Марк Мельников работал старшим следователем в прокуратуре Светлогорска, курортного городка на берегу Балтийского моря в Калининградской области. История, которую он прислал в «Батеньку», случилась примерно в 2005 году. С тех пор с автором много всего произошло: он ушёл из прокуратуры (а её с тех пор разделили со Следственным комитетом), после этого работал на немецком мукомольном заводе, потом — в охранной конторе, потом — в городской администрации, наконец — укатил в Польшу трудиться в собачьем питомнике и убирал там ежедневно по 120 клеток, а затем вернулся в Калининград, где теперь работает в антимонопольной службе. «Да, жизнь меня покидала, увы, — написал Марк самиздату. — Этот текст я сделал для себя самого. Лет десять прошло, а тот случай никак не могу забыть». Публикуем эту историю в рамках нашего Большого исследования под названием «Тюрьма» (которое предлагаем трактовать максимально широко). Так что если вы работаете или раньше работали в прокуратуре, полиции, колонии, тюрьме и у вас есть история, которой вы бы хотели поделиться, — присылайте её на beshley@batenka.ru или aloha@batenka.ru.

Исследование
«Тюрьма»

Я сижу на нелюбимой (чего ещё не понимаю) работе, делаю что-то незначительное. От местной милиции получаю обычный — один из тысяч — вызов на происшествие: опять кто-то утонул, опять надо выезжать. Меня это радует: смена обстановки, снова можно вырваться из затхлой и рыхлой рутины следственных кабинетных действий, снова море и хорошая погода.

На дежурке заезжаю на территорию одного из местных санаториев («Янтарный берег»), пешком спускаюсь к морю. Издалека вижу на песке накрытое белой и, что кажется странным, выглаженной простынёю тело. Рядом человек пять, все спокойны, без истерик. Автоматически про себя отмечаю: это хорошо — можно быстренько закончить формальности и уехать. Снимаю простыню, под ней вижу мальчика лет семи-девяти, в одних плавках. Рядом стоят родители, оба возрастом около тридцати пяти, плюс-минус. Они спокойны, с доверием смотрят на меня. Отец — невысокий, сутулый, с впалой грудью, явно принадлежит к так мною презираемой и любимой интеллигенции (уже по ходу работы узнаю, что оба родителя работают в Москве научными сотрудниками в каком-то НИИ). На носу очки с очень толстыми стеклами. Смотрит на меня слегка непонимающе, спокойно, очень доверчиво. Сразу обращают на себя внимание его глаза: выражение взгляда обречённое, но внимательное и слегка туповатое (само лицо, наоборот, вполне себе интеллектуальное). Мать тоже спокойна, не плачет. Своим интеллигентным видом похожа на мужа.

Пока делаю осмотр, выясняю: эта семейная пара с сыном и дочерью (она рядом, ей лет одиннадцать, молчалива и тоже спокойна) приехали из Москвы, отдыхали дикарями, не по путёвке. Это был их последний день у нас. В тот день все вместе отдыхали на берегу — купались, загорали. Мать с отцом на пять минут куда-то отошли, дети остались. Пока родителей не было, пацан зашёл в море — и сразу же течение затащило его под воду. Отдыхавшие рядом люди стали нырять в воду, но нашли и вытащили мальчика только минут через десять, уже мёртвого. Откачать его не удалось.

Я быстро записываю объяснения, на скорую руку осматриваю и описываю труп: рутина, ничего сложного, ничего профессионально интересного. Теперь лишь осталось мальчика отнести от воды к месту подъезда труповозки. Берег в этом месте очень крутой, высота метров пятьдесят-шестьдесят. Лестница самая примитивная: шатающиеся деревянные перекладины ступенек шириной около метра, скверно окрашенные перила: проход периферийный, пользуются только отдыхающие в прилегающем санатории. Общая длина — около ста метров. Как нести мальчика? Участковый сразу в сторону: боюсь-де мёртвых, не могу помочь. (Видно, что врёт. Из суеверия или брезгливости не хочет, собака.) Старая песня. Прошу о помощи отца. Тот готов помочь, но мать говорит, что он инвалид по зрению, если поднимет больше пары килограммов — может ослепнуть. Ясно. Понятые — две женщины, тоже не помощники. Значит, только я.

Беру труп мальчика на руки, начинаю подниматься. Остальные идут за мной. Вскоре перестаю их замечать. Труп уже холодный, но ещё не окоченел. Простыня под ним промокает, за ней промокает моя рубашка. Начинаю кожей чувствовать холод мёртвого тела. Свисающая слева холодная и мокрая голова мальчика в такт моим шагам бьёт меня по левой руке, по правой — его свисающие ноги. Мальчик не тяжёлый, килограммов двадцать пять — тридцать, но нести чрезвычайно неудобно. Я начинаю задыхаться, однако остановиться не могу: лестница слишком крутая и узкая. Я поднимаюсь выше и выше. Пот льёт градом, лёгкие просто разрываются, им не хватает воздуха. Мысль теперь только о том, чтобы не упасть самому и не уронить мальчика. И в то же время весь подъём чувствую прикосновение к себе мёртвого холодного тела, голова и ноги мальчика продолжают биться о меня. Мне это неприятно, очень неприятно. Наконец, поднимаюсь. Кладу трупик на лавку, минут пять перевожу дыхание. Так же несу мальчика ещё метров двести, до въезда на территорию санатория.

