В бывший французский сталелитейный завод, а ныне обитель радикальных художников The Foundry не пускают журналистов, но корреспондент самиздата породнился с владельцем обители кровью и был допущен за высокие ворота лаборатории современного искусства, где царит аскетизм и до сих пор работает классик соц-арта Эрик Булатов. Там корреспондент успел помочь резидентам украсть кур, выяснил тонкости питания падалью, приучился к жизни в чёрном теле и помедитировал над пчелиным ульем. И, конечно, узнал у современных художников, живущих на территории The Foundry в скромности и уединении, есть ли в жизни счастье.
Кровь, нефть и дрилл-рэп
«Привет, пока мы не начали, не могла бы ты отдать нам немного крови?» — с этой фразы началось моё интервью с концептуальным художником Андреем Молодкиным весной прошлого года.
Кровь и нефть сделали Молодкина всемирно известным, как два главных компонента его арт-объектов. На Венецианской биеннале в 2009 году он показал инсталляцию «Victory» — наполнил негатив богини победы Ники кровью русских солдат и чеченской нефтью. Потом была «Католическая кровь» в Ирландии — витраж Вестминстерского аббатства с кровью католиков, «Кровь мигрантов» во Франции, а во время судебного процесса над Михаилом Ходорковским Молодкин наполнил нефтью и газом полые стеклянные прутья символической тюремной клетки.
С Молодкиным мы встретились в лондонской Saatchi Gallery, расположенной в Челси — одном из самых дорогих районов города. Царящую здесь благопристойную атмосферу нарушает разве что криво припаркованное «Ламборгини» местного арабского шейха, а также огромная станция забора крови, смонтированная прямо на выставочной площадке галереи. Я согласилась на просьбу, и милая темнокожая медсестра мягко уколола меня в вену. Минутой позже помпа отправила небольшую порцию моей крови в общий бак, откуда она, пузырясь и темнея, потекла в объёмные полые буквы трёхмерной скульптуры «Burn the temple, fuck the judge». Эта инсталляция — совместный протест художника и дуэта рэперов Drillminister и Skengdo X AM против цензуры. В 2019 году, впервые в британской истории, суд назначил им условный срок за исполнение песен в жанре дрилл-рэп. Фраза, которую Молодкин накачивал моей кровью, — это цитата из их песни.
Над этой и другими инсталляциями Андрей Молодкин работал в The Foundry — бывшем сталелитейном заводе на юге Франции, который художник купил и превратил в лабораторию современного искусства. Кроме него там работают и другие художники, многие — с мировой известностью. Сегодня Foundry — одна из самых закрытых институций в мире радикального современного искусства, куда практически невозможно попасть извне.
С одним из резидентов лаборатории, Петром Давыдченко, мы познакомились на той же лондонской выставке. Он начал рассказывать, как в рамках арт-эксперимента три года питался исключительно животными, сбитыми машинами на трассах. Я пошутила, что он только что сбил с толку меня, а Пётр ответил: «Приезжай к нам в The Foundry. Увидишь всё сама». Через несколько месяцев я с маленьким рюкзаком летела из Лондона в Бордо, чтобы прожить четыре дня среди художников на переднем краю авангарда.
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Вперед. Выход. Насрать.
The Foundry существует уже шесть лет, но раньше не открывал свои двери для журналистов: художники, живущие здесь, относят себя к радикальной группировке и предпочитают не афишировать процесс работы над проектами. Среди условий моего пребывания на территории было носить выданную мне униформу, не общаться ни с кем из внешнего мира, не пытаться оспорить происходящее и придерживаться того же режима дня, что и резиденты.
Пётр Давыдченко единственный, кто постоянно живёт в The Foundry с момента его открытия. Завод расположен глубоко в сельской местности, поэтому по моём прибытии Пётр встретил меня на машине. Одет он во всё чёрное, и, рассматривая его бритую голову и татуировки, я впервые осознаю, что следующие несколько дней проведу за забором в компании людей, которых видела один раз в жизни. От Бордо до The Foundry три часа езды по гладкой трассе:
— Дорога в моём проекте была символом прогресса, которым движет человек, — он уничтожает более примитивные формы жизни на своём пути, — кивает Давыдченко на дорожное полотно за окном автомобиля.
— И ты в этом случае не просто ешь падаль, а питаешься отходами цивилизации? Потому что художник? — спрашиваю я, пытаясь прояснить для себя отношения между дохлыми животными и современным искусством.
