Разговорчивый сотрудник ФСИН — редкость. Обычно представители ведомства избегают контактов с журналистами, и узнать о жизни в местах заключения мы можем в основном со слов правозащитников и заключённых. Но как на пытки, превышение полномочий, декор камер и тюремную баланду смотрит человек из системы? Читательница самиздата уже полгода работает в СИЗО психиатром, повидала разные стороны жизни арестантов и согласилась рассказать свою Ту самую историю.

— Что вы с ним творите? Разве не видите — он болен? — в ужасе кричала я в маленькое окошко массивной стальной двери. По ту сторону лежал заключённый — в самом углу камеры, прямо у параши.

Совсем недавно к нам в СИЗО привезли подозреваемого с алкогольной энцефалопатией. Проще говоря, мужчина много лет пил, и его когнитивные способности настолько снизились, что он напоминал домашнее животное, которое мечется по углам и ходит под себя. Это был мой третий рабочий день. Случайно заглянув в «кормушку» камеры — окошко для подачи пищи, я увидела издевательства и закричала возмущенно: 
— Зачем вы унижаете тех, кто вас слабее? Вы... — закончить мне не дали, коллега одёрнул меня и увёл от камеры: 
— Ты не рыпайся, тут свои понятия. Ты ничего не исправишь.

Меня зовут Настя, мне двадцать четыре года. Последние несколько месяцев я ставлю диагнозы жуликам, купирую буйных и раздаю таблетки насильникам в одном региональном СИЗО — следственном изоляторе, где подозреваемые в совершении преступлений содержатся до решения суда. 

Занятие увлекательное — куда интереснее, чем работать в простой больнице. Спецконтингент, как тут называют пациентов, — это обязательно высокая концентрация невменяемых личностей: психопаты, наркоманы с психоповеденческими расстройствами, алкоголики и люди, склонные к криминалу, так что для человека в белом халате, вроде меня, всегда найдётся подходящая работа.

Уже с самого детства я почему-то знала, что обязательно стану врачом, поэтому после школы без колебаний поступила в медицинский. Я думала, что буду спасать людей в реанимации, но на втором курсе настолько увлеклась учебником по психиатрии, что даже не вернула книжку в библиотеку. Мне нравилось, что психиатры смотрят на людей совсем иначе: для них это сложная система, а не просто набор органов. Я стала больше читать по теме, наблюдать за окружающими и пробовать себя в диагностике. Со временем увлечение вытеснило другие интересы, и я поняла, чем хочу заниматься в будущем. Осталось поступить в ординатуру и найти работу. 

На собеседование в СИЗО через полгода я пришла уже с небольшим опытом — успев несколько месяцев, параллельно с учёбой, потрудиться в местной психиатрической больнице. Со мной разговаривала девушка в халате поверх формы. Увидев её, я сразу же захотела когда-нибудь получить погоны и, впечатлившись, быстро согласилась на все условия. Следующие три месяца меня проверяли в ФСБ, а летом я наконец смогла выйти на работу — и в первый же день почувствовала себя беспомощным ребёнком.

На КПП меня попросили сдать телефон — и внутри я оказалась уже без главного достижения цивилизации. Как наёмный сотрудник я не могла открыть ни одну дверь, а чтобы попасть в медчасть, нужно преодолеть пять решёток с замками. Приходилось искать людей в погонах:
— Здравствуйте, я ваш новый врач, а куда мне идти, что делать? — металась я от одного к другому. Они смотрели на меня снисходительно, некоторые смеялись, пока я с трудом пыталась сосчитать звёздочки на погонах. 

Меня не пугали арестованные — сначала было страшнее облажаться перед новыми коллегами, но через пару дней я впервые столкнулась и с поведением заключённых. Идя по коридору мимо «локалки» — небольшого пространства в коридоре, огороженного клеткой, куда сгоняют заключённых, чтобы их куда-то переместить, — я услышала освистывания, похабности и оскорбления в свой адрес. От обиды в тот момент я почти заплакала. Поднялась в медчасть, а коллеги в ответ рассмеялись: «То ли ещё будет, привыкай. Здесь так плакать из-за каждой мелочи не надо». С того дня они стали учить меня отшучиваться.

Наш СИЗО — квадратное здание без окон, почти в центре города. Внутри — лабиринт, как из компьютерной игры: однотипные мрачные коридоры, темнота, серость, низкие потолки и узкие лестницы. Между этажами посты с охраной и запертыми дверьми. Пахнет сигаретами и подъездной сыростью, иногда к ним примешивается запах хозяйственного мыла, духоты и бетонной пыли. Кто-то скажет, что атмосфера удручающе мрачная, но мне даже нравится. 

