карту событий своей жизни. Конверты с уликами Паулина хранит в чёрной картонной коробке. Если взять коробку в руки, внутри можно услышать звук бумаги и песка. Воспоминания Паулины становятся пылью, шорохом, запахом почтовых отделений.
Воспоминания Славика исчезают в прошлом.
Неподалёку от деревни есть дикий пляж. До него идёшь сперва по асфальтированной дорожке, потом по узкой тропе в мангровых зарослях, где пахнет болотом, а под ногами вспухают рубцы корневищ, отполированные тысячами ног. Вдоль тропы разбросаны пластиковые пакеты, пачки сигарет, окурки.
В конце каждого дня на пляж приходит человек, он собирает накопившийся за день мусор и сжигает его в чёрном чадящем костре. Когда костёр разгорается, на диком пляже начинается ночная жизнь: ворованное электричество освещает песок, громко звучит музыка, на деревянной стойке, наполовину съеденной морем, появляются бутылки с контрабандным алкоголем.
Вечеринка продолжается до четырёх утра. Незадолго до рассвета люди разъезжаются по отелям, и дикий пляж превращается в обычный пляж.
Наутро после вечеринки Славик и Паулина едят морковный торт в кафе через дорогу от моря. В кафе прохладный бетонный пол, по которому приятно ходить босыми ногами, и обтянутые джутом подушки кресел. На одной из подушек мокрое пятно — многие посетителя приходят в кафе прямиком с пляжа.
— Нам нужны почтовые марки, — говорит Паулина.
В деревне есть почтовый ящик. Это круглая чугунная тумба колониальных времён, выкрашенная в оттенок «транспортный красный», она яркая и заметна издалека. В тумбе прорезана узкая щель, куда следует опускать письма, но невозможно с уверенностью сказать, забирает ли их каждое утро ланкийский почтальон на мотороллере или они отправляются прямиком в прошлое, и там, в прошлом, начальник почтового отделения, прочитав год выпуска на марке, кладёт конверт в стол, к другим необычным и подозрительным предметам. С каждым годом количество таких предметов увеличивается, хотя в последнее время их поток стал реже.
Возможно потому, что в последнее время сократилось количество почтовых отделений.
Хозяйка кафе, где проводят утро Славик и Паулина, — англичанка. У неё глубокие мимические морщины возле рта, на её левом предплечье набит треугольник размером с ноготь большого пальца, а на шее с правой стороны, чуть ниже уха, — такого же размера квадрат. Когда англичанка берёт из рук клиентов деньги, она касается левой ладонью локтя правой руки. Так делают в горах и на севере, а здесь, на побережье, люди просто хватают купюры как придётся.
— Где здесь ближайшая почта? — спрашивает Паулина. — Мне нужно купить марки.
— О, почта! Конечно, дорогуша. Почта есть в каждом городе, но я советую вам съездить в форт. Вы ведь ещё не видели форт?
Паулина и Славик видели форт из окна такси — укрепления из тёмного гранита и улицу, спускающуюся ниже уровня моря. Форт был похож на въезд в подземную парковку в московской новостройке, возле него ходили рыжие ланкийские собаки.
— Как туда добраться?
— Есть много способов, — англичанка улыбается. — Туда ходит автобус, можно вызвать убер, есть ещё поезд, но самый быстрый способ — это, конечно, тук-тук.
— Маленькая машина смерти, — добавляет англичанка после паузы и складывает ладони перед грудью.
Возле входа в кафе на обочине, усыпанной жёлтой щебёнкой, стоит зелёный тук-тук: на нём нет надписей, нет портретов Брюса Ли и Боба Марли, нет неоновой подсветки и хромированных деталей по кругу. Водитель — немолодой ланкиец в клетчатой рубашке и дхоти, он бос, и его отёкшие ступни, вырубленные из синеватой плоти, такие большие, что кажется — он душит ими землю, на которой стоит.
Когда до форта остаётся меньше километра, огромный — если смотреть из тук-тука — автобус, очень яркий, весь в розово-голубом, блестящем и мерцающем, как будто это не автобус, а передвижной индуистский храм или божество, принявшее форму автобуса, ипостась ханумана на бензиновой тяге, пропахшая потом и специями (специи вызывают повышенное потоотделение), перестраивается в правый ряд и, уже сбрасывая скорость, цепляет и тащит под себя зелёный тук-тук. Славик видит, будто в замедленной съёмке, как крошится и гнётся привинченное к кабине зеркало заднего вида на длинных кронштейнах. Слышен глухой удар двух обшитых металлом пустот, длинный звук сигнала, и наконец тук-тук и автобус замирают в плотном клинче. Дорожное движение, замедлившись на мгновение, обтекает неожиданную помеху и снова ускоряется. Славик видит, как со стороны набережной к месту аварии бегут люди. Он достаёт из кармана две сиреневые бумажки — столько же он заплатил англичанке за кофе, — отдаёт водителю, и они с Паулиной быстро уходят под крики толпы.
