Полицейская академия

Я училась в Московском колледже милиции № 2 на Шипиловской улице. Поступила, потому что одноклассница меня уговаривала: пойдём, говорит, после девятого класса в ментуру, будем ох какие знатные юристы — а потом взяла на слабо. Я и сдалась.

Когда поступала, думала, что наконец увижу взрослую сознательную молодежь. Это же не на экономистов учиться, тут дело серьёзное: спасать человечество — сюда поди дурачков не берут. Но, как показали годы учёбы, тех, кто шёл учиться сознательно и по собственной воле под погоны, было меньшинство. Большая часть — дети сотрудников. Какая-то часть таким извращённым способом косила (что странно, потому что наши пацаны всё равно подлежали призыву). Другие пошли за какими-то сомнительными перспективами типа уйти на пенсию в сорок пять и стать королём гастарбайтеров и держателем всех драгдилеров. Ну и я.

Прохождение богомерзких комиссий перед поступлением — тема отдельная. Количество врачей, которых нужно пройти, даже не пугает и не злит, а смешит. Пока сдаёшь одни анализы, вторые уже считаются недействительными, и их нужно пересдавать. Проходишь сперва районного гинеколога, потом ещё специального полицейского гинеколога — как будто поступаешь не гопоту штрафовать, а генофонд пополнять истинными русичами. Сдаёшь сто справок о том, что ты не верблюд, и ещё сто сверху, чтобы подтвердить первую сотню. Апогеем становится психоневрологический диспансер МВД, что, по большому счёту, логично, так как под конец сбора справок ты уже теряешь разум и понятия о добре и зле. Там и абитуриентам, и взрослым дядям, которые с гражданки поступают на службу, задают тысячи вопросов: например, насилуешь ли ты свою кошку, переступаешь ли чёрточки на асфальте, слышишь ли голоса. Также проверяют общее развитие. У меня была задачка класса для третьего про каких-то Петю и Васю, которые ловили карасей, а потом их делили. Психолог по итогам теста затем проводит с тобой беседу, ты отвечаешь на дурацкие вопросы, раскладываешь разноцветные карточки, рисуешь выдуманных зверушек и занимаешься прочим весельем. На втором курсе один пацан нарисовал новогоднюю газету: жирный крыс в форме и фуражке ржёт, глядя на своё кривое отражение в ёлочном шаре. Его отправили проверяться в диспансер повторно.

Вступительные представляли на тот момент три экзамена: история, русский язык и физкультура. Первые два никаких сложностей не вызвали, а вот последний я планировала завалить: два из трёх нормативов были по бегу, а бегаю я из рук вон плохо — но не срослось. Километр и стометровку мы должны были сдавать на стадионе за шарагой, а в день экзамена пошёл жуткий ливень, что превратило экзамен в смешное барахтание в грязи. Нас пожалели и всем засчитали нормативы. Так я и поступила.

Первые два курса помимо спецпредметов у нас были обычные школьные, которые мы, будучи выпускниками девятых классов, ещё не доучили. Понятное дело, что литература, биология, информатика, химия нам всем были до лампочки — но что делать.

Преподаватели делились на гражданских и офицеров. И среди тех, и среди этих были с причудами. Например, препод по спецтехнике — он рассказывал про устройство всяких раций, резиновых палок, бронежилетов, устройств для поимки злодеев и прочей шпионской атрибутики. Он хромал, иногда случайно заправлял китель в брюки и мог заснуть стоя посреди семинара.

Преподаватель по оперативно-розыскной деятельности дёргал девочек за косички — за это, кстати, повышая баллы на экзаменах — странно шутил и периодически доказывал нам собственную теорию о том, что человек может летать.

Был вернувшийся из горячих точек преподаватель, который всех звал мухтарами, а единственной темой на лекциях был радикальный ваххабизм.

Самыми весёлыми предметами были криминалистика с судебной медициной, уголовное право и огневая подготовка. На криминалистике мы учились подделывать печати, почерки и описывать место преступления — занудство в высшей степени. Преподавателя по уголовному праву все звали «мама Валя». Она громко «гхэкала» своей широкой украинской грудью и была женщиной ещё более широкой души. Меня она постоянно выгоняла из аудитории со словами: «Тоскина, ты сперва просмейся там, а потом ужо приходи!»

Нашему набору повезло. Мы были всего вторым курсом, где присутствовали девушки. На взвод приходилось шесть-семь девочек, что было не столь критично для психического здоровья остальных курсантов. Потом стали набирать девиц чуть ли не больше парней — и шарага стала походить больше на швейное производство, чем на военизированное учебное заведение. Особенно тяжко было наблюдать женскую часть учащихся на плацу или лекциях: на плацу надо маршировать, а в ушитых по самое не могу юбках и на шпильке это, знаете ли, не так-то просто. На лекциях дамы по необъяснимому зову все, как одна, раскрывали рты и, глядя в маленькие зеркальца, штукатурились. Но на нашем курсе ещё такого матриархата не было: мы учиться поступали и, следовательно, по-страшному осуждали всех этих ивановских невест.