Само здание изолятора постепенно разваливается: один вид грибка на стенах выживает другой, течёт потолок в раздевалке, бегают тараканы. Не так давно я видела крысу в коридоре, в посудомоечном цехе, где идёт ремонт. В полу есть дырки, куда сбрасывают пищевые отходы, — там кто-то копошился, и я сперва даже подумала, что это котёнок. 

СИЗО — абсолютно другой мир. Возвращаясь с работы, я чувствовала свою избранность: кому ещё удавалось побывать свободным человеком за высокими заборами и запертыми дверьми, посмотреть всю эту кухню изнутри.

Так началась моя рабочая жизнь. Теперь мой будильник каждый день звенит в шесть утра. Если просыпаюсь к 6:30, то умываюсь и крашусь уже на работе. У нас режимное учреждение и опаздывать запрещено — будет жёсткий выговор. 

Через час я уже у дверей СИЗО, дёргаю за ручку и показываю постовому удостоверение сотрудника, наушники и телефон. За спиной захлопывается первая решётка. Меня фотографируют, чтобы распознать лицо на специальном устройстве, вручают ежедневный пропуск с отпечатками пальцев и пропускают через вторую дверь. Дальше — измерение температуры и обыск, а под конец каждому сотруднику выдают тревожную кнопку. Она всегда лежит в кармане на случай ЧС. 

Ежеутренне весь личный состав изолятора выстраивается на «развод» — построение, на котором проводят перекличку, ещё раз проверяют документы, зачитывают напутственное слово и отдают приказы на день. На «разводе» каждый день проходят десятиминутные «уроки», то есть тебе предлагают какую-то ситуацию. Например, что делать, если заключённый отказывается выходить из камеры.

Первую часть своей смены я обычно сижу на «комиссовке» — так называют приём новоприбывших. Когда заключённый впервые попадает в СИЗО, он должен пройти комиссию, своё заключение пишут стоматолог, инфекционист, терапевт и психиатр. Также нужно вести учёт всех больных в изоляторе, принимать тех, у кого есть жалобы, пересматривать лечение, принимать новеньких. 

Заключённые любят ходить по врачам и жаловаться на что угодно. Диагноз и справка могут освободить их от поездки в суд и позволить ещё несколько дней пожить в СИЗО, где один день заключения приравнивается к полутора в колонии. Поэтому многие идут на всевозможные ухищрения, чтобы попасть к врачу и получить таблетки. Некоторые добиваются, чтобы их признали психически неуравновешенными и отправили не в колонию, а в психдиспансер, откуда потом можно быстрее и легче попасть на волю. Когда жалобы попадают на видеорегистратор, приходится давать какие-то таблетки, но мы прибегаем к хитрости: нельзя же просто так разбрасываться препаратами, поэтому покупаем обычный глюконат кальция (мел) и даём им — и чаще всего срабатывает эффект плацебо. 

Если я дежурю, за мной приходит прапорщик и ведёт в карцеры и ШИЗО (штрафной изолятор — место для нарушивших режим содержания). Заключённые там носят робы, с утра их кровать убирается к стене — лежать они не могут, поэтому стоят или сидят на холодном полу. Я прохожу по карцерам, смотрю, чтоб ни у кого не было жалоб на состояние здоровья. Затем иду в сборное отделение и осматриваю всех тех, кто должен ехать на этап, раздаю лекарства. Этап — это когда «жуликов» увозят на суды или в другие места заключения. В этот день за ними приезжает конвой, отвозит в ИВС (изолятор временного содержания), где они решают свои вопросы, а потом возвращает обратно — как у нас говорится, «домой». Чтобы подтвердить, что в СИЗО нет драк и избиений, я осматриваю подсудимых: не должно быть травм и синяков. 

В свою смену я также снимаю пробы в пищеблоке — у нас нет специальных поваров и уборщиков, всей работой занимаются хозотряды, сформированные из заключённых. Обычно там люди, которых впервые осудили по лёгким статьям. Их определяют на всякие хозяйственные работы: дворники, повара, уборщики, грузчики, строители. 

Я смотрю, как они приготовили баланду — вкусно или не очень; если всё в порядке, начальник СИЗО разрешает её к выдаче. Одну тарелку обязательно убирают в холодильник, чтобы отправить баланду на экспертизу, если кто-то отравится. 