— Ну, можешь сказать, что я падальщик, который проводил исследование о том, можно ли достичь автономности в сегодняшнем мире. Для меня задача радикального искусства в том, чтобы выйти из зоны комфорта. Испытать разные эмоции и чувства: от ярости до тошноты, — улыбается Пётр.
До этого своего проекта под названием «Автономное существование» Пётр питался обычной пищей и перед началом эксперимента сдал анализ крови. По его словам, все показатели были в пределах нормы, а через четыре года питания падалью и периодического голодания «стали даже лучше».
Не повезло только однажды с жабами: Давыдченко нашёл их на дороге полуживыми, пожарил на костре и обглодал до косточек. «Через полчаса у меня перед глазами всё поплыло, а потом начались сильные галлюцинации. Потом я узнал, что это были жабы с ядовитыми гландами. В Калифорнии их даже используют для всяких шаманских ритуалов, но в моём случае дозировка была слишком большой», — вспоминает Пётр.
Пункт назначения нашей поездки располагался в маленькой французской деревню в коммуне Мобургет недалеко от Тулузы. Забор The Foundry возвышался над аккуратными домиками с резными ставнями и был виден издалека. Сам завод построили в 1875 году, но к моменту, когда Молодкин купил его за 80 тысяч евро, здание давно стояло заброшенным.
Выбравшись из машины, я увидела на воротах завода слова «Стой» и «Иди» в разных плоскостях: работы Эрика Булатова — классика советского нонконформизма, одного из основателей соц-арта.
В The Foundry Булатова пригласил сам Молодкин — художники знакомы более двадцати лет. Классику соц-арта так понравилось на заводе, что он открыл здесь свою мастерскую и сделал скульптурную инсталляцию, которая впоследствии была представлена в Tate Modern в Лондоне. Когда разъехались автоматические ворота, она была первым, что я увидела внутри: огромные красные буквы, составляющие слово «Вперёд!»
По посыпанной гравием дорожке мы с Петром прошли на веранду. Она оказалась удивительно похожей на какую-нибудь открытую пристройку просторной российской дачи: с потолка свисали липкие ленты-мухоловки, у стен — плита, холодильник, тяжеловесный буфет и большой стол на широких ножках, за которым мы позже поужинаем вином, багетами, французской колбасой из потрохов — андуйетом — и китайскими дамплингами. «Вся мебель антикварная, мы купили её у церкви за очень скромные деньги», — пояснил Пётр.
На веранде нас ожидал владелец и главный идеолог резиденции Андрей Молодкин — весёлый, оживлённый и так же, как и Пётр, одетый во всё чёрное. Позже к нам присоединилась его жена-китаянка Зое с четырёхлетним сыном Тимуром, парень по имени Алин из Румынии, работающий в The Foundry в продакшене, и французский художник Артур.
В отличие от Петра и Андрея, Артур не был в чёрном: на нём были то ли прохудившиеся, то ли просто рваные штаны, футболка с диким принтом в сальных пятнах, обтрёпанная крутка без пуговиц, резиновые сланцы на босу ногу, под ногтями грязь, руки в ожогах и порезах, лицо как будто в пыли. Таким образом художник вживался в образ сирийского беженца для своего нового арт-проекта. Впоследствии Артур под видом беженца из Сирии заходил в дорогие рестораны и хватал еду со столов ужинающих там людей.
«А сегодня я подходил к случайным прохожим и просил их о помощи, говорил на ломаном английском, что мне негде спать, — объяснял Артур. — Никто не распознавал во мне француза. Они отвечали мне по-английски, но я понимал, что они говорили друг другу по-французски. Одна женщина делала вид, что пытается найти для меня ночлежку, а сама звонила в полицию».
После позднего ужина меня отвели в мою комнату в доме конца XIX века рядом со зданием завода. Я была готова ко всему, но очутилась в просторном помещении с высокими потолками, камином, большими подсолнухами в вазах и бордовыми деревянными ставнями. Раньше здесь жили заводские рабочие. Над моей кроватью висели две картины всё того же Эрика Булатова — со словами «Выход» и «Насрать».
ДЕНЬ ВТОРОЙ
Похитители кур
Пётр разбудил меня посреди ночи со словами: «Нам надо ехать». Снаружи нас уже ожидали другие жители резиденции, с которыми мы погрузились в чёрный минивэн. На вопрос о том, куда мы направляемся, мне ответили: «За едой».
