Ежедневная доза смерти, крови и трудоголизма наносит непоправимый урон вашему физическом и ментальному здоровью — доказывает читательница самиздата, несколько лет подряд вскрывавшая трупы. Как правильно резать человека, что делают с внутренностями после вскрытия и почему нет ничего страшнее рингтона на мобильном — в новой Той самой истории.

Ножницы легко разрезают мягкие ткани, заглядываю в то, что было горлом, — гортань и трахею, щупаю слизистую, перехожу к почкам и вырезаю их из окружающего жира, чтобы посмотреть: может, есть какое-то новообразование?

Переворачиваю комплекс соединённых друг с другом внутренностей. Достаю сердце и коротким движением ампутационного ножа отделяю его от остальных органов. На ощупь нормальное, не дряблое, но всё равно лучше проверить. Прикладываю металлическую линейку и надиктовываю длину, ширину и глубину. Затем красный комок ложится на весы — 310 грамм, отлично. Сердце рабочее. И диафрагма цела. Пальцы опускаются сверху вниз, нахожу желудок — красный, немного рыхлый, с характерными пятнами.

— Подозрения на гастрит, — объявляю я и продолжаю поиски. Обычно такая процедура занимает около часа. Да, почти час я при полном параде — в резиновых сапогах, халате, фартуке, перчатках, защитной маске и очках — кручусь вокруг стола с телом. Вот такая работа. Я судмедэксперт, каждый день провожу вскрытия и пытаюсь разгадать ребус: от чего умер, например, этот лысый мужчина средних лет. Пока не ясно. Кажется, придётся вскрывать черепную коробку.

Ребёнком я думала, что, когда вырасту, буду работать ветеринаром или устроюсь в какую-нибудь крупную компанию по разработке видеоигр. Я мечтала полететь в космос и победить на школьных соревнованиях. Вот уж о чём я точно не мечтала — так это стоять по нескольку часов в день над мёртвыми телами, изучая их внутренности. Не помню, чтобы я представляла, как в два часа ночи на месте происшествия буду объяснять пьяным родственникам, куда именно увезут их ещё совсем недавно подававшего признаки жизни отца или деда. Но когда пришло время сдавать экзамены в школе, я поняла, что не потяну бюджет традиционного в семье «технического образования», и решила зазубрить биологию и химию, чтобы пройти хоть куда-нибудь и не стать «всеобщим разочарованием».

Спустя несколько месяцев я неожиданно для всей семьи поступила на бесплатное место в медицинский вуз. Родственники гордились, я тоже радовалась — ещё не знала, что ждёт впереди.

Ни один поступающий в мед на самом деле не представлял, что это за место. В основном люди шли за идеалами из сериалов — и отваливались, не проучившись самые сложные три года. Для меня это был вызов, я не спала ночами, исписывала тетради конспектов и заучивала анатомический атлас. И всё ради того, чтобы, когда нас распределяли по факультетам, получить одно из самых скучных направлений — эпидемиологию. Я должна сидеть при поликлинике, помогать практикующим специалистам анализировать статистику, делать прогнозы и писать отчёты, чтобы начальство знало, какой в регионе уровень заболеваемости и как победить очаги инфекции. Работа меня бесила, я не могла проводить на ней даже положенное по практике время. И тут одна из знакомых как-то раз обмолвилась, что у неё есть выходы на судебную экспертизу, куда можно попасть после окончания университета. 

Судмедэксперты — закрытая каста среди врачей. Узнать, как туда устроиться, можно было почти исключительно по знакомству. Люди, которые каждый день работают со смертью. Звучало ответственно и захватывающе. Меня сразу предупредили, что работа сложная, что мне придётся пройти кучу тестов перед тем, как они окончательно утвердят мою кандидатуру и я пройду в ординатуру, чтобы учиться ещё год. Работать судебным медицинским экспертом сразу после университета нельзя, необходимо продолжить обучение. 

Я сдала кучу анализов, группа психологов и психиатров некоторое время общалась со мной, чтобы убедиться, что всё в порядке. Обследования показали, что я полностью здоровый человек, физически и ментально готовый к тому, чтобы резать трупы.