После обеда начинаются мои приёмы. Ко мне человек попадает, когда становится опасен для себя и окружающих. В первую очередь к психиатру идут заключённые с попыткой суицида, потом люди с психозами. На каждого заведена карточка, там ставится отметка, кого сегодня нужно обследовать. Данные по пациентам во время опросов собирают врачи-терапевты. Но есть и свои сложности. Если в обычной больнице пациент заходит к тебе в кабинет, садится — и ты начинаешь осмотр, то у нас нужно писать заявление, чтобы офицеры под конвоем привели тебе нужного заключённого. Пациента обыскивают и сажают в клетку, через неё мы и разговариваем. Когда заключённого некому вывести или вызов срочный и кому-то плохо, осмотр проводится прямо в камере, через «кормушку». 

Тяжелобольных не так уж и много. За несколько месяцев в СИЗО был всего один человек с шизофренией. В основном я работаю с наркоманами: каждый третий пациент — с психоповеденческими расстройствами от героиновой зависимости. К нам они попадают во время ломки. В такие дни постовые через каждые пять минут вызывают меня к камере, потому что заключённого выкручивает, он бьётся, кричит: «Дайте мне хоть какую-то таблетку, чтобы я не мучился!» Но, как все знают, от ломок нет таблеток, только «доброе слово» врача: «Переживай это сам! Когда кололся, ты знал, что тебя ждёт».

В конце смены, около трёх дня, я снова прохожу процедуры проверки, получаю обратно свой любимый телефон и как будто оказываюсь в другой вселенной, где нет баланды, клеток и бесконечных подписей на документах.

Из-за жалоб на то, что в СИЗО и колониях творится беспредел, всё происходящее в камерах записывается, а сотрудники обязаны ходить с видеорегистраторами. На самом деле никакого насилия у нас нет, всё открыто и как положено. 

Перегибы со стороны ФСИН я вижу намного реже, чем со стороны МВД. Всё-таки во ФСИН берут людей более образованных. А чтобы пойти работать в полицию, мальчикам достаточно отслужить в армии, а девочкам просто существовать. У нас же, насколько мне известно, никого не бьют и не превышают полномочий. Наоборот, сами заключённые иногда перегибают палку, пытаясь вызвать к себе жалость, смягчить наказание, — настолько, что у меня порой возникает желание что-нибудь сделать, чтобы поставить их на место. 

Такую злость я чувствую, когда спецконтингент начинает нарушать иерархию или сомневаться в моей компетентности. Из-за этого часто случаются перепалки, когда я напоминаю, у кого здесь есть диплом, а у кого его нет. Спецконтингент — очень хорошие психологи, которые пользуются всеми своими рычагами давления на тебя, особенно видя перед собой молодого специалиста.

Был случай, когда на мою коллегу начал наезжать один пациент: «Вот вы мне назначьте это, назначьте то». Она немного растерялась, а меня разозлило такое отношение к медику. Я ему закричала: «Слышь ты, у тебя есть образование медицинское, ты лучше врача знаешь? Ещё раз услышу, что ты на доктора кричишь, я на тебя рапорт напишу» — а за рапорт их могут отправить в штрафной изолятор. 

Я допускаю, что в камерах есть «слепые зоны», которые не просматриваются, но сотрудники у нас лучше не будут связываться, чтобы избежать дальнейших проблем. Мало ли, начальство узнает, а там — вплоть до увольнения с лишением звания. Думаю, что рисковать ради каких-то эмоциональных выплесков никто не станет. 

Из разговоров с коллегами могу сделать вывод, что во ФСИН с сочувствием относятся к оппозиции. Поэтому когда к нам в СИЗО поступают люди, например, с митингов, то отношение со стороны наших постовых более лояльное и человечное. ФСИН ближе к народу, чем к мусорам.

По данным «Проекта» c 2015 по 2019 было вынесено всего 123 приговора по делам бывших сотрудников ФСИН. Официально зафиксированных жалоб на пытки в места заключения — больше 6 тысяч

злоупотреблении должностными полномочиями (часть 1 статьи 285 УК, максимальное наказание — четыре года лишения свободы) и превышении должностных полномочий (часть 1 статьи 286, срок до четырех лет)

Обычно я стараюсь максимально воздерживаться от сочувствия к заключённым, потому что это может мешать работе, но однажды мне было сложно победить эмоции.

Я проводила первичный осмотр. Среди вновь прибывших оказался молодой парень лет девятнадцати: хорошо одет, с грамотной речью, видно, что не маргинал, как большинство, а социально адаптирован. У него был испуганный взгляд, как у ребёнка, который хочет поскорее вернуться к маме. Я аккуратно попыталась его успокоить.

