Самиздат регулярно публикует расшифровки лучших подкастов радио «Глаголев FM». Сегодня мы вместе с автором подкаста «Синий бархат» Егором Сенниковым разбираемся, почему оккупация Франции нацистами многими воспринимается ошибочно, Сартр был совсем не тем, кем кажется сегодня, и почему вообще всё не так однозначно.
Как известно, художник Пабло Пикассо не стал покидать оккупированный нацистами Париж, он остался в нём вместе со своими работами, со своей студией и всем прочим. Его фигура вызывала большой интерес у так скоро оказавшихся в Париже немцев, многие из которых были почитателями его искусства.
Есть такая история. Однажды в его студию пришли заинтересованные офицеры вермахта и ходили осматривали его картины. В какой-то момент один из них увидел эскиз картины «Герника» Пабло Пика и спросил у Пикассо, его ли это картина. Сказал он так: «Это вы сделали?» Пикассо сказал, подумав: «Нет, это сделали вы». Но, к сожалению, в оккупированной Франции такое отношение к немцам мог позволить себе, наверное, только он и ещё несколько человек. В остальном судьба интеллектуалов под нацистской оккупацией оставляла желать лучшего.
У многих из нас двойственное отношение к истории оккупации Франции. Мы представляем этот период как борьбу двух противоположностей: коллаборантов, сотрудничавших с нацистами, и людей, ставших членами Сопротивления. На самом деле история гораздо сложнее, и вот такое дихотомическое отношение к ней свойственно, скорее, ранним исследователям, а корни всего этого уходят гораздо глубже — ещё в 30-е и 20-е годы.
Интересно, что уже всего через две недели после подписания перемирия с нацистской Германией, 10 июля 1940 года, Национальное собрание Франции провозгласило фактически новую конституцию и объявило о том, что произошла Великая национальная революция. Власть вишистской Францией была передана фельдмаршалу Петену, который провозгласил себя руководителем этого осколка Третьей французской республики. И надо понимать, что эта революция действительно была революцией, поскольку она старалась порвать с республиканской традицией Франции, заложенной ещё во времена Великой французской революции.
Провозглашались новые ценности: отказ от республиканства, отказ от парламентаризма и провозглашение идеи о необходимости поддержания концепции консервативной нации, консерватизма в отношениях в семье, в религии и в отношениях с государством. Вообще эти четыре года под властью нацистов называются по-разному, и зачастую некоторые историки даже говорят о том, что корректнее это называть франко-французской войной или гражданской войной. Это важный момент, потому что в истории часто необходимо не относиться к событиям однозначно, считать, что есть только чёрное и белое, — это неправильно. Зачастую провести жёсткую границу между коллаборацией и сопротивлением очень сложно, и сейчас многие приходят к тому, что эти явления — они скорее размыты. Тут много различных деталей. В 1930-х годах во Франции бушевала, можно сказать, холодная гражданская война — противостояние между левыми и правыми. Левые, ориентировавшиеся на Советский Союз и на идеи марксизма, стремились к большей социальной справедливости во Франции. Правые презирали республику, её деятелей, считали их коррумпированными, нечестными и отрицающими любую ценность, важную для консерваторов и правых. Это приводило к различным конфликтам, в том числе и уличным. Известное выступление 37-го года, когда произошла попытка переворота во Франции, которая не увенчалась успехом; после этого в стране долгое время было левое правительство. Так что войну Франция встретила вот в таком расколотом состоянии.
По факту, нацистская оккупация не только внесла с собой внешний фактор, что-то новое, но и использовала те расколы, которые в обществе уже были. И важно понимать, что эти расколы не только идеологические, но и чисто географические. На севере была установлена оккупационная зона нацистской Германии, а на юге была так называемая свободная зона, вишистская Франция. Правила цензуры, правила поведения в двух этих частях Франции отличались. И раньше историки, которые исследовали это явление, склонялись к тому, что правильнее жёстко разделить коллаборантов и тех, кто противостоял им.
Немцы, вскоре после того как пришли к власти, провели несколько реформ, которые вычистили из французской элиты большое количество людей. Прежде всего это было связано с их этническим происхождением, но кроме того, свою роль играла и политическая составляющая. Довольно скоро на эту акцию ответили будущие члены Сопротивления, которые стали составлять свои списки, альтернативные нацистским, записывая в них всех тех, кто сотрудничал с немцами, и в дальнейшем именно эти списки сыграли свою роль на процессах над нацистскими помощниками. Но важный момент заключается в том, что эта дихотомия уже сама по себе не до конца правдива, потому что значительное количество французских интеллектуалов решили вообще не участвовать в этом противостоянии и эмигрировали из Франции. Среди них очень много людей, известных всем, начиная с Генриха Манна и заканчивая Жаном Ренуаром и Клодом Леви-Строссом. Большинство из них уехали в США, в Нью-Йорк, и стали там организовывать что-то вроде противостояния за рубежом: проводить концерты, собирать средства, участвовать в Сопротивлении дистанционно. И именно это позволило иногда называть Гринвич-Виллидж в тот момент таким французским Парнасом. Однако тем, кто остался, приходилось постоянно делать выбор и идти на компромисс, и не всегда это было просто. Важно понять, что с точки зрения членов Сопротивления коллаборационисты всегда были ответственны за свои действия, за опубликованные ими статьи, за напечатанные ими книги, и их не очень волновало то, что человек был вынужден идти на компромисс.