Кладу его на землю у ворот. Созваниваюсь с похоронными службами. Местные приехать не могут — и я звоню в областной центр. Обещают прибыть через час. Я стою с родителями мальчика. Мать рассказывает, что они собирались улетать домой этим вечером, билеты купили, и деньги у них уже все кончились. Разъясняю, что теперь им надо сдавать билеты, ждать, пока не вскроют мальчика. Родители робко и как-то жалко протестуют против вскрытия, объясняют, что у них нет денег на гостиницу, нет знакомых у нас в регионе, чтобы где-то переночевать. Я их понимаю. Однако объясняю, что без акта вскрытия труп просто не пропустят через границу таможенники. Звоню в областной морг (местные эксперты в отпуске), прошу сделать вскрытие сегодня. Там говорят, что помочь не могут, что у них на работе завал, очередь из нескольких десятков трупов. Я знаю, что это так: в районный моргах сезон отпусков, всех покойников везут в область, и там они могут лежать на полу слоем по три-четыре человека. Особо не переживаю, так как уверен, что родителям паренька пойдут навстречу.

Жду с родителями машину, хотя уже вполне можно уходить. Но здесь совершаю главную свою ошибку за день: о чём-то разговаривая с родителями мальчика, автоматически и необдуманно разрешаю войти себе в их эмоциональное состояние (как для меня обычно при общении с людьми, находящимися в менее стрессовых ситуациях). И тут меня накрывает…

Я начинаю просто физически ощущать исходящие от родителей боль, безысходность и какую-то дикую, просто дикую, непередаваемую тоску. Тоску, которую я не способен описать. Ту тоску и ту боль, которые вырываются не через истерику, не через крики и слёзы, не через негодование, а в полное физическое, моральное и эмоциональное опустошение и бессилие, неспособность понять, что и как сейчас надо делать, куда идти, как быть дальше, как жить дальше. Мне, видевшему объективно куда более страшные вещи, человеку вполне несентиментальному, эмоционально сдержанному и достаточно рационально мыслящему, чуть ли не впервые в жизни становится жутко. Состояние родителей утонувшего мальчика пробирается мне под кожу, входит в моё сердце. Я физически чувствую, что это я только что потерял своего младшего ребёнка, что это я нахожусь в чужом городе, среди чужих людей, без денег, без знакомых, без сына. Что это мне непонятно, где теперь ночевать, как добиться быстрого вскрытия сына, как доставить его домой, что вообще надо делать в такой ситуации… И от этого ощущения у меня реально мороз по коже, мир вокруг растворяется, на меня наваливается чудовищная тяжесть.

Усилием воли мне приходится сбрасывать с себя секундное оцепенение, и я отгоняю это мимолётное страшное переживание. Нет уж, чёрта лысого! Сейчас я не буду испытывать слабость. Сейчас здесь всё зависит только от меня. И вот я снова в норме, снова в форме. Да, снова в форме.

О надежде на быстрое возвращение на работу я уже давно забыл, не имею (перед собой) морального права уйти. Я звоню, звоню, звоню, звоню… У меня кончаются деньги на телефоне. У родителей ребёнка телефонов почему-то нет. Ритуальщики из облцентра не едут уже два часа, а теперь и дозвониться до меня они не смогут. Кто-то даёт свой мобильник, я снова звоню в похоронное бюро. Оказывается, их машина заблудилась, не может нас найти. В это же время приходит медсестра санатория, говорит, чтобы мы убрали мальчика от ворот — это неприятно отдыхающим (санаторий престижный, большой). Я завожусь, говорю ей какие-то грубости, чем-то угрожаю. Она уходит и больше не появляется.

Наконец приезжает машина, мальчика туда грузят, все уезжают. Слава богу, всё. О том, что будут делать родители мальчика, стараюсь не думать. Иду пешком к себе в прокуратуру на Балтийскую, по пути снова натягиваю (точнее — сама появляется) привычную маску определённого, вполне смешливого внешнего поведения и внутреннего состояния. Оставшееся рабочее время и затем ещё пару дней проходят как обычно: в мелкой суете, в делах, в обыденных вещах. Я такой же Марк, как и всегда.

Но почему-то спустя несколько дней, когда бессонной ночью я лежу один на кровати у себя дома, я впускаю в себя воспоминания об этом случае с утонувшим мальчиком. И я вдруг снова начинаю физически ощущать боль и безысходность его родителей, их чувства снова входят в меня. Я снова вспоминаю прикосновение к себе холодного мёртвого тела, снова чувствую прикосновение смерти, снова вспоминаю тупую беспомощную покорность родителей мальчика, безвыходность их состояния. Меня снова пронизывает щемящая жалость к ним, к их ребёнку, ко всему миру, ко всем людям. На меня наваливаются безмерная грусть и тоска. Затем меня начинает ломать в судорогах какой-то внутренней боли, у меня текут слёзы (как слёзы на глазах сейчас, когда я пишу эти строки), я беззвучно кричу, извергая из себя куда-то вверх накопившиеся боль, ненависть, непонятную злобу, ещё что-то, мне трудно объяснимое…

Засыпаю я только под утро, а затем моя жизнь идёт своим чередом.

P. S. Впоследствии вполне сознательно заставляю себя возвращаться памятью к той ситуации, не забывать её. Однако и сейчас, неоднократно с тех пор вспоминая и анализируя всё, я не могу до конца понять и объяснить себе те свои ночные эмоции и реакции.