Учились все по-разному. Кто-то вроде моей подруги подходил ко всему ответственно и серьёзно. Мы с ней были эдакой контрастной парочкой: серьёзная строгая аристократичная Алёна — и толстощёкая хохочущая я. Был один мальчик, он получал тройки только благодаря своим очень грустным глазам. У него был такой метод: он подходил к зеркалу и грустнел до тех пор, пока самому себя жалко не станет. Это почти всегда работало.

Ходить по своему району в форме было, мягко говоря, стрёмно. При соединении таких составляющих, как большое количество наркотов; академия водников, полная прибитых морячков; соседствующий с ней техникум каких-то лифтовиков; да и твои однокашники-дурачки — на выходе получаешь либо опасность схлопотать розочку в переулке — меня не порезали, но бежала я от души — либо быть публично осмеянным, что случалось неоднократно.

Сколько шла наша стажировка, я не помню, где-то меньше года, но я ушаталась за это время так, что впечатлений на всю жизнь. Во-первых, было очень плохо с деньгами. Дома их не водилось, стипендию не платили. Должны были заплатить в конце стажировки — тогда эти несколько тысяч стали отличным поводом купить себе новые джинсы. Так что в день у меня было на всё про всё 20–30 рублей. Я даже помню, что ела. В столовке, если успевала — пустой рис (10 рублей), а потом возле одной из школ два глазированных сырка (по 2,60 штука) и иногда маленький сок, тоже в пределах рублей семи. В отделе плюшками и чаем со мной не делились. Во-первых, потому что в отделе я была только рано утром или поздно ночью, когда все уже были дома. Во-вторых, даже когда я была в отделе, в доступе для меня были только грязные чашки, оставленные инспекторшами. Остальное было в кабинете, в который я не могла попасть. В столовке я старалась слопать свой рис до того, как приходили оперативники: они всегда брали что-то очень вкусное и очень много — и выдержать это было нереально.

Ещё хуже было, когда главная инспекторша вызывала меня на ковёр, чтобы отругать — она считала, что это дисциплинирует — или дать новое задание. Она всегда приторно-сладко и демонстративно протягивала мне открытую коробку с зефиром «Шармэль» — это её любимое было. А я зефир не переношу совсем. Ну то есть я могу его прожевать и проглотить, но чтобы он не пошёл обратно в сильном рвотном порыве, я должна приложить немало усилий. Что я и делала, потому как отказа патронша не принимала. Стоишь давишься на голодный желудок этим шармэлем — и до соплей обидно, потому что она-то сейчас пойдёт в столовку котлеты жрать, а я по району под дождём или снегом пойду делать её задание.

Стажировались мы два раза. На третьем курсе и на четвёртом. Девочек обычно отправляли в инспекцию по делам несовершеннолетних или, если повезёт, в кадры — сидеть и бумажки перекладывать. Я оба раза была в инспекции. Первый раз в Нагатинском Затоне, на малой родине, второй – в Москворечье-Сабурово.

Вообще, по букве закона, роль стажёра — приходить, смотреть, как работают взрослые тёти и дяди, всё это дело конспектировать и уходить в три часа дня.

По факту же ты — пушечное мясо.

Ты делаешь самую грязную и тупую работу, тебя посылают куда угодно, и ты пишешь тонну бумажек, которую лень писать остальным.

Кроме утренней планёрки — а спала я иногда, положив голову на папки прямо в кабинете, потому что заканчивала, когда уже никакой транспорт не ходил, а на такси денег не было — мой день включал в себя следующее.

Обязательный обход всех школ, детсадов, гимназий и одного техникума с целью «проверки несения службы ЧОП и проведения инструктажа по технике безопасности». По факту это заключалось исключительно в записи в журнале охранника, что несение службы проверено, а инструктаж проведён. Миссия эта была сложна по нескольким причинам. Во-первых, школ и садиков в районе около трёх десятков, и находятся они не рядком на одной улице, а разбросаны на расстояниях весьма ощутимых. Проездной у меня был не каждый месяц (не всегда на него хватало), так что я частенько обхаживала все эти владения быстрым шагом. Во-вторых, все они были закреплены за разными инспекторами — а значит, и подписи в журналах должны были принадлежать этим инспекторам. Единицы охранников знали, кто я — а я на тот момент была никем, потому как курсант: поверх кителя с курсантскими погонами я носила гражданскую кожанку, чтобы никто не видел, что я не офицер. Для остальных я была тремя разными инспекторами. Подделывать почерки и подписи я умела — не зря на криминалистике учили. В одной школе охранник попался въедливый и чуть не позвонил в ОВД. Но я ему объяснила, что юродствую не по своей воле — и мы нашли общий язык.

