За свои гражданские права я перестал бороться ещё лет в восемь, после того как бабушка взяла меня на митинг у здания городской администрации.

Проезд в общественном транспорте для детей сделали платным: теперь, чтобы проехаться на трамвае, надо было отстёгивать кровные 5 рублей. Мириться с этим она была не готова.

Весь митинг — а пришло на удивление очень много народу — состоял преимущественно из пенсионерок. Напротив них возвышался один лысый охранник с гарнитурой в ухе и сцепленными в районе паха руками, как футболист. Он разглядывал толпу с нескрываемым презрением.

Я был единственным ребёнком на площади, и старушки быстро смекнули, что мой образ ущемлённого в правах можно эксплуатировать, поэтому вручили мне самый большой транспарант. Я стоял, согнувшись под его тяжестью, и старался не потерять бабушку из виду — первобытный страх детства: потеряться в толпе.

Разумеется, для журналистов я стал мигающей точкой на радаре. Они меня даже ни о чём не спросили, но на следующий день в газете появилось моё чёрно-белое фото. Выбрали самый удачный кадр: я щурился от яркого солнца, и с большой натяжкой могло показаться, что я реву. В углу снимка — прифотошопленные пятирублёвые монеты.

Слава богу, никто из моих одноклассников не читал «Комсомольскую правду».

Прошло десять лет. Проезд в трамвае стоил уже 15 рублей.

Шёл октябрь 2012 года. Где-то в Москве продолжались массовые митинги и формировался «Координационный совет оппозиции», но на площади перед зданием администрации Челябинска было спокойно. 

Признаюсь честно: я всегда плыл по течению и относился к числу тех, кто из всех кандидатов знал только Путина и Жириновского.

Выборы мне нравились ещё в детстве. Бабушка всегда брала меня с собой на избирательный участок. Она даже спорила с соседями о том, кто из убаюкивающе улыбающихся Иванов Борисовичей и Петров Фёдоровичей сможет взять их всех за руку и привести, наконец, к светлому будущему. Ну или хотя бы отремонтировать дороги и детские площадки. Честно говоря, я не особо понимал, как она различает всех этих мужиков с агитационных листовок. Для меня они все были на одно лицо, в синем галстуке.

Моя гражданская позиция была проста: набрать побольше пицц, которые продавались в агитационных пунктах. Они были как в школьной столовке, только вкуснее. Дети больше всех обожают демократию: в день выборов всегда шумно, весело и кормят.

Депутаты ассоциировались у меня с кем-то вроде Дедов Морозов для взрослых: от них тоже ждали подарков и чудес. И для этого даже не надо было целый год вести себя хорошо.

Правда, судя по вздохам моей бабушки, когда та включала телевизор и смотрела местные новости, она тоже была одной из тех, кто получил мыльные пузыри вместо долгожданного радиоуправляемого вертолёта.

Это был обычный учебный день, пока нас не сняли с последней пары и добровольно-принудительно не отвели в актовый зал. Он уже был набит под завязку. Передо мной сидел какой-то парень, весь затылок которого был покрыт шрамами. При этом он не был подстрижен слишком коротко, поэтому вся задняя часть его головы напоминала какую-то поляну с пролесками. Мне было неприятно, но в то же время я то и дело посматривал на неё. Одет он был в один из тех ужасных свитеров с молнией до груди, какие носили в 90-х.

Его друзья, сидящие по бокам, как будто бы тоже отпросились из Кунсткамеры. Из-под их рубашек с короткими рукавами торчали худые болезненные локти. Как выяснилось, к нам привели подростков из городского детдома. Идеальный электорат.

Честно говоря, я не сразу понял, куда попал. Наша шарашка и так не была Оксфордом, но из последних сил пыталась казаться Учебным Заведением. Получалось у неё это так себе.

 «Мы — не колледж, — шипели в деканате. — Мы — техникум». Тем не менее каждую перемену у ворот образовывалась толпа численностью в 60–70 человек. Я никогда не видел столько курящих детей. Перемена больше походила на прогулку в исправительной колонии для несовершеннолетних.

На сцену вышел парень лет двадцати семи. Партер, где сидело наше руководство, старательно зааплодировал. 

Парень был в лиловой рубашке, дешёвых джинсах и начищенных остроносых туфлях. Он представился и включил презентацию. Первый слайд — российский триколор и надпись «Единая Россия»

Всё стало понятно, люди вокруг уткнулись в телефоны. Тем более в окно било солнце, так что разобрать написанное на слайдах было невозможно.

Я был разочарован. Это не так работает. Нельзя годами просто не участвовать в жизни молодого населения, а потом взять и появиться — в среду, в три часа дня, с кучей слайдов на виснущем Power Point и обещаниями любви. Это как если бы пьяный папаша, которого ты не видел всю свою жизнь, припёрся к тебе домой с тортом-муравейником из «Пятёрочки» и ждал, что ты бросишься к нему на шею.