При этом нужно понимать, что не всегда те, кто шли на компромисс, были ярыми нацистами. Есть показательный пример поэта Клоделя, который сначала поддерживал Петена, написал в честь него оду, но в дальнейшем от своих взглядов, в общем, отказался. Нацистов он не поддерживал, а фельдмаршал Петен вызывал у него настоящее уважение. Другая история: Жан-Поль Сартр, французский философ и писатель, который всем, конечно, известен как, скорее, антифашист, левый и явный противник нацистов, в своё время публиковал свои первые статьи и пьесы в журналах, которые тогда в Париже считались скорее сотрудничающими с немцами. В целом на репутации его это не сказалось, и никто никогда не считал Сартра активным коллаборантом.
Не менее важная проблема заключается в том, что север, оккупированный Германией, на самом деле давал возможностей для самовыражения больше, чем юг. Были интеллектуалы, которые пытались эзоповым языком говорить о проблемах Франции. Например, Луи Арагон сделал это в своих стихах, в которых он говорил о том, что скорбит о своих друзьях, погибших в мае, и эту фразу можно было считать таким грустным воспоминанием о французах, погибших во время немецкого вторжения в мае 1940 года, но на самом деле Арагон имел в виду коммунистов, расстрелянных в 1942 году, его друзей.
Уже это показывает, что различное отношение, различные подходы должны всегда учитывать вот этот компромисс интеллектуала, вынужденного как-то приспосабливаться к новым условиям. В Париже положение было двойственное. С одной стороны, французам дозволялось оставить многое из довоенной культуры — немцы даже считали французскую культуру дегенеративной и поэтому не препятствовали её распространению и жизни, говоря что это только ускорит дегенерацию французского народа. С другой стороны, проблемы, которые могли последовать за какими-то выступлениями в прессе, или в литературе, музыке, кино и так далее, могли повлечь за собой гораздо более печальные последствия, не исключая и концла́геря, смерти, расстрела и других крайних мер.
Характерным примером, который в этом отношении важен, может быть и история французского кинематографа. До войны Франция была одним из лидеров мирового кинематографа, снимала огромное количество картин и имела очень мощный кинорынок, который после войны был вынужден смириться с тем, что значительную его долю получило американское кино. Однако до войны французская киноиндустрия была на коне, и самое интересное, что во время войны она не погибла, а скорее даже расцвела. Аудитория кинотеатров росла, кино снималось, и показательно, что ещё в довоенном 1938 году во французские кинотеатры ходило около 220 миллионов человек, а в 1941-м посетителей кинотеатров было 300 миллионов. Конечно, киноиндустрия, как и все другие культурные отрасли, пострадала от оккупации, прежде всего в связи с тем, что немцы запретили работать евреям, многим из них пришлось эмигрировать, или скрываться, или заниматься чем-то иным. Но в другом отношении французское кино времён оккупации было вполне себе активным, снимались даже одни из самых знаменитых французских фильмов, как, например, «Ворон» Клузо или «Ангелы греха» Брессона. Прибыль росла, и самое интересное, что немецкий кинематограф не вызывал большого интереса у французов, хотя во время оккупации его стало гораздо больше. Фильмы времён оккупации снимались так, словно ничего важного со страной не происходило, а оккупации вообще не было. За редкими исключениями, мы не видим даже улиц, мы не видим людей, мы не видим немецких солдат, только в очень редких фильмах мы можем увидеть что-то подобное, но чаще всего мы этого не видим, при этом везде мы видим пропаганду той же национальной революции. В центре внимания многих французских режиссёров времён оккупации — материнство, консервативные отношения в семье, религия, социальный порядок, иерархия и какие-то правильные, морально и консервативно выверенные устои. Вот так, например, приходилось выживать представителям киноиндустрии, и самое интересное, что многие из них вполне успешно существовали и после окончания оккупации.
С другой стороны, мы можем найти примеры и яростной коллаборации с нацистами, вполне сознательной. Речь про группу интеллектуалов, среди которых нужно выделить Люсьена Ребате, Бразийака, Дриё ла Рошеля, которые были возмутителями спокойствия ещё в довоенной Франции. Например, Дриё ла Рошель, писатель, был известен тем, что он был таким вроде панком, который отрицал любые литературные ориентиры, в довольно грубой форме писал о том, как его раздражает официальная иерархия довоенной французской культуры, и он принял нацизм, принял его полной душой. Кроме того, он возглавил главный французский литературный журнал «Новое литературное обозрение», который стал превращать в такое пронацистское, пронемецкое издание.