Несколько раз я читала лекции в школах, и все были уверены, что я — именно их инспектор. Обман раскрыли бы — всем хана была бы. На нашу стажировку пришлись массовые беспорядки, которые начались тогда со смерти фаната «Спартака» в 2010 году. В техникуме я читала лекцию о том, что, дескать, «не ходите, дети, на Болотку бить морды». Старалась быть убедительной: никаких методичек и материалов у меня не было — так я отрабатывала свой приобретённый юридический говор. Это было стрёмно, учитывая то, что я всем этим лбам была до плеча, а некоторые из них были старше меня.

Я составляла запросы на детей и родителей по текущим отказам в возбуждении уголовного дела для инспекции по делам несовершеннолетних, визировала запросы у начальства и, собственно, ездила в диспансеры и больницы, чтобы забрать справки. Грубо говоря, надо было присовокупить к отказу в возбуждении уголовного дела справки о том, что родители не состоят на учёте ни в психоневрологическом диспансере, ни в наркологии.

В основном я переписывала неграмотные объяснения задержанных от руки, какие-то официальные письма, запросы и заключения.

Я отвозила в прокуратуру готовые отказники, регистрировала их у прокурора. По сути это был фарс: я собирала тонну бумажек в тысяче мест только для того, чтобы в заключении написать: 

«Состав преступления отсутствует. В возбуждении уголовного дела отказать». Вся суть этой системы — куча труда ради нулевого результата.

Оформляла доставленных, брала объяснения, тёрла с родителями. Особенно утомляли мамаши, которые, примчавшись в ОВД, начинали кричать, что это я напоила их дитяток. В основном в отделение доставляли школоту с пивом. Но были и всякие южные несовершеннолетние гости без регистрации и родителей. Этих депортировали через суд. Самым проблемным из них у меня был один таджик, который убежал из скорой помощи на светофоре. До сих пор помню, как шустро он убегал от меня, лавируя между машинами, и как целеустремлённо я гналась за ним, пока не вспомнила, что сейчас загорится зелёный, — а чуваки на скорой не знают, что я тут бегаю. Еле успела рыбкой влететь обратно в машину, когда она уже трогалась. Из Нагатинского Затона мне больше всего запомнилась беременная тринадцатилетняя цыганка. Её поймали, когда она у какого-то мужика украла кошелёк. Весь табор пришёл выпрашивать отпустить её.

Ещё были выходы на адрес: бухие родители-наркоманы, дерущиеся бабки, которые мучают внуков, и прочее — и описание условий жизни детей в таких вот местах. Это было что-то вроде плановой проверки «неустойчивых» родителей или же последствие звонка каких-нибудь бдительных соседей. Вообще, мне нельзя было этим заниматься, но кто меня спрашивал? Как-то послали на адрес к какой-то невменяемой бабе — она за мной со сковородой по подъезду бегала.

Ещё нужно было посещать комиссию по делам несовершеннолетних — это такая же контора, только гражданские. Это были какие-то очень серьёзные женщины из разряда тех, которым все эти общественные организации, активности и митинги необходимы, как воздух.

Если вечером пришёл начальник участковых, значит, ночью ты с нарядом патруля катаешь по району и выискиваешь бухих подростков, которых надо оформить — «а то мало сегодня доставленных».

Иногда нужно было сопровождать несовершеннолетних с нарядом скорой в больницу в Свиблово. По распорядку почему-то только в эту больницу можно было отвозить — через весь город по пробкам.

В отделении вся твоя жизнь зависит на 90 % от того, какие у тебя коллектив и начальство. И начальство у меня было хуже не придумаешь. В Затоне всё держалось в пределах нормы, а начальник ОВД был мужем одной из наших преподавательниц по этике — величественен, роскошен, могуч и благороден, строг, но справедлив. А в Сабурово, куда ни плюнь, — отовсюду ответят. Мои непосредственные начальницы, инспекторши-блондинки, дослужились одна до капитана, вторая до подполковника — но в них жили только наглость, самодурство, безграмотность и кричащий непрофессионализм: они не считали зазорным просить переписывать их деловые бумажки, потому что там с орфографией беда; им было в удовольствие не отпускать меня домой с температурой под сорок; а наигранная приветливость, сменявшаяся матерным ором, была излюбленным способом коммуникации. Начальник участковых звал меня исключительно «Анечкой» (меня Саша зовут) и всегда только матом.