Россия занимает одно из первых мест в мире по числу полицейских на душу населения — на сто тысяч человек приходится пятьсот семнадцать правоохранителей. Несмотря на огромные рейтинги сериалов про ментов, мы практически не знаем, чем живут эти люди и кто они на самом деле. Решив исправить это досадное недоразумение, ваш любимый самиздат запускает «Неделю полиции», и сегодня выпускница полицейского колледжа на личном примере рассказывает, почему российские правоохранители такие.

Я училась в Московском колледже милиции № 2 на Шипиловской улице. Поступила, потому что одноклассница меня уговаривала: пойдём, говорит, после девятого класса в ментуру, будем ох какие знатные юристы — а потом взяла на слабо. Я и сдалась.

Когда поступала, думала, что наконец увижу взрослую сознательную молодежь. Это же не на экономистов учиться, тут дело серьёзное: спасать человечество — сюда поди дурачков не берут. Но, как показали годы учёбы, тех, кто шёл учиться сознательно и по собственной воле под погоны, было меньшинство. Большая часть — дети сотрудников. Какая-то часть таким извращённым способом косила (что странно, потому что наши пацаны всё равно подлежали призыву). Другие пошли за какими-то сомнительными перспективами типа уйти на пенсию в сорок пять и стать королём гастарбайтеров и держателем всех драгдилеров. Ну и я.

Прохождение богомерзких комиссий перед поступлением — тема отдельная. Количество врачей, которых нужно пройти, даже не пугает и не злит, а смешит. Пока сдаёшь одни анализы, вторые уже считаются недействительными, и их нужно пересдавать. Проходишь сперва районного гинеколога, потом ещё специального полицейского гинеколога — как будто поступаешь не гопоту штрафовать, а генофонд пополнять истинными русичами. Сдаёшь сто справок о том, что ты не верблюд, и ещё сто сверху, чтобы подтвердить первую сотню. Апогеем становится психоневрологический диспансер МВД, что, по большому счёту, логично, так как под конец сбора справок ты уже теряешь разум и понятия о добре и зле. Там и абитуриентам, и взрослым дядям, которые с гражданки поступают на службу, задают тысячи вопросов: например, насилуешь ли ты свою кошку, переступаешь ли чёрточки на асфальте, слышишь ли голоса. Также проверяют общее развитие. У меня была задачка класса для третьего про каких-то Петю и Васю, которые ловили карасей, а потом их делили. Психолог по итогам теста затем проводит с тобой беседу, ты отвечаешь на дурацкие вопросы, раскладываешь разноцветные карточки, рисуешь выдуманных зверушек и занимаешься прочим весельем. На втором курсе один пацан нарисовал новогоднюю газету: жирный крыс в форме и фуражке ржёт, глядя на своё кривое отражение в ёлочном шаре. Его отправили проверяться в диспансер повторно.

Вступительные представляли на тот момент три экзамена: история, русский язык и физкультура. Первые два никаких сложностей не вызвали, а вот последний я планировала завалить: два из трёх нормативов были по бегу, а бегаю я из рук вон плохо — но не срослось. Километр и стометровку мы должны были сдавать на стадионе за шарагой, а в день экзамена пошёл жуткий ливень, что превратило экзамен в смешное барахтание в грязи. Нас пожалели и всем засчитали нормативы. Так я и поступила.

Первые два курса помимо спецпредметов у нас были обычные школьные, которые мы, будучи выпускниками девятых классов, ещё не доучили. Понятное дело, что литература, биология, информатика, химия нам всем были до лампочки — но что делать.

Преподаватели делились на гражданских и офицеров. И среди тех, и среди этих были с причудами. Например, препод по спецтехнике — он рассказывал про устройство всяких раций, резиновых палок, бронежилетов, устройств для поимки злодеев и прочей шпионской атрибутики. Он хромал, иногда случайно заправлял китель в брюки и мог заснуть стоя посреди семинара.