Перед ними — набережная, ведущая к форту.
— Самое страшное в Азии — это набережные.
Вдоль высокого берега идёт асфальтовая дорожка, со стороны моря ограждённая бетонным парапетом. С другой стороны дорожки на расстоянии пяти метров друг от друга растут пальмы, под которыми ни клочка тени. Форт впереди похож на гигантскую жабу, которая ползёт на берег и по дороге останавливается, прислушиваясь к шуму.
Славик и Паулина идут вдоль набережной. Внизу в кустах и на камнях висят клочья мусора, вдоль дороги стоят, едва прикрытые рваной тенью от редких пальм, бетонные скамейки, на них сидят нищие, чьи раны на ногах и руках такого же цвета, как их одежды: грязно-бордовые, цвета старого мяса, желтовато-синие.
То, что казалось беспорядочной толпой впереди, разворачивается в длинный ряд дощатых навесов над прилавками, в нос бьёт рыбный запах, свежий, острый, гнилой: на досках, пропитанных морской водой и рыбьей кровью, лежат остатки утреннего улова — радужная металлическая мелочь, крошечные тунцы размером с селёдку, коралловые рыбки.
Ближе к форту набережная спускается к воде — огромная гранитная жаба сплющила берег. Возле самых стен растут настоящие деревья, которые дают настоящую тень, а внизу, на тёмных и мокрых камнях, заросших зелёным, в мусоре и пене бегают и кричат дети. Индийский океан играет с ними, с бутылками, с обломками досок, с кусками пластика.
— Будь осторожнее,— говорит Славик Паулине перед тем, как она отправляется искать почту. — Смотри по сторонам.
— Встретимся на берегу.
В форте есть музей — приземистое белое здание бывшего провиантского склада. В музее больше всего пыли: пыль образуется в результате трения настоящего о прошлое. Это даже не вполне музей, это склад ненужных вещей, которые остались после белых колонизаторов. Под стеклом лежат монеты, оружие, куски кружев, старые фотографии, украшения, столовая утварь, почтовые открытки, подписанные от руки. Мимо с важными лицами ходят европейцы и американцы. Белые люди приехали посмотреть, как жили белые люди времён развитого колониализма. Они как рыбы, заплывшие в затопленный музей естествознания: проплывают мимо окаменелостей и рассматривают останки других рыб, которые только отдалённо напоминают им самих себя. За белыми людьми по пятам следует немолодой беззубый ланкиец. В каждом зале музея к захватанному стеклу или белой стене прикреплена табличка: «Не давайте деньги персоналу, посещение музея бесплатно».
Славик выходит во двор — несколько ланкийцев в голландских колониальных костюмах сидят в окружении деревянных веретён, чугунных пушек и других малопонятных предметов.
Белые люди движутся по идеально ровным, геометрически выверенным улицам форта. Для них здесь построены ловушки — витрины баров, ресторанов и кафе, которые захватывают их внимание, ведут и не отпускают.
На стенах отеля (ресторан на первом этаже, бокал вина стоит десять евро) — густая зелёная плесень. Форт изнутри зарос зелёным, жизнь берёт своё. Возможно, эта жизнь разумна.
Возвращаются с занятий школьники — четыре старшеклассника в белых брюках и белых поло идут по брусчатке, занимая всю ширину улицы. Они выучатся и уедут на заработки в страны Залива, в Эмираты или Оман, где много работы, за которую неплохо платят, особенно если ты мужчина. Женщинам, конечно, сложнее.
Под определённым углом и в определённом свете форт притворяется европейским городом: здесь можно встретить призрак Арля, фантомный Рим, профиль Амстердама и несколько переулков, доставленных прямиком из Лиссабона. Все эти города живут здесь под крепким азиатским наркозом. «Вход в креперию через Карму» — вывеска на дверях лавки, где продают туристический хлам, описывает происходящее с точки зрения одной конкретной вечности. Карма — название лавки. Креперия находится на втором этаже. Вечность — Славик уже встречал её в древней столице, когда смотрел из зарослей королевского парка на статую Будды над городом.
