Прошедшие 19 апреля дебаты философа Славоя Жижека и клинического психолога Джордана Питерсона до сих пор тщательно разбирают на цитаты. Это неудивительно: полемика, превратившаяся в итоге в триумф первого и полный разгром второго, со временем наверняка станет знаковым событием в новом витке противостояния левых и правых на Западе. Самиздат погрузился в самую суть дебатов, чтобы разобраться, какие именно идеи столкнулись в тот вечер и действительно ли это попытка публичных интеллектуалов представить нам «образ будущего».
Встреча Славоя Жижека и Джордана Питерсона ― представленных организаторами мероприятия чуть ли не в качестве «ведущих интеллектуалов» современности ― проходила под маркой столкновения противоборствующих идеологий. Публичные интеллектуалы должны были отчаянно отстаивать некие привлекательные образы будущего, высчитывая количество счастья, извлекаемого индивидами из «коммунизма» или «капитализма».
Подобного не произошло, и дебаты не закончились интерактивным голосованием за наиболее успешную и «счастливую» экономическую систему. Зато много говорили о грядущих катастрофах, неспособности человеческих существ следовать своему благу и о проблематичности равенства. Было много шуток — иначе зачем Жижек? Если оставить надежды на то, что оба интеллектуала смогут предложить нам «образ будущего», просмотр дебатов мог оказаться весьма занимательным.
Питерсон против идеологии
Нельзя сказать, что название дебатов «Счастье: капитализм против марксизма» было совсем уж неудачным: держа его в уме, можно было наблюдать, как спикеры всё больше уклонялись от предложенных тем. Точно так же они уклонялись и от дебатов, каждый по своим причинам. Питерсон, опомнившись после своего откровенно провального тридцатиминутного выступления, в течение которого он критиковал положения «Манифеста коммунистической партии», похоже, понял, что перед ним сидит человек, взгляды которого для него слишком уж «диалектичны» и оригинальны: «Вы довольно странный марксист, господин Жижек!»
Жижек в свои тридцать минут говорил так, будто никакого Питерсона нет, делая набросок картины современности, где клинический психолог — маленькая точка, которой он дал возможность разглядеть саму себя. То, что будет делать словенский философ, можно было предугадать, исходя из его статьи в Independent: в его умелых руках Питерсон из всеми демонизируемого «фашиста» должен превратиться в экземпляр, симптом, из привлекательной альтернативы ― в один из эпизодов кризиса.
В том же тексте он очень точно указывает причины популярности Питерсона. На фоне эпатажных и воинственных альт-райтов он выглядит голосом здравого смысла: кажется, его словами говорит сама реальность, проходя долгий путь тщательных рассуждений и клинического опыта. Нам предлагают обратить внимание, что наука говорит нам о поле, человеческом поведении и групповых иерархиях.
Питерсон удивляет тем, что масштабы его популярности вполне сопоставимы со скукой, которую вызывает всё, что он говорит. Но его речь, совершенно тривиальная по содержанию, оказывает «освободительный» эффект на тех, кто до этого не находил достаточно убедительного языка для выражения подобных интуиций.
Питерсон совершает свои высказывания в мире, где журналистка (Кэти Ньюман) поражается тому, как можно сомневаться, что европейская культура ― это культура доминирования, работающая на угнетение женщин. В этой культуре указание на биологические признаки в определении пола вызывает негодование, а сомнение в «привилегированности» мужчин вызывают остолбенение, и чья-то позиция может дисквалифицироваться на основании её «оскорбительности». Это среда, где ссылка на «перформативность гендера» должна якобы разрешать все дискуссии о поле, а активное несогласие с этим тезисом автоматически относит спикера во враждебный политический лагерь.
Питерсон привлекает тем, что борется с «идеологией» и идеологической регуляцией публичного языка от имени разума и науки. Создаётся устойчивое впечатление, что он — критический мыслитель, а вокруг него — истерики и идеологи.
В этом смысле любопытны его упрёки в адрес Маркса, вываленные им в заглавной речи: Маркс, по его мнению, не критичен. При этом Питерсон не может «мыслить о мышлении», его тезисы вываливаются из ниоткуда, он не задумывается о том, что после них последует. Острый нож критики против печальных заблуждений века сего, он намекает: я ни к чему не призываю, давайте просто подумаем! Нам не хватает критического мышления!
В дебатах с Жижеком его «критический подход» не стал выигрышной стратегией: даже эталонный альт-райт Ричард Спенсер вступился за Маркса и раскритиковал антиисторическое прочтение Манифеста. Мол, не в том дело, что Маркс был прав, а в том, что, читая его подобным образом, ты показываешь свою «провинциальность» и неумение работать с текстом. Жижек старался больше об этом не вспоминать, лишь единожды отметив, что он по большей части согласен со многими критическими замечаниями Питерсона (но не совсем).