Через 20 минут минивэн остановился у большой фермы, где-то вдали залаяли собаки. Мне в руки дали мешок, и мы вместе сквозь полумрак двинулись в направлении курятника. Уже через секунду мои спутники уверенной рукой хватали птиц и совали их в мешки. Я ловить куриц не решилась, только помогала держать мешки. С такой добычей мы приехали обратно, выпустили живность в курятник, который, как оказалось, тоже есть на территории The Foundry, а затем все просто пошли спать. Утром курицы как ни в чём не бывало клевали зерно — перед забоем их было решено слегка раскормить.
До приезда я представляла себе устройство жизни художников в музее современного искусства как нечто, где не обходится без экспериментов с наркотиками и оргий, но оказалось, что в The Foundry царят строгий режим и железная дисциплина. Вставать нужно в 6 утра, после чего тебя ждут физические нагрузки.
Остаток дня мы ездили на велосипеде в соседние деревни за продуктами — 30 километров в одну сторону, бегали к соседнему пруду, чтобы искупаться, и убирали гигантскую территорию завода, который построили в 1840 году под нужды военной промышленности. Всего здесь три этажа, каждый площадью в 4500 квадратных метров, разбитых на 74 крупных помещения, соединённых между собой маленькими коридорами.
Удовольствия на территории завода не приветствуются: следует держать себя в чёрном теле, чтобы не зависеть от соблазнов жизни за пределами завода. Распорядок дня арт-лаборатории напоминает нечто среднее между монастырём и колонией. Как мне объяснил Давыдченко, приятный ужин на веранде в первый день был для The Foundry скорее исключением из правил:
«Я приехал сюда, когда осознал, что провалился в обществе: не мог найти себе там места. Ситуация была такой, что я понимал: если продолжу в том же духе, окажусь в тюрьме», — объясняет художник. У многих местных резидентов проблемы с законом, некоторые получили сроки за свои работы. Здесь же, по словам Петра, каждый получает полную свободу самовыражения, но и ответственность тоже. Право остаться здесь нужно заслужить, доказав свою выдержку ограничениями в еде и физическими нагрузками.
«Условие занятия радикальным искусством состоит в том, чтобы тебе не было сыто и удобно, иначе теряешь хватку и закалку. Если любишь на дискотеки ходить, то и искусство у тебя будет такое — про то, как людей радовать и развлекать. А мне, наоборот, интересно выводить людей из зоны комфорта. Когда ты приехала, мы приготовили ужин как для гостя, вина даже достали, но обычно тут и поесть не всегда удаётся».
ТРЕТИЙ ДЕНЬ
Искусство или шашлык из осла
На следующий день, пока мы завтракали чаем и домашним творогом, Андрей Молодкин объяснял, как появился The Foundry:
«Меня самого постоянно цензурировали. На Венецианской биеннале, где я показывал инсталляцию с кровью русских солдат и чеченской нефтью, Ольга Свиблова [куратор российского павильона на Венецианской биеннале современного искусства в 2009 году] своими длинными накрашенными ногтями сдирала тексты на глазах у всех. Мне запретили разговаривать с журналистами. В мире искусства ты, вроде бы, можешь заниматься самовыражением, но при этом тебя цензурируют в институциях. В какой-то момент я понял, что платформы ограничены и контролируются узким кругом людей. Поэтому решил открыть альтернативный музей — чтобы реализовать проекты, которые не могут быть реализованы на других площадках по идеологическим или институциональным причинам. Тут огромная площадь и высокие стены — ты можешь экспериментировать, даже не зная, искусство это или нет. Сейчас The Foundry уже шесть лет держат, можно сказать, подростки из неблагополучных семей».
После завтрака Пётр предложил мне посмотреть соседние французские деревни и подняться в горы. Местность, в которой находится The Foundry, тихая и спокойная: бесконечные зелёные поля, пасущиеся на лугах коровы, пруды и озёра. Почти четыре года Пётр жил здесь в изоляции, воплощая задуманный им арт-проект «Автономное существование», то есть питаясь сбитыми на трассе животными.
«Три зимы я прожил в The Foundry один. Я не пользовался никакими благами, мне интересно было то, насколько автономно от цивилизации я смогу существовать, все мои потребности были сведены к минимуму, — рассказывает художник. — Не тратя ни одного евро, я вставал с восходом солнца и выезжал на велосипеде собирать сбитых кошек, собак и барсуков. Потом делал из них заготовки, жарил шашлыки из осла и даже летучих мышей. Ни одного животного не обходил стороной. Ел сырых крыс и тухлых кабанов. Моя жизнь фактически зависела от того, собьёт ли машина какое-нибудь животное. Были периоды, когда я не ел по нескольку дней. Но постепенно научился свежевать животных, понял, как их лучше готовить, стал замораживать впрок».