Преподаватель по оперативно-розыскной деятельности дёргал девочек за косички — за это, кстати, повышая баллы на экзаменах — странно шутил и периодически доказывал нам собственную теорию о том, что человек может летать.

Был вернувшийся из горячих точек преподаватель, который всех звал мухтарами, а единственной темой на лекциях был радикальный ваххабизм.

Самыми весёлыми предметами были криминалистика с судебной медициной, уголовное право и огневая подготовка. На криминалистике мы учились подделывать печати, почерки и описывать место преступления — занудство в высшей степени. Преподавателя по уголовному праву все звали «мама Валя». Она громко «гхэкала» своей широкой украинской грудью и была женщиной ещё более широкой души. Меня она постоянно выгоняла из аудитории со словами: «Тоскина, ты сперва просмейся там, а потом ужо приходи!»

Нашему набору повезло. Мы были всего вторым курсом, где присутствовали девушки. На взвод приходилось шесть-семь девочек, что было не столь критично для психического здоровья остальных курсантов. Потом стали набирать девиц чуть ли не больше парней — и шарага стала походить больше на швейное производство, чем на военизированное учебное заведение. Особенно тяжко было наблюдать женскую часть учащихся на плацу или лекциях: на плацу надо маршировать, а в ушитых по самое не могу юбках и на шпильке это, знаете ли, не так-то просто. На лекциях дамы по необъяснимому зову все, как одна, раскрывали рты и, глядя в маленькие зеркальца, штукатурились. Но на нашем курсе ещё такого матриархата не было: мы учиться поступали и, следовательно, по-страшному осуждали всех этих ивановских невест.

Учились все по-разному. Кто-то вроде моей подруги подходил ко всему ответственно и серьёзно. Мы с ней были эдакой контрастной парочкой: серьёзная строгая аристократичная Алёна — и толстощёкая хохочущая я. Был один мальчик, он получал тройки только благодаря своим очень грустным глазам. У него был такой метод: он подходил к зеркалу и грустнел до тех пор, пока самому себя жалко не станет. Это почти всегда работало.

Ходить по своему району в форме было, мягко говоря, стрёмно. При соединении таких составляющих, как большое количество наркотов; академия водников, полная прибитых морячков; соседствующий с ней техникум каких-то лифтовиков; да и твои однокашники-дурачки — на выходе получаешь либо опасность схлопотать розочку в переулке — меня не порезали, но бежала я от души — либо быть публично осмеянным, что случалось неоднократно.

Сколько шла наша стажировка, я не помню, где-то меньше года, но я ушаталась за это время так, что впечатлений на всю жизнь. Во-первых, было очень плохо с деньгами. Дома их не водилось, стипендию не платили. Должны были заплатить в конце стажировки — тогда эти несколько тысяч стали отличным поводом купить себе новые джинсы. Так что в день у меня было на всё про всё 20–30 рублей. Я даже помню, что ела. В столовке, если успевала — пустой рис (10 рублей), а потом возле одной из школ два глазированных сырка (по 2,60 штука) и иногда маленький сок, тоже в пределах рублей семи. В отделе плюшками и чаем со мной не делились. Во-первых, потому что в отделе я была только рано утром или поздно ночью, когда все уже были дома. Во-вторых, даже когда я была в отделе, в доступе для меня были только грязные чашки, оставленные инспекторшами. Остальное было в кабинете, в который я не могла попасть. В столовке я старалась слопать свой рис до того, как приходили оперативники: они всегда брали что-то очень вкусное и очень много — и выдержать это было нереально.

Ещё хуже было, когда главная инспекторша вызывала меня на ковёр, чтобы отругать — она считала, что это дисциплинирует — или дать новое задание. Она всегда приторно-сладко и демонстративно протягивала мне открытую коробку с зефиром «Шармэль» — это её любимое было. А я зефир не переношу совсем. Ну то есть я могу его прожевать и проглотить, но чтобы он не пошёл обратно в сильном рвотном порыве, я должна приложить немало усилий. Что я и делала, потому как отказа патронша не принимала. Стоишь давишься на голодный желудок этим шармэлем — и до соплей обидно, потому что она-то сейчас пойдёт в столовку котлеты жрать, а я по району под дождём или снегом пойду делать её задание.