Но «Единая Россия» пришла к нам даже без торта-муравейника. Почти час парень в лиловом казённым языком вещал нам о том, как его коллеги о нас заботятся. Иногда на слайдах проскакивали какие-то графики, диаграммы и проценты, которые обязательно росли — конечно же, в результате работы регионального отделения партии. 

Тут мой друг не выдержал:

— А можно вопрос?

Ведущий вздрогнул. Игра не по сценарию явно не входила в его планы. 

Плешивый затылок с удивлением повернулся. В его глазах я как будто даже прочитал ужас. Наверное, в его представлении обратить на себя внимание при полном актовом зале было чем-то сверхъестественным.

Его товарищи даже не шевельнулись. Может, им было бы интереснее, если бы они пришли чуть более пьяными.

— Вот вы там упомянули такое интересное слово «демократия», — продолжал мой друг, — а как вы считаете: разгонять согласованные митинги — это приемлемо в демократическом обществе? Как вы считаете, «оккупация» и «узурпация» — это синонимы слова «демократия»?

Парня на сцене затрясло. В зале воцарилась тишина. Ведущий покраснел на глазах.

— На что вы намекаете? — сквозь зубы процедил он.
— Ни на что. Я задал вопрос.

С партера нас сверлили три пары глаз — зав. кафедрой, декана и классной.

Ведущий прерывистым движением вытер пот со лба.

— Ты поговорить хочешь или что? — спросил он, почти касаясь микрофона губами. — Давай, как закончу, выйдем и поговорим.
— Мальчики, все вопросы после, вам дадут высказаться. А пока не перебивайте! — донеслось с партера.

Но было уже поздно. Всё уже было сказано. Зал взбодрился и начал перешёптываться. Вот он, рупор гласности. 

Парень на сцене нервно пригладил волосы и продолжил свой монотонный рассказ.

Мой друг даже задержался в зале после выступления, чтобы поговорить с ведущим, как им и было обещано. Но в конце тот ушёл за кулисы и не вернулся.

На следующий день было второе «выступление». Вёл его уже другой парень, но оценить его стрессоустойчивость и умение отвечать на неудобные вопросы нам не удалось.

Классная снова объявила, что последних пар не будет, и пригласила пройти в актовый зал. Всех, кроме нас с другом. Нам настоятельно рекомендовали поехать домой.

Мы купили пива и последовали совету. В тот день я убедился, что оппозиция — это круто.

Позже я узнал, что выступающие были рекрутёрами из «Молодой гвардии» — провластной организации для молодёжи. 

На собрании, на которое мы не попали, всем присутствующим вручили по брошюрке с логотипом «Молодой гвардии» на фоне российского триколора и пообещали трудоустройство, расширенный соцпакет и «всестороннюю поддержку» молодых активистов. 

На второй странице — портреты этих самых молодых активистов из разных городов, уже успевших в свои двадцать с лишним занять жирные посты. Они с серьёзными лицами сидели в пиджаках и хмурились в камеру, стараясь казаться старше своих лет. Их выдавали дурацкие причёски с чёлкой и замазанные прыщи. 

В самой брошюре не было ни слова о том, чем предстоит заниматься новобранцам. Судя по фоткам, чтобы так же радоваться жизни, нужно было просто улыбаться, держать шарики, махать в камеру, перерезать ленточки на открытии Домов культуры и иногда выступать в школах, красиво держа в руке микрофон.

На секунду у меня возникла мысль сходить в их штаб и попытать удачу, но я прекрасно понимал, что мои друзья меня за это линчуют.

Я рассказал об этой идее приятелю, а он посмотрел на меня с лёгкой брезгливостью.

«Нельзя, — ответил он. — Это то же самое, что мусорнуться».

Неделя пропаганды не закончилась. Государство внезапно решило показать, как сильно о нас заботится. Через день нас повезли на лекцию в пенсионный фонд.

Мне досталось место на втором ряду. Посреди зала вновь висел проектор, окон со спасительным солнцем не было. Так что в этот раз — никаких оправданий. Смотреть пришлось до конца. Чтоб ты завис на веки вечные, Power Point.

Руководила всем тётка, похожая на домомучительницу из «Карлсона». На пальце у неё было кольцо с зелёным камнем, а на шее — ожерелье в тон. В пучке мышиного цвета волос виднелся вплетённый карандаш.

«Начните думать о будущем уже сейчас!» — гласил первый слайд. В принципе, на этом можно было уже заканчивать и расходиться. Но у пенсионного фонда было другое мнение на этот счёт.

«Где ещё есть пенсии, кроме России?» — притворно бодро спрашивала ведущая. Выяснилось, что мало где: Европа, например, оставляет своих стариков на обочине жизни. 

— Даже в Японии нет пенсий, — убедительно подняла палец тётка.
— А ещё там у них страховка дорогая, — пискнула какая-то студентка с первого ряда. — Если ты ногу сломаешь, но страховки у тебя нет, то там тебя и оставят.
— Умница, — умилилась тётка. — Вот видите! — обвела она глазами зал.

 Что мы должны были увидеть, я не понял. Слайды сменяли друг друга часа полтора.