— Ты меня не бойся, я тебе ничего плохого не сделаю. Как ты тут оказался? 

Он назвал «народную» статью 228. Пожал плечами, похныкал, произнёс досадливо: «Так вот вышло» — и мне его так жалко стало. Я видела, как ему страшно, и понимала, как зыбок социальный мирок, который мы выстраиваем. У этого парня были хорошие перспективы, он учился в университете, а теперь — годы в заключении и судимость. А с ней на хорошую должность путь закрыт. 

Отдельные эмоции у меня вызывают молодые матери, которые родили в СИЗО. Им выделяют отдельные камеры с хорошими условиями, но, если ребёнку исполняется три года, а мать всё ещё в СИЗО, его забирают в детский дом — до тех пор, пока она не выйдет на свободу.

Условия в СИЗО оказались не такими ужасными, как я представляла. Кто-то, конечно, ютится в катакомбах, но другие живут в отремонтированных камерах. Часто всё зависит от статуса заключённого: есть даже одиночные или парные камеры для «важных особ», например бывших сотрудников органов, которых по закону необходимо содержать отдельно.

В обычной камере сидят четверо. Комната напоминает подвал; бетонные стены, деревянный пол и маленькое зарешеченное окошко под потолком, в которое курят заключённые. У стен — двухъярусные шконки, посередине — стол с лавочками, в углу — туалет-дырка, который ограждён фанерой, рядом небольшой умывальник. Во всех камерах обычно есть бак с питьевой водой, небольшой шкаф и холодильник. Во время осмотра постовые проверяют, не завелись ли крысы, контролируют скоропортящиеся продукты и простукивают трубы, чтобы в них не прятали запрещённые предметы. 

Обычно отдельно от всех остальных сидят «опущенные» — люди, занимающие низшую ступень в тюремной иерархии, над которыми нередко совершается насилие. Но сейчас, на фоне эпидемии, появилась новая каста — «ковидные». Заражённые вирусом живут в отдельных камерах в дальнем крыле СИЗО, там меньше всего персонала и заключённых. Они получают медицинский уход прямо в камерах. Каждый день им передают таблетки, обследуют их в защитных костюмах, проводят в камерах дезинфекцию, но стараются не переводить в другое место, чтобы предотвратить распространение вируса. 

Понять статус заключённого можно по холодильнику. У одних там не хранится ничего, кроме чая, сахара и сигарет, а у других такие продукты, которые даже я не могу себе позволить на гражданке. Скажем, в нашем СИЗО сидит мужчина, который сжёг свою бывшую жену, тёщу и двух детей, чтобы не платить алименты. Его отец — какой-то богатый предприниматель, судебный процесс откладывают уже десять лет. Всё это время он пытается доказать следствию, что невменяем, а его адвокаты подают бесконечные жалобы и ходатайства, чтобы его не отправили на зону, а продолжали держать в СИЗО. К слову, камера этого VIP-заключённого обставлена лучше, чем моя квартира: кровать вместо шконки, дорогой холодильник, плазма с кучей каналов.

Люди, которые сидят за статьи, связанные с изнасилованием, подвергаются жестоким гонениям среди сокамерников. При мне бывали даже убийства. Одного разорвали в первый же день — за то, что он напал на трёхлетнюю девочку. На него накинулись почти сразу — заключённые каким-то образом знают всё друг про друга. 

Он постоянно пробует надавить на меня, жалуется, что ему будет плохо: «Вы же понимаете, что меня там ждёт? Напишите мне диагноз». Я смотрю на него — и всегда задаюсь вопросом. С одной стороны, я не имею права судить кого-то, я не знаю, справедливо он сидит или нет, но именно из-за таких настойчивых уговоров и манипуляций я отказываю. Жалко и мерзко смотреть на насильников, которые ещё совсем недавно показывали свою силу, а сейчас сидят передо мной, врут и скулят, пытаясь спасти себя.

Одними разговорами не обходится. Спецконтингент любит угрожать и выдвигать условия: «Давайте вы нам кое-что сделаете — и на воле вас никто не тронет».

Недавно со мной был случай. Выходной день, я — один дежурный врач по СИЗО. Поступил вызов из камеры, где сидит заключённый Иванов, который был осуждён за изнасилование и теперь всеми силами пытался избежать отправки в колонию. Жалуется: «Сердце сильно стучит о грудную клетку». Меня это разозлило: каждый день он выдумывал новый диагноз, а мы обязаны были тратить время и реагировать серьёзно. Я ответила, что симптомы звучат не очень правдоподобно, и попросила его подробнее описать их. Разговор был через «кормушку» и в присутствии постового. Несмотря на это, Иванов схватил меня за руку, стал орать и крыть матом.