Стажировались мы два раза. На третьем курсе и на четвёртом. Девочек обычно отправляли в инспекцию по делам несовершеннолетних или, если повезёт, в кадры — сидеть и бумажки перекладывать. Я оба раза была в инспекции. Первый раз в Нагатинском Затоне, на малой родине, второй – в Москворечье-Сабурово.

Вообще, по букве закона, роль стажёра — приходить, смотреть, как работают взрослые тёти и дяди, всё это дело конспектировать и уходить в три часа дня.

По факту же ты — пушечное мясо.

Ты делаешь самую грязную и тупую работу, тебя посылают куда угодно, и ты пишешь тонну бумажек, которую лень писать остальным.

Кроме утренней планёрки — а спала я иногда, положив голову на папки прямо в кабинете, потому что заканчивала, когда уже никакой транспорт не ходил, а на такси денег не было — мой день включал в себя следующее.

Обязательный обход всех школ, детсадов, гимназий и одного техникума с целью «проверки несения службы ЧОП и проведения инструктажа по технике безопасности». По факту это заключалось исключительно в записи в журнале охранника, что несение службы проверено, а инструктаж проведён. Миссия эта была сложна по нескольким причинам. Во-первых, школ и садиков в районе около трёх десятков, и находятся они не рядком на одной улице, а разбросаны на расстояниях весьма ощутимых. Проездной у меня был не каждый месяц (не всегда на него хватало), так что я частенько обхаживала все эти владения быстрым шагом. Во-вторых, все они были закреплены за разными инспекторами — а значит, и подписи в журналах должны были принадлежать этим инспекторам. Единицы охранников знали, кто я — а я на тот момент была никем, потому как курсант: поверх кителя с курсантскими погонами я носила гражданскую кожанку, чтобы никто не видел, что я не офицер. Для остальных я была тремя разными инспекторами. Подделывать почерки и подписи я умела — не зря на криминалистике учили. В одной школе охранник попался въедливый и чуть не позвонил в ОВД. Но я ему объяснила, что юродствую не по своей воле — и мы нашли общий язык.

Несколько раз я читала лекции в школах, и все были уверены, что я — именно их инспектор. Обман раскрыли бы — всем хана была бы. На нашу стажировку пришлись массовые беспорядки, которые начались тогда со смерти фаната «Спартака» в 2010 году. В техникуме я читала лекцию о том, что, дескать, «не ходите, дети, на Болотку бить морды». Старалась быть убедительной: никаких методичек и материалов у меня не было — так я отрабатывала свой приобретённый юридический говор. Это было стрёмно, учитывая то, что я всем этим лбам была до плеча, а некоторые из них были старше меня.

Я составляла запросы на детей и родителей по текущим отказам в возбуждении уголовного дела для инспекции по делам несовершеннолетних, визировала запросы у начальства и, собственно, ездила в диспансеры и больницы, чтобы забрать справки. Грубо говоря, надо было присовокупить к отказу в возбуждении уголовного дела справки о том, что родители не состоят на учёте ни в психоневрологическом диспансере, ни в наркологии.

В основном я переписывала неграмотные объяснения задержанных от руки, какие-то официальные письма, запросы и заключения.

Я отвозила в прокуратуру готовые отказники, регистрировала их у прокурора. По сути это был фарс: я собирала тонну бумажек в тысяче мест только для того, чтобы в заключении написать: 

«Состав преступления отсутствует. В возбуждении уголовного дела отказать». Вся суть этой системы — куча труда ради нулевого результата.