Первый труп я увидела уже на третий учебный день. Солнечным днём нас повели в морг знакомиться с работой эксперта. Высокий мужчина в очках, с сединой в короткой стрижке подошёл к столу, наклонился над телом, сделал разрез и извлёк комплекс связанных друг с другом внутренних органов. Чувствовался тридцатилетний опыт: ни одного лишнего движения, руки работали чётко и быстро.

— Вы должны всё уметь делать сами, — поучал он нас, не отвлекаясь от тела. — Фиксируйте всё досконально, каждую необычную черту в и на теле пациента. Ваша задача — установить причину смерти. Перед вскрытием осмотрите одежду, потом изучите кожу. Запоминайте каждую травму, каждую татуировку. 

«Боже, как так быстро?» — спрашивала я себя, наблюдая за его руками. Я чувствовала страх, что никогда не смогу сама сделать всё правильно. В голове нужно было держать слишком много деталей. 

Наконец он поставил диагноз, собрал разрезанные органы в пакет, запихнул его обратно в труп и зашил тело.

Преподаватели всё время ждали, что мы отсеемся в процессе: нас постоянно спрашивали, готовы ли мы ко всему этому, нет ли у нас желания уйти или сменить специальность и больше не работать с «людьми». Сперва я думала, что это просто обычная формальность, но сейчас понимаю: спрашивали, потому что немногие задерживаются на такой работе. 

Ввод новичков в профессию происходит постепенно. Сначала мы наблюдали за практиками, потом ассистировали им на вскрытиях, а затем сами работали под их присмотром. Прежде чем оказаться с инструментом в руках, мы неделями заучивали последовательность, по которой проходит вскрытие, и готовили себе шпаргалки с признаками, помогающими определить диагноз. Так я узнала, что лёгкие на ощупь должны быть «умеренно-воздушные», ярко-красная окраска кожи трупа может свидетельствовать об отравлении углекислым газом, а набухшие ноги часто говорят о проблемах с кровообращением.

Через несколько месяцев я как обычно пришла на учёбу, преподаватель позвал меня в морг и сказал, что сегодня я проведу вскрытие самостоятельно, под его присмотром. Я занервничала, но послушно встала за стол. 

Сначала извлекаем органы и разрезаем аорту. Гортань — трахея — лёгкие — почки: я раз за разом прокручивала в голове схему. Руки осторожно взялись за нож, я приложила усилие и медленно распорола ткани на груди и животе. Вообще-то это физически тяжело — часами стоять над столом, искать опору, давить на ампутационный нож, чтобы разрезать плоть, да ещё и всё время держать в уме размер какого-нибудь правого желудочка. Всё получилось. Я отработала так, как меня учили, и поставила верный диагноз. Кажется, пациент умер от какого-то сердечно-сосудистого заболевания. Честно говоря, я не помню: была так сосредоточена на деле, что совсем не обратила внимания на тело, которое на несколько часов стало для меня не больше чем простой рабочей поверхностью. Закрыв за собой дверь, я выдохнула и почувствовала, как сильно бьётся сердце, ноги подкашивались и тряслись. Я это сделала.

Работа с телами — это большой стресс. Человек не создан для того, чтобы за день видеть столько смерти и крови, сколько обычно видит от силы за всю жизнь. Тем не менее за год учёбы психика стала устойчивее, я привыкла к мертвецам, научилась отстраняться и полностью забывать о том, что тело под моими руками когда-то ходило, возможно, пело песни и обнимало своих детей. 

Все эксперты дистанцируются от происходящего по-своему. Кому-то не перегореть и остаться в строю помогает алкоголь, кому-то чёрный юмор. Когда после особо сложных случаев все выходили покурить и смеялись, этот смех часто был нервным, с истерическими нотками. 

После учёбы меня распределили в районный город, не самый мелкий, но меньше того, где я училась и росла. С первого же дня я с интересом и упорством впряглась в работу. Хотелось показать, что я не зря училась всё это время. Трудоголизм, недосыпание и хроническая усталость быстро стали моими друзьями.