Буржуазное счастье
Риторика Питерсона важна ещё по одной причине. Критикуя феминизм и дискурс «социальной справедливости», он критикует также вполне определённый образ удавшейся жизни. Жижек, ссылаясь на Марксову «Критику Готской программы», назвал это «буржуазным равенством», которое отталкивается от идеи буржуазного счастья. Удивительным образом режущее слух постсоветскому человеку слово «буржуазный» оказывается в его руках весьма полезным и точным инструментом описания нашего мира.
Равенство здесь ― это установление эквивалентности индивидов для их успешного встраивания в «машину капитала». Счастье ― беспрепятственное растворение индивида в теле капиталистической машины, где чтимые различия ― всего лишь атрибуты одной (капиталистической) субстанции. Неравенство же ―это всё то, что препятствует этим процессам, и, странным образом, о нём говорят те, кто во всех отношениях преуспел. Устанавливая такое равенство, мы устанавливаем абсолютную власть определённого способа жить.
Питерсон разворачивает эту критику «вправо» и предлагает ответы вроде «сперва наведи порядок в своём доме», советует опереться на данные естественных наук для интерпретации социальных отношений. Этим он привлекает свою аудиторию. «Биология» предписывает позитивные модели поведения, тогда как тот дискурс, которому он противостоит, предлагает только ограничения в пакете с фрустрирующими предписаниями в духе «ты сам выбираешь гендер». Выбирать можно из того, что есть, но если гендера изначально нет, выбор будет предполагать творение из ничто. Предписание «выдумай себя сам» и идея мира, разбитого на идентичности и «группы уязвимости», сочетаются очень нескладно.
Выходит, мы выбираем то, как именно нас будут угнетать. В этой вселенной человек, призывающий скинуть идеологические очки «социального релятивизма» и увидеть упругую реальность, не поддающуюся нашим манипуляциям, будет слыть за реалиста и мудреца. Теперь правые могут со всем достоинством перенять приёмы метода «подозрения», только он будет работать наоборот. Раньше «демистификаторы» указывали на произвольный характер нашего якобы естественного мира и его классовую природу. Реальное здесь ― бесконечный потенциал человеческих существ созидать свой мир, тогда как всякие границы и естественное ― риторические фигуры из словаря консерваторов-угнетателей. Теперь именно эта созидательность и креативность вместе с делением мира на борющиеся группы оказывается идеологической завесой, скрывающей некую более фундаментальную и упругую реальность. О последней свидетельствуют разум и наука, о которых ничего не хотят знать адепты «политкорректности» и «культурного марксизма».
Тактичный Жижек
Со стороны Жижека это встреча была чем-то вроде заявления в адрес левых: возводя стену из своего неотрефлексированного нормативизирующего языка, вы будете сталкиваться с критикой, которую не сможете переварить; переводя конфликты на язык морали, вам ответят разоблачением морали. Последняя его реплика была воззванием: «Если вы левый, то, пожалуйста, не чувствуйте себя обязанным быть политкорректным!.. Трамп, к которому я, конечно, очень критичен… не фашист!»
Словенец был невероятно деликатен, как будто боясь хоть в чём-то опровергнуть Питерсона: он будто бы следовал чётко прописанному плану, постепенно включая все поставленные им проблемы в огромный политический мир, совершенно неизвестный психологу. Жижек мастер описания этого мира ― никакого социального и антропологического оптимизма «левых», над которым потешаются поклонники Питерсона. Он любит поговорить о «перверсивности» человеческих существ, вновь озвучил то, что повторял уже многократно: «Если мы и узнали что-то из психоанализа, так это то, что мы, люди, очень изобретательны в способах уклонения от своего счастья… Худшее, что с нами может случиться, — мы получим то, что провозглашаем в качестве своей „официальной“ цели».
Свою негативную антропологию философ представил анекдотом, который был призван продемонстрировать вторичность счастья перед чувствами ресентимента и зависти: «Приходит к словенскому фермеру некое богоподобное существо и говорит:
― Я исполню любое твоё желание, но предупреждаю, что у твоего соседа оно исполнится вдвойне.
Фермер, подумав, отвечает:
― Вырви мне один глаз!»