Оформляла доставленных, брала объяснения, тёрла с родителями. Особенно утомляли мамаши, которые, примчавшись в ОВД, начинали кричать, что это я напоила их дитяток. В основном в отделение доставляли школоту с пивом. Но были и всякие южные несовершеннолетние гости без регистрации и родителей. Этих депортировали через суд. Самым проблемным из них у меня был один таджик, который убежал из скорой помощи на светофоре. До сих пор помню, как шустро он убегал от меня, лавируя между машинами, и как целеустремлённо я гналась за ним, пока не вспомнила, что сейчас загорится зелёный, — а чуваки на скорой не знают, что я тут бегаю. Еле успела рыбкой влететь обратно в машину, когда она уже трогалась. Из Нагатинского Затона мне больше всего запомнилась беременная тринадцатилетняя цыганка. Её поймали, когда она у какого-то мужика украла кошелёк. Весь табор пришёл выпрашивать отпустить её.

Ещё были выходы на адрес: бухие родители-наркоманы, дерущиеся бабки, которые мучают внуков, и прочее — и описание условий жизни детей в таких вот местах. Это было что-то вроде плановой проверки «неустойчивых» родителей или же последствие звонка каких-нибудь бдительных соседей. Вообще, мне нельзя было этим заниматься, но кто меня спрашивал? Как-то послали на адрес к какой-то невменяемой бабе — она за мной со сковородой по подъезду бегала.

Ещё нужно было посещать комиссию по делам несовершеннолетних — это такая же контора, только гражданские. Это были какие-то очень серьёзные женщины из разряда тех, которым все эти общественные организации, активности и митинги необходимы, как воздух.

Если вечером пришёл начальник участковых, значит, ночью ты с нарядом патруля катаешь по району и выискиваешь бухих подростков, которых надо оформить — «а то мало сегодня доставленных».

Иногда нужно было сопровождать несовершеннолетних с нарядом скорой в больницу в Свиблово. По распорядку почему-то только в эту больницу можно было отвозить — через весь город по пробкам.

В отделении вся твоя жизнь зависит на 90 % от того, какие у тебя коллектив и начальство. И начальство у меня было хуже не придумаешь. В Затоне всё держалось в пределах нормы, а начальник ОВД был мужем одной из наших преподавательниц по этике — величественен, роскошен, могуч и благороден, строг, но справедлив. А в Сабурово, куда ни плюнь, — отовсюду ответят. Мои непосредственные начальницы, инспекторши-блондинки, дослужились одна до капитана, вторая до подполковника — но в них жили только наглость, самодурство, безграмотность и кричащий непрофессионализм: они не считали зазорным просить переписывать их деловые бумажки, потому что там с орфографией беда; им было в удовольствие не отпускать меня домой с температурой под сорок; а наигранная приветливость, сменявшаяся матерным ором, была излюбленным способом коммуникации. Начальник участковых звал меня исключительно «Анечкой» (меня Саша зовут) и всегда только матом.

Я не бунтовала. Это не имело никакого смысла. Я чувствовала себя ишаком, и в этом было даже некоторое преимущество: я прокачала свои терпение и упорство до возможного тогда предела. Я получала удовольствие от таких простейших вещей, как просто сесть; что нет шквального ветра с дождём; что можно в какой-то день пойти спать домой. Это стало хорошим подспорьем в установлении самодисциплины. И показало, что человек, в общем-то, может обходиться очень малым.

Выпустили нас аккурат 28 февраля 2011 года. А первого марта была знаменитая реформа полиции. Так что мои голуби сизокрылые после выпускного проснулись и пошли сдавать переэкзаменовку с лейтенантов милиции на лейтенантов полиции. По факту это были те же экзамены, только вместо закона «О милиции» нашей библией стал закон «О полиции».

На выпускном мы все плакали, танцевали, вцепившись друг в друга, как будто провожали братьев и сестёр на войну, и пели «Офицеров» Газманова. Раз пятнадцать. Я не жалею, что отучилась. И не жалею, что погоны сняла сразу по выпуску. Было смешно, что со всего курса (сто пятьдесят человек), моя корочка единственная была красной, с отличием, а я ведь совсем не хотела быть ментом. К ней плюсом у меня был нагрудный знак «За усердие». Всё как положено: к знаку прилагалось удостоверение о моём праве его носить. И ещё грамота от министра внутренних дел за участие в поэтическом конкурсе.