Я работала по 14–16 часов в день и была готова по первому звонку сорваться из дома и поехать на вызов. Сложнее всего было с работой по ночам. Так как деятельность эксперта бывает связана с насилием и чрезвычайными ситуациями, мы постоянно выезжали на место происшествия. Основное вскрытие и подробная экспертиза происходят в морге, но на месте судмедэксперт должен обратить внимание на позу, температуру тела, внешнее состояние, детали, окружающий ландшафт и всё то, что можно упустить при транспортировке.

Такие выезды всегда превращались в «русскую рулетку». Люди умирают в самых разных местах, никто не знал, куда сегодня закинет группу: на выезды мы отправлялись вместе со следователем, оперуполномоченным и криминалистом. Мы могли отправиться на кладбище, где умерла бабушка, которая пришла проведать почивших родственников, на завод, где произошёл несчастный случай, или на празднество, где смертельно прихватило сердце у главы семьи. 

Родственники, друзья, соседи — в такие моменты все толпились на пороге, мешали подойти, кричали и не всегда были готовы отдать тело добровольно. Обычно близкие умерших злились или сильно горевали, и крайним в таких ситуациях часто становился вестник смерти — судебный эксперт. Бывало, что близкие пытались отбить тело, ругались и нападали на нас. Однажды кто-то из знакомых покойника спустил на нашу группу собак — и нам пришлось от них отбиваться: бросить тело и уехать мы не могли. Иногда нас заносило в глухой лес, иногда в болото. На выезды, помимо классического «чемоданчика эксперта», я брала фонарик, еду, воду, запасную форму и аптечку. Никогда не знаешь, сколько времени всё займёт и когда вернёшься назад. В среднем работа с одним телом занимала около часа, в процессе все детали фиксируются на бумаге и фотографиях, чтобы в дальнейшем эти документы можно было прикрепить к экспертизе и обосновать выводы.

Я приезжала на место, помогала извлечь труп, надиктовывала свои наблюдения следователю, делала фотографии и, если необходимо, общалась с родственниками: объясняла процедуры, подсказывала, что дальше будет с телом, отвечала на вопросы и старалась оказать первую психологическую помощь. 

Временны́ми рамками традиционной смены такая незапланированная работа не ограничивалась: не хватало специалистов. В особо загруженные моменты поспать вообще не получалось, приходилось постоянно ездить из одного места в другое. В такие дни в свободные минуты для отдыха было невозможно расслабиться. Подсознание оставалось мобилизовано и ожидало нового выезда. После суток без сна или ночного вскрытия на пять часов бывало невероятно трудно просто закрыть глаза и спать, хотя, казалось бы, уже валишься с ног. 

Работы было много. Вскрытия быстро превратились в рутину, я проводила их почти каждый день, иногда по нескольку подряд. Через пару  месяцев я наконец почувствовала, что выполняю манипуляции руками автоматически, не задумываясь о схеме. Большинство смертей однообразны: если вы думаете, что люди в основном умирают от насилия, — это не так. Чаще всего смерть наступает от хронических заболеваний и алкогольных отравлений.

Все представляли нас героями, мои родители восхваляли меня перед своими знакомыми. Я травила байки и с гордостью рассказывала про количество закрытых дел, но, возвращаясь на работу, каждый раз видела кучку сломанных жизнью врачей, которые привыкли разбирать других людей на части, но сами оказывались в руинах и не могли найти силы, чтобы взять собственную судьбу в свои руки. Да и не хотели. Все мы старались не думать о проблемах, не пытались что-то сделать со своей жизнью, а с головой уходили в работу, где всегда было чем заняться. Мой коллега Николай брал дополнительные смены и отрабатывал за других, только чтобы не идти домой и не видеть расстроенную жену с двумя детьми. 

Фото обезображенных тел, оставленные на обеденном столе, сумка с инструментом, стоящая в прихожей, круговорот смертей, несчастные случаи, звонки из дежурной части — в какой-то момент всё это прочно встроилось в мою жизнь. Я ложилась в кровать в форме, чтобы не тратить свободные минуты, заводила отношения на работе, потому что всё равно проводила там почти всю свою жизнь, и постепенно отрывалась от родных и друзей, оставшихся в родном городе. Мы всё ещё часто виделись, я приезжала в гости, но от моих историй их глаза выпадали из орбит. После рассказов об очередном ДТП, в котором водитель остался без половины черепа, с их лиц сходили вежливые улыбки и меня просили прекратить.