Этот проект стал первым, который молодому художнику дали реализовать на территории музея. Он широко обсуждался: Пётр показал выставки в галерее Rua Red в Дублине, в музее BPS22 в Шарлеруа, арт-центре Centro per l’Arte Contemporanea в Милане.
Материалы «Автономного существования» хранятся в одном из огромных ангаров The Foundry. Когда мы вошли в просторное помещение с белыми стенами, первое, что я ощутила, — запах серной кислоты. Он исходил от талька, которым художник обрабатывал внутреннюю сторону шкур, снятых с трупов животных на дорогах — самых разных, от барсуков до крыс. На белых стенах — материалы видеоинсталляции, шкуры в зале разложены аккуратными рядами — Пётр скрупулёзно поправлял каждую, к которой я прикасалась. Также в зале стоит морозильная камера. Под крышкой всё оказалось забито пластиковыми пакетами с надписями типа «остатки собаки» или «лисий суп». Сквозь прозрачный материал герметичной упаковки виднеется замороженная голова кошки.
«Животных я поначалу ел сырыми: смысл проекта ведь был в том, чтобы начать автономное существование с нуля, без навыков и подстраховки. Я не знал, как правильно добраться до мяса через шкуру, как определить, что труп достаточно свежий, какие части есть не следует. Постепенно я начал всё это ощущать на инстинктивном уровне, — объясняет Пётр. — А что до брезгливости — она уходит после нескольких лет голода, особенно в зиму. Важно понимать, что я таким образом выживал: у меня не было альтернативы перекусить животным, которое убили специально для меня в каком-нибудь ресторане. Со временем я научился готовить свою добычу — питаться стало легче. Кошка по вкусу мало чем отличается от курицы. Мясо как мясо».
Теперь Пётр исследует разные способы приготовления пищи и хочет стать шеф-поваром со звёздами Мишлена. Он уже начал учиться у профессиональных поваров необходимым навыкам.
«Я нашёл недалеко от The Foundry ресторан, где подружился с поваром: он разрешил мне помогать на кухне, наблюдать за ним, учиться. Сейчас мне хочется пройти путь с самого низа и до звезды Мишлена. То есть раньше я готовил животных, сбитых шинами Michelin, то теперь это будет высокая кухня, награждённая их звёздами», — комментирует мой собеседник. На вопрос, действительно ли он верит в возможность такого сценария, Пётр пожимает плечами: «Я всегда готов к провалу».
Сейфспейс и пытки
Основное здание The Foundry — это бесконечные ангары с потолками высотой в 12 метров. Здесь большая мастерская Эрика Булатова — 86-летний художник живёт в Париже, но регулярно приезжает на завод. В других залах можно увидеть серию его картин со словами «Exit» и «Насрать» в разных плоскостях, а также трёхметровую композицию из чёрной стали «Всё не так страшно».
Здесь же, на заводе, работал над своим проектом о пытках Torture фотограф и художник Андрес Серрано, который одним известен как автор работы Piss Christ, где распятие погружено в мочу автора, а другим — как автор обложек группы Metallica. Художник жил в The Foundry семь месяцев и всё это время снимал местных жителей в инсценированных пытках прошлого и настоящего: например, Серрано воссоздал пытки Али Шаллала Аль-Каиси, который был заключён в тюрьму и допрошен ЦРУ в тюрьме Абу-Грейб в 2003 году. Вместе с Серрано на заводе жил Джон Кириаку — бывший сотрудник отдела ЦРУ по борьбе с терроризмом, просидевший 23 месяца в тюрьме за публичное разглашение применявшихся в ЦРУ пыток. Он помогал Серрано в достоверном воссоздании издевательств.
«The Foundry — это некий сейфспейс для вещей, которые многих пугают, которых лучше бы не существовало для большинства. Главная цель The Foundry — вывести человека из зоны комфорта, как я уже говорил, приучить к добровольному выбору существования за пределами этой зоны. К этому невозможно привыкнуть, ты постоянно себя направляешь. Так ты остаёшься на передовой современного искусства», — говорит Пётр.
Оба его родителя — классические художники, занимаются живописью. Сам Давыдченко родился и вырос в Санкт-Петербурге, потом учился в Стокгольме, затем закончил Royal College London и занимался скульптурой. Пока мы наводим порядок в курятнике и мелем птицам кукурузный корм, интересуюсь, что должно было произойти в его внешне вполне благополучной жизни, чтобы он сделал радикальный выбор в сторону радикального искусства.