— А теперь давайте поиграем, — хлопнула в ладоши тётка. Чуть задремавшие студенты нервно подпрыгнули на своих стульях.

На экране появилось приложение, напоминающее калькулятор.

— Хотите узнать, какая будет ваша пенсия? — с интонацией фокусника тётка повернулась к нам, сложив руки за спиной.

Зал немного оживился. Но ненадолго: выяснилось, что пенсии у всех будут так себе. Даже если работать мы начнём уже завтра, а уволимся — только в 60.

— А кому хотелось бы пенсию побольше? — тётка с хитрой улыбкой обвела глазами зал.

Несколько десятков рук моментально взметнулось. Остальные, убедившись, что не окажутся в меньшинстве, присоединились.

— Отлично, — улыбнулась тётка. — Иметь большую пенсию — реально. Но для этого надо начать действовать уже сегодня. Ребята, сколько вы готовы вложить в свою будущую пенсию со стипендии уже сейчас? 

Энтузиазма в зале заметно поубавилось.

— Ну, рублей 400, — сказал какой-то парень в футболке с надписью «Нирвана». Я часто видел его в коридорах и встречал в фойе — он всё время был в больших наушниках и болтал с какими-то неформалками.

Тётка довольно вбила в окошко число 400 и щёлкнула энтером. 

Цифры на экране стали выглядеть заметно лучше. Выяснилось, что, если каждый месяц отдавать по 400–500 рублей в пенсионный фонд, есть вероятность, что в старости всё-таки не придётся продавать мяту и укроп на остановках. Можно быть глуховатым маразматиком с волосами, торчащими из ушей и носа, зато с хорошим сбербанковским счётом. Хоть за что-то будут любить внуки. 

Зал немного оживился. Тётка тоже вошла во вкус и, наверное, чувствовала себя владелицей какого-нибудь тотализатора.

Где-то минут 40 все баловались с калькулятором. Одна девчонка позвонила бабушке, и они решили, что будут закидывать на накопительный счёт будущей пенсии внучки по полторы тысячи рублей. Из пенсии бабушки, кстати. Вот такой круговорот пенсий в природе.

В конце нас снабдили несколькими флаерами и посоветовали не откладывать раздумья. К слову, парень в футболке с надписью «Нирвана», который был готов отчислять на своё безбедное будущее по 400 рублей со стипендии, через год умер у себя дома — от короткого замыкания стиральной машинки. Помню, как ещё после первой лекции я пришёл домой и сказал что-то жутко наивное о том, что выборы нечестные, «Единая Россия» всех дурит и кругом обман.

— Ну и что? — ответила мама. — Иди есть.
— А ты за кого голосовать будешь? Читала, как воруют? Навальный проект делает.
— Заняться нечем, что ли? Не лезьте туда, куда не надо. В ментовку заберут и карьеру загубят. Этого, что ли, хочешь? Чтоб никуда потом на работу не устроился? — продолжала мама. — Или посадят, ты симпатичный, тебя там в тюрьме изнасилуют. 

Всё-таки мамы лучше всех знают страхи своих детей.

Это был последний гвоздь в крышку гроба моей «оппозиции». Этот аргумент почему-то показался мне убедительным.

Я съел свои макароны с сыром, и к вечеру позабыл все свои протестные настроения.

Выборы закончились, Путин всех переиграл и остался ещё на 12 лет, его политические оппоненты и критики сели, затаились или уехали за границу. Проезд в трамвае стал стоить 23 рубля. А я пошёл трудиться в ЖЭК, подавать иски на людей, которые не платят за воду. 

В ЖЭКе каждая вторая пенсионерка грозилась написать жалобу Путину. Даже не знаю, какой реакции они от меня ждали. Мне даже стало их жалко.

 — Вот сейчас письмо Путину напишу, пускай он разбирается, — прокричала старушка, которой я никак не мог объяснить, почему за горячую воду тоже надо платить.
— Прошу вас, только не Путину, — взмолился я.

Она злорадно ухмыльнулась и покинула кабинет, хлопнув дверью.

Приятно иногда хоть кому-то поднять настроение. За эти годы я понял жизнь и демократию в России. Ты можешь смотреть любой канал на Ютьюбе, не опасаясь, что соседи стоят, прислонив к стене ухо и кружку.

Ты можешь пойти на кулинарные курсы, на дзюдо или на распродажу в торговый центр. Можешь выучить песню для караоке и спеть её в пятницу вечером. Тебе доступны все житейские радости. Конечно, если у тебя есть на них деньги. Ты защищён от полного закона дикой природы, можешь спокойно ходить по городу, не боясь, что в полдень на тебя нападут в центре города, огреют по затылку арматурой и снимут кроссовки. Мелочь, а приятно. 

Это всё. В остальном же полагаться надо на себя.

«Когда незнакомый мужчина улыбается, что-то предлагает и обещает, немедленно уходи в людное место», — говорила мне в детстве бабушка. И пока я не нашёл этим словам опровержения.