Казалось, что Жижек хотел достичь максимального согласия вокруг своих основных тезисов. Его тезисы были предельно консенсуальными, свою речь он заканчивает примерно следующим: нет смысла грезить коммунизмом, но антагонизмы капитализма слишком сильны, чтобы продолжать дальше в том же духе. Капиталистический рынок, сделавший великие вещи, должен быть ограничен, мы должны принимать значимые политические решения, не следуя тому, что он нам навязывает. Рынок уже ограничен, но не так, как следует (как именно его нужно «ограничить», он толком не объясняет). Мы движемся к апокалипсису, ожидая, что огромная катастрофа нас разбудит, свет в конце тоннеля, вероятно, лишь следующий поезд and so on.
Его выступление можно свести к нескольким пунктам:
— умеренная критика капитализма, где некая определённая альтернатива сменяется на радикальную «открытость»;
— «старая метафизика буржуазного пессимизма» (см. марксистскую критику Жижека в журнале Jacobin): катастрофизм (скорее как некий интеллектуальный приём) в сочетании с неверием в возможность «непротиворечивого» человеческого существования;
— критика правой и левой критики.
Дебаты одного человека
Жижек хорошо чувствует, что многие важные политические смыслы будут перехвачены «правыми» и что «борцы за социальную справедливость» при всей благости их намерений вполне способны сделать критический жест чем-то предельно комфортным, в результате чего сама критика окажется под подозрением. Что, между прочим, и раскрывает Джордан Питерсон. Здесь достаточно малого: возмущайся патриархатом, угнетением, признавай все идентичности и так далее.
Недостаточная восторженность может привести к весомым репутационным потерям. И здесь твёрдое «нет, я не буду» Питерсона и вправду оказывается актом свободы. Есть нечто ложное в этой регулярной конвейерной критике: она может процветать лишь там, где все «господа» давно ушли. Как в случае с гендерной критикой: подрывать и разоблачать маскулинность можно лишь там, где никакой фигуры «мужчины» больше нет. А раздавать признание, быть господином (для того, чтобы непрерывно его свергать) или уйти с позиции раздающего признание господина (что здесь является тождественным) ― всё это требуют от того, кто сам не уверен в своей идентичности или вовсе не существует. Возможно, условием такой критики как раз и является открытость вопроса о том, что господствует.
Не выдержав бури аплодисментов, Жижек вскрикнул: «Don’t do it! Мы здесь обсуждаем серьёзные проблемы!» Питерсон понял, что ему следует как-то оправдаться, и начал со слов: «Я услышал критику капитализма, но не защиту марксизма… Я был удивлён! Я не защищал капитализм, я защищал его в сравнении с коммунизмом, а это не одно и то же. Как сказал Уинстон Черчилль о демократии...»
Дальше звучала избитая цитата, применённая Питерсоном к капитализму. Было похоже, что он для словенского философа — симптом и пример, тогда как последнего вообще нет в мире, где живёт клинический психолог: Питерсон удивлялся этому странному «марксисту», не верящему в коммунизм, спрашивая в недоумении, что привело столь «яркую индивидуальность» к марксистской доктрине. Казалось, он всё это время, превозмогая трудности, пытался «усвоить» оппонента с его коммунизмом без коммунизма, левачеством без политкорректности, Гегелем и прочим.
Жижек успешно провернул задуманное: Питерсон воевал с марксизмом, представляя левый академический истеблишмент его наследниками, но на вопрос философа о том, кто именно из них марксист, ему так и не удалось ответить. Не то чтобы психолог вовсе ничего не ответил, но философ сумел показать, что ненавистные психологу и критикуемые им самим SJW (social justice warriors) — во-первых, не марксисты, а во-вторых — продукт современного капитализма и соответствующей ему этики. Жижек будто пытался успокоить правых, убеждая их, что так называемые «культурные марксисты», агенты политкорректности, не представляют какую-то чудовищную силу, угрожающую поработить мир.
Он «рассеивает её объект» критики правых и предъявляет «реальные» основания общего недовольства (как правило, связанные с капитализмом). То же самое он делает и с левыми. Жижек, этот странный ловец душ, призывает всех оставить свои дела, но не собирается никого никуда вести. Как скажут «настоящие» марксисты, он попросту не может представить себе возможность действительно радикальных перемен, мира, где классовое общество будет уничтожено. Но спасет ли одно только воображение?
Эти дебаты были игрой одного человека. Казалось, морализму и фрустрации философ противопоставляет анализ современности, замешанный на Марксе, Гегеле, психоанализе и немного — христианстве. Но в том, чтобы оказаться над соперником, есть свои недостатки: чем «рефлексивнее» позиция, тем труднее её разделить. Только виртуозность Жижека позволяет работать его состоящему из очень различных деталей аналитическому аппарату. Другими словами, недоумение Питерсона и его замечание о том, что оппонент ― скорее «жижекист», чем марксист, вполне резонны. Главное различие этого «жижекизма» от марксизма в том, что он не может существовать отдельно от самого Жижека.