По правилам, мы должны вскрыть все полости, изучить все конечности, кости, внимательно осмотреть каждый орган, при необходимости отрезая кусочки на подробную экспертизу под микроскопом. Это звучит так сухо, потому что очень сложно морально включаться, осознавать, что это не просто объект, с которым работаешь. Трудно смотреть на украшения на его шее, конфеты в карманах, памятные вещи, татуировки. Видишь и думаешь: все рано или поздно окажутся здесь. 

Граница между рабочим и личным с каждым днем всё больше стиралась. Однажды, возвращаясь с очередного выезда, я поняла, что не могу выкинуть подробности чьей-то смерти из своей головы. Почему-то со временем это стало труднее, а не легче. Отточив свои действия до автоматизма, я поняла, что мне интересно и важно знать, чей именно труп лежит на моём столе. Самым сложным было вскрывать людей моего возраста — благополучных двадцатипятилетних ребят, умерших от нелепых случайностей или в результате суицидов. Мне было тяжело, но я напоминала себе университетскую мантру: эксперт — человек, наблюдающий результат жизни множества людей, выборов и непреодолимых обстоятельств. Надо уметь наблюдать их стоически, без суждения и эмоций, пропуская это мимо себя как воду. 

Иногда это было невозможно.

Очередной выезд. Авария, несколько госпитализированных, трое погибших. Мы с группой прибыли на место, и я услышала сразу несколько рингтонов.

Тишина, шум машин вдалеке, тихие разговоры и непрекращающееся жужжание мобильных. Звонили телефоны мертвецов. На том конце их родители, друзья, мужья и жёны хотели узнать, всё ли с ними в порядке. Я опешила, было сложно сделать хоть что-нибудь: люди звонят, беспокоятся, переживают, ещё не зная, что их близких больше нет. Они не знают, а ты стоишь и смотришь на их попытки прояснить хоть что-нибудь, чувствуя напряжение через телефон. Хотелось собрать все мобильные, выключить их и забросить куда подальше, но я не могла этого сделать: по регламенту за обыск и изъятия отвечал следователь, а он не спешил. Звонки то замолкали, то шумели вновь, почти беспрерывно, пока батареи не разрядились. Это было жутко и трепало нервы. Я чувствовала себя отвратительно.

В следующие несколько недель я заметно сдала: в экспертизе появились глупые ошибки от невнимательности, я потеряла мотивацию и желание работать так же усердно, как раньше. Я перегорела — и на встрече с начальством честно попросила дать мне передышку. Немного времени — и я вернусь в строй, думала я, но в ответ получила только: «Если не вывозишь — уходи». Система проглотила меня, пережевала и выплюнула обратно, наружу.

Я последовала совету и вскоре вернулась с заявлением. Это должно было пойти на пользу. Выходя на работу совершенно здоровым человеком, через полтора года я обнаружила себя совершенно разбитой. Мне пришлось обратиться за помощью к психотерапевту, так как я почувствовала, что даже после перерывов и выходных перестала справляться с собой. У меня пропал сон и исчезло желание жить. Я потеряла свои старые интересы, не могла больше концентрироваться, проявились эмоциональные взрывы. В конце концов после месяцев консультаций мне диагностировали депрессию и ПТСР. 

Чтобы не вдаваться в подробности, когда меня спрашивают, почему я всё-таки ушла из специальности, я часто отвечаю, что это «слишком специфическая работа». Да, она и правда крайне специфическая, но она мне всё равно нравилась. Просто я перегорела от постоянного напряжения и стресса. Когда везде тебя окружает то, что многие боятся даже случайно увидеть, — дороги назад нет. Именно об этом нам почему-то забыли сказать на учёбе. 

Эксперты для всех представляются роботами, которые не могут устать или заболеть, которым зазорно получать помощь. Моя работа дала мне понять, что это не так.