В местной галерее висят картины местного художника, у него женское имя, и он любит Баския — в каждой картине есть один из символов Баския: корона, бык, знаменитые негритянские атлеты. Кроме ланкийского Баския, в галерее можно купить расписные доски, они продают в каждом сувенирном магазине, их выдают за фрагменты храмового декора — куски оконных и дверных наличников, на которых нарисованы музыканты, Будда, слоны, мировое древо.
— Это мой друг, он из Коломбо, — говорит хозяин галереи. — А эту картину купили вчера.
Он показывает на холст два на два метра, на холсте — белый силуэт сидящего Будды, расчерченный на квадраты. В квадратах — череп, чизбургер, инь-ян, сердце, значок Wi-Fi, логотип Nike, логотип Apple, другие логотипы и символы, в углу картины прикреплён сиреневый стикер с написанным от руки словом «SOLD» — он выглядит частью картины.
Славик идёт в сторону океана. Он видит впереди изящный белый маяк и белую церковь напротив маяка. Церковь и маяк похожи на местных жителей, которые каждый вечер раскладывают на пляже свои шезлонги и сидят там, пока не стемнеет.
Вблизи церковь оказывается мечетью — в неё можно зайти, оставив сандалии и шлёпанцы на ступеньках у входа, неподалёку от места для омовений. Пахнущий алкоголем пожилой служка идёт на шаг позади, как неприятное воспоминание. Напротив минбара останавливается, протягивает указательный палец и громко произносит: «Имам!»
Больше в мечети показывать нечего: из мебели здесь только полка с мятыми потрёпанными книгами и рядом — полка для обуви, вокруг — пусто и бело.
Через улицу от мечети — ювелирные лавки, синие сапфиры на пыльном искусственном шёлке.
Когда выезжаешь за пределы форта, призрак Европы исчезает, и снова начинается Шри-Ланка: лавки, заброшенные лавки, почерневшая фанера, которой заколочены окна заброшенных лавок, старые телеги на огромных деревянных колесах, волны рыбного запаха со стороны рынка, рыбаки, распутывающие сети на берегу.
Люди на пляже поглощены цивилизационным флешбэком, к берегу океана их влечёт наполовину стёртое воспоминание о прошлом. Жизнь пришла из первичного бульона, как приплыли однажды откуда-то из-за горизонта белые люди.
Притягательность моря одной природы с притягательностью форта: это место кажется смутно знакомым, я уже был здесь, и мне было хорошо, у меня не было ни совещаний в понедельник в восемь утра, ни ипотеки, ни счетов за протезирование.
Женщина лет пятидесяти, обёрнутая в разноцветные платки поверх кремового полотенца, говорит по-русски с двумя собаками, палевой и чёрной, и кормит их едой из пластикового пакета. Собаки наедаются и ложатся рядом с женщиной. Они лежат смирно, пока на пляже не показывается бродяга, высохший дочерна ланкиец в засаленном дхоти. Собаки вскакивают и с лаем гонят его с пляжа. Бродяга наклоняется, как будто за камнем или горстью песка, собаки отпрыгивают назад, он идёт дальше, собаки лают ему вслед.
Рядом на широком полотенце из дорогого отеля лежат двое русских, высокий и худой загорелый мужчина — у него седые волосы, крупный гармин на запястье и яркие оранжевые шорты — и женщина сильно младше его, с этническими косичками и татуировками на спине. Они лежат и тихо разговаривают друг с другом, затем встают и идут к морю, заходят в воду, недолго плещутся возле берега, женщина выходит, а мужчина плывёт в закат и заплывает далеко за буйки. Он возвращается через полчаса, весёлый и уставший.
Плотный бородач разбегается и прыгает в волну. Секунду он висит в воздухе параллельно поверхности земли, потом исчезает в пене, выходит наружу и начинает снова. Разбег, прыжок, полёт, пена.
Белые люди ищут вход в свою креперию.
— Ты купила марки?
— Да. И конверты.
Паулина отряхивает с пальцев песчинки, они падают в конверт, где уже лежит открытка, которую она отправит самой себе.
Три официанта из прибрежного кафе, двое в белых рубашках с коротким рукавом и один в тёмной рубашке с рукавами, закатанными по локоть, раскуривают перед открытием косяк. Они стоят возле сложенных друг на друга столов, по очереди затягиваются, передают косяк по кругу, оборачиваются вслед молодой женщине в микрокупальнике. У женщины большая красивая грудь и множество ярких татуировок на спине и бедрах. Официанты смотрят на неё, покачивают головами из стороны в сторону, толкают друг друга локтями, что-то говорят, смеются.