Эти же люди, прежде всего Ребате, Бразийак, участвовали в создании журнала Je suis partout, что переводится «Я везде», который был таким энергичным, яростным нацистским листком. Интересно, что судьба их была разной, и несмотря на всё их такое, скажем, не очень правильное поведение, важно то, что отношение к ним в послевоенной Франции часто было связано не столько с тем, сотрудничали они или нет, а с тем, какая репутация у них была среди других интеллектуалов. Например, Ребате после войны испытывал серьёзные финансовые трудности, имел серьёзные проблемы с работой, почти на десять лет он выпал из французского общества, из французской культурной элиты, но потом смог вернуться и работал как кинокритик в журнале Cahiers du cinéma, и на его статьях в значительной степени рос такой режиссёр, как Трюффо. Показательно, что другой участник того же самого издания, Бразийак, не был помилован, а был казнён, — по всей видимости, из-за того, что лично Де Голль плохо к нему относился, считая, что именно Бразийак виновен в гибели нескольких его близких друзей, к расстрелу которых призывал Бразийак во время оккупации. Дриё ла Рошель в конце концов покончил с собой, хотя многие его друзья, левые интеллектуалы, предлагали ему помощь, предлагали ему возможность записаться в Сопротивление уже на последних месяцах оккупации и пережить последующие годы, но он отказался и покончил с собой.
Как мы видим, зачастую эти границы между сотрудничеством / не сотрудничеством, а главное — послевоенной судьбой интеллектуалов очень смутные и часто зависят от того, как к этим людям относились их друзья и знакомые по интеллектуальной элите. И в конце концов, нужно сказать, что сама по себе Франция времён оккупации — это пространство, где были возможны практически любые, сколь угодно причудливые, союзы. В этом плане очень показательна история такого предпринимателя, как Жозеф Жоанович. Это человек был родом из Российской империи. Он родился в Кишинёве, был евреем и ещё в 1920-х годах эмигрировал во Францию, где довольно быстро разбогател, став старьёвщиком, собирая и перерабатывая мусор. Его в какой-то момент называли даже «королём мусора», и это всё было при том, что, по сути, Жоанович не знал даже французского, говорил на странной смеси румынского, идиша и каких-то отрывков русского и французского. При этом в какой-то момент он обзавёлся влиятельными друзьями, ещё в довоенной Франции принимал участие в строительстве линии Мажино и неплохо на этом разбогател. Когда по результатам мира с немцами вишистская Франция была обложена огромным количеством репараций, Жоанович стал посредником между немецким капиталом и Францией, помогая фактически грабить Францию, зарабатывая миллионы франков в день. Он нашёл хороших друзей в гестапо, причём ещё до войны, и активно с ними сотрудничал в различных бизнес-предприятиях. Кроме того, он ещё и сотрудничал с Сопротивлением — в общем, работая и на ту и на другую стороны. Рассказывают, что он как-то выпивал вместе со своим партнёром из гестапо, Анри Лафоном, и Лафон сказал ему: «В конце концов, Иосиф, ты же знаешь, что ты просто грязный еврей». На что Жоанович очень прагматично ответил, выпив шампанского: «А сколько стоит перестать им быть?» В конечном счёте, он стал почётным арийцем, пережил войну, помогая французскому Сопротивлению и поставляя им грузовики, и тратил огромное количество денег. Самое смешное, что после войны, в общем, с ним ничего страшного не случилось. Его решилисудить, в конце концов приговорили к пяти годам лишения свободы, он отсидел три года, освободился. Франция пыталась его куда-то отправить: сначала в Румынию, потом в СССР, потом в Израиль — и ни разу не получилось. Более того, Жоанович стал одним из немногих людей, которому отказали в праве репатриации в Израиль, но в целом ничего критичного не случилось, а сам Жоанович на суде говорил о том, что у него и не было каких-то несметных денег, миллиардов франков и каких-то невероятных прибылей, хотя все прекрасно понимали, что это неправда. Эта история очень характерна для Франции времён оккупации, и конечно, она затрагивала в значительной степени и интеллектуальную элиту, и предпринимателей. Поэтому говорить о том, что Франция времён оккупации была какой-то однородной, — неправильно; скорее всего, лучше говорить о очень неоднозначном, очень размытом времени, в котором чётких ориентиров практически не было. Поэтому Франция и интеллектуалы в эпоху оккупации в каждом случае должны рассматриваться отдельно. Всегда нужно смотреть на то, какой конкретно была ситуация.