«Я не хотел идти по стопам родителей. Поэтому ушёл в инсталляции, видео и стал использовать своё тело как инструмент, задействовать себя как объект, — объясняет художник. — Потом это перешло в перформанс. В The Foundry я попал, когда уже находился на грани. По факту был суд, а потом я попал сюда. Мне было плохо, не было точки опоры, от меня все отвернулись. The Foundry стало единственным местом, где меня приняли. До этого я знал Андрея Молодкина, он был для меня важным ориентиром в творчестве. Его „нефтяная демократия“ стала для меня шоком: я не понимал, как человек мог дойти до такого. Когда я познакомился с ним лично, мне было 27 лет, и это стало поворотным моментом в моей жизни».
ДЕНЬ ЧЕТВЁРТЫЙ
Мягкое гудение счастья, которого нет
На четвёртый день The Foundry из исправительной колонии стал превращаться для меня то ли в психоневрологический диспансер, то ли в пионерский лагерь. Я не пользовалась смартфоном, хотя и не планировала устраивать себе диджитал-детокс, — просто обитатели лаборатории прибегают к девайсам только в случае крайней необходимости и не ведут социальные сети. Зато вечерами мы смотрели фильмы и музыкальные клипы на огромной 12-метровой стене в одном из ангаров бывшего завода.
В последний день мы отправились на велосипедах к друзьям художников в соседней деревне. Ехать до них было 30 километров, так что под конец пути я здорово вымоталась. Пока я волочила за собой велосипед, посреди поля открылся вид на дом с садом и хозяйственными постройками. Мы прошли через калитку и зашли в дом без стука или звонка, потому что, как сказал Пётр, хозяева бы всё равно не услышали. Внутри я увидела компанию молодых ребят, больше похожих на хипстеров, прикидывающихся дровосеками, чем на типичных фермеров. В гостиной со шторами в красный горошек пахло не парным молоком и компостом, а эфирными маслами из увлажнителя для воздуха.
Вместо формального знакомства компания фермеров предложила мне попробовать продукт, над которым они сейчас работают, — им оказалось пиво с каннабисом. Я согласилась. На вкус — пиво как пиво, только с запахом свежескошенного газона. Я попыталась выяснить, каннабис это или конопля, но фермеры-ламберджеки от таких вопросов нахмурились и больше ничего не рассказали.
Пётр объяснил их неловкое молчание, уже когда мы покинули дом с занавесками в горошек: «Всё не так просто. Во Франции коноплю выращивают многомиллионные компании — делают из неё всякие протеиновые батончики, пасту. Это бизнес индустриальной конопли. „Индустриальная“ значит, что, по закону, во Франции её выращивают так, что ТКГ должно быть меньше 0,2 %. А у ребят дизайнерская конопля — скажем так, вне регуляций», — рассказал Пётр. И мы поехали к другим его друзьям — на пасеку.
На месте выяснилось, что, помимо производства мёда, на пасеке занимаются проведением специальных ритуалов с пчёлами. «Например, мы здесь как-то экспериментировали с пчелиной акупунктурой — это когда раздеваешься догола, а пчёл прикладывают к определённым местам для ужаливания. Их яд хорошо влияет на здоровье — это удобно, а то аптечки у нас в The Foundry нет», — объяснил Пётр.
На пчелиную акупунктуру я не решилась, и Пётр предложил «оценить медитацию на улье». Для этого на пасеке построен специальный домик: внутри всё деревянное, как в сауне, только под лежанками спрятаны ульи.
Мы с Петром легли на лежанки, вытянувшись в полный рост, параллельно друг другу. Я прислушалась к ощущениям: казалось, будто подо мной вибрировала тысяча телефонов. Немного щекотно и в целом приятно. И в этот момент я спросила Петра, а приносит ли The Foundry ему счастье:
«Если ты выбираешь современное искусство, то о счастье можешь забыть. Самое важное — понимание того, что ты хочешь, где находишься и куда нужно себя направить. Счастье — это понимание направленности и того, чего ты хочешь. Столкнуться, принять, пойти за этим, не бояться. Раньше я применял к себе разные модели и идеалы общества, чтобы в нём нормально существовать, — и каждый раз обманывался, понимал, что не соответствую им. Я приехал сюда потерянный и зашуганный, с чувством вины за то, что отличаюсь. The Foundry дал мне возможность поменять видение идеала. Поставить всё под вопрос», — ответил Пётр, сладко потянувшись на пчёлах.