Постовой бросился мне на помощь, а за такое поведение заключённого из его камеры изъяли телевизор и вентилятор. В итоге за это Иванову досталось от сокамерников, а через несколько дней его наконец этапировали в колонию.

Коллеги рассказывали и о более серьёзных угрозах. Однажды на смене моего коллеги заключённый, которому от нагноения прописали антибиотики и ванночки в марганцовке, разозлился, что его лечат не так, как надо, начал кричать и обещал, что выйдет и перережет всю семью. Фельдшер не растерялся, взял его за шиворот и поволок к дежурной части, крича: «Только тронь кого-то из них — ты вообще не жилец!» 

В дежурке зэка успокоили, конечно же, потому что все под камерами, нельзя себя так вести, и спокойно предупредили: «Ты просто не доедешь до дома после таких угроз». 

Характеристика СИЗО была приобщена к делу, и мужчину в итоге осудили на долгий срок.

Каким-то загадочным образом заключённые очень много знают обо всех, кто с ними работает. Несмотря на медицинские маски у нас на лицах, закрытые татуировки и попытки скрыть личность, они порой могут сказать, где ты живёшь и в какие магазины ходишь. В такие моменты становится страшно — даже не за себя, а за близких.

Не знаю откуда им всё это известно, но у заключённых хорошо налажены свои каналы связи. Они обмениваются записками, убалтывают постовых, перестукиваются по стенам, подслушивают через трубы. Везде есть глаза и уши, и именно поэтому начальство учит нас не распускать язык на работе. Говорят, что у заключённых даже есть специальный человек, который ведёт книгу учёта по всем, кто когда-либо сидел или работал в СИЗО. Каким образом назначают этого человека — неизвестно. Где они хранят книгу — секрет. Её ни разу не находили при обысках, вот такая легенда.

За эти месяцы больше всего меня впечатлили люди, которые работают в СИЗО. Большинство моих коллег, как и я, — социопаты. Думаю, с другим характером работать в таком месте было бы невозможно. А так на работе я быстро влилась в коллектив, оказавшись в водовороте как-то чёрных шуток, дружеских подначек и мемов.

Наверное, главная черта всех людей, которые работают в СИЗО, — солидарность: мы все друг за друга горой. Если человек подвергся давлению извне или столкнулся с какой-то проблемой, каждый готов вступиться, его не предадут, порвут за него глотки и постараются выгородить. Это касается даже наших начальников: все очень понимающие и человечные. Бывало, что коллеги ошибутся в бумажках — так другие их прикроют, проставят нужные подписи и печати и, если потребуется, возьмут на себя ответственность. Это ценится, потому что все понимают: и они в случае чего смогут рассчитывать на такую поддержку.

Моя работа учит меня, что не всегда нужно показывать всю себя. Работа в таком учреждении — это постоянная игра в прятки. Приходишь на работу, прячешь татуировки и длинные волосы — и вот ты уже грозная тётенька, которая скоро получит погоны. Раньше я бы сказала, что это противоречит моей натуре, но теперь даже получаю удовольствие от перевоплощения. Мои друзья и знакомые не всегда верят, когда я рассказываю, где работаю. 

Это чисто профессиональное. На воле ты никогда не скажешь, что тот или этот человек работает в изоляторе или колонии, потому что сотрудники могут маскироваться и просто наблюдать со стороны, и я обучаюсь этому. Ведь чем меньше про тебя знают, тем меньше пытаются вмешаться в твою жизнь и как-то на неё повлиять. Преимущественно поэтому сотрудников ФСИН редко можно встретить в соцсетях, они не ведут активную жизнь в интернете. 

***

Когда я закончу ординатуру и получу сертификат по психиатрии, планирую аттестоваться у специальной комиссии и получить погоны. Тогда я стану полноценным психиатром и смогу заниматься только этим, а не бегать по пищеблоку.

В 2018 году во время расследования пыток в Ярославской колонии ИК№1 журналисты выясняли имена причастных к избиением с помощью аккаунтов в социальных сетях

Так как мы относимся к ФСИН, нам можно переводиться из города в город без потери стажа и рабочего места. Как только смогу, я подам запрос во все крупные города, где в СИЗО или колонию требуется врач-психиатр. Хочу, наконец, свалить из области. 

Моя мечта — написать кандидатскую, связанную именно с моим спецконтингентом, о психопатизации личности у заключённых.