Продолжаем исследование тюремной темы. Патрульные, следователи и оперативники — первые, с кем сталкивается человек, прежде чем оказаться под арестом, с них начинаются его злоключения. О том, что это одна из тех работ, на которых происходит одна из самых мощных профдеформаций, известно давно, но не все сотрудники правоохранительной системы это осознают. И наступает она не только и не столько из-за борьбы с преступниками, а из-за сослуживцев. Герои этого текста, с которыми поговорила автор «Батеньки», рассказывают, как подвергаются домогательствам со стороны коллег, воюют с начальством, рискуют попасть под провокацию взятки, арестовывают кого попало и боятся за своё будущее.

Мне с детства нравились детективные книги и сериалы. Я всегда хотела стать участником захватывающих событий, как и многие дети. После ЕГЭ выбирала между юристом и экономистом, но к экономике душа не лежала совсем.

Уже в начале учёбы я твердо решила, что ни за что не пойду на кафедру уголовного процесса, но судьба сложилась иначе. Пока я училась, уголовный процесс увлёк меня гораздо больше всего остального: с этой кафедры можно попасть в прокуратуру, адвокатуру, полицию, комитет или суд.

Прокуратуру я отмела сразу после неудачной практики, которая отбила всё желание туда идти. На первом курсе руководители практики на работе не хотят с нами нянчиться из-за большой загруженности и на все вопросы отвечают с раздражением. Они разрешают только разбирать и подшивать документы по датам. Монотонная работа, после которой отваливается спина. Я попала к прокурору по гражданским делам. Целыми днями я составляла и подшивала описи дел. У прокурора не было ниток, он всегда раздражался, когда я их просила: будто пытаюсь занять у него денег. Приходилось искать по кабинетам. Я честно старалась делать всё так, как он говорил. Тем не менее по какой-то причине он меня сразу невзлюбил и постоянно придирался, порой даже доводя до слёз. К моему однокурснику отношение было абсолютно другим, хотя в прокуратуре очень много женщин и предвзятое отношение кажется странным. Тогда же другой прокурор в отделе предположил, что мой руководитель молодой и неженатый, а я вполне симпатичная девушка — и причина в этом. Это единственное, чем я и сама могла объяснить его поведение.

На втором курсе всё обстояло примерно так же. Самые важные предметы появляются на третьем году обучения, поэтому практика не принесла большой пользы, зато оставила много впечатлений. На этот раз я проходила практику в Следственном комитете, потому что получила направление от кафедры уголовного процесса.

Вместе с одногруппницей выбрала отделение СК, до которого было удобнее добираться. Как я узнала позже, оно находилось в очень неблагополучном районе, работы всегда было много. Руководителем опять назначили мужчину: в отделе было всего две женщины — и обе в отпуске. Так, на весь отдел мы были единственные практикантки. Следователь сразу сказал, что учить меня ничему не будет, потому что я наверняка пришла в комитет только ради практики, да и научить меня за две недели чему-то путному невозможно. С первого дня он начал смеяться над тем, что я вообще пришла в следственный комитет. Он презирал меня за феминизм и говорил, что таким здесь не место. Все мои уточняющие вопросы о работе он игнорировал. Я хотела узнать, что входит в чемодан следователя (набор инструментов для следствия), он сделал вид, что не слышит меня.

Зато следователь не лез в карман за непрошеным советом: «Одевайся соответствующе: юбочки, каблучки» — при том, что на улице было +30, а сам он расхаживал в джинсах и кроссовках. Как-то раз я пришла в клетчатом платье, и он сказал, что оно похоже на скатерть с его дачи. Был случай, когда он назвал меня «плоскогрудкой» и удивился, что я ушла из его кабинета. Моя одногруппница тоже часто замечала, что он смотрел на её задницу и однажды даже отвесил ей комплимент. Она воспринимала это исключительно как знак внимания.

Однажды он захотел дотронуться до меня, и я схватила его за руку. В ответ он вывернул мне запястье. Когда я рассказала об этом другим следователям, они смеялись: мол, это просто шутка, он так ко всем относится. Мой руководитель разозлился и с очень удивлённым взглядом спрашивал, что он сделал. В ответ я могла только улыбаться, потому что защитная реакция не позволяла разрыдаться на глазах мужского коллектива.

Как-то раз я неправильно оформила документ и тут же услышала «иди сюда» угрожающим тоном. Я собралась взять стул, чтобы сесть рядом с ним и записать ошибки. На что он сказал: «Зачем тебе стул? На коленочках посидишь». На мой немой взгляд он добавил: «Хотя да, тебя не на коленочки, тебя на [член] сажать надо» — и тогда я его ударила. Я боялась говорить об этом его начальнику, потому что мне было стыдно и неловко, да я и не ожидала другой реакции кроме «а что здесь такого?» Я понимаю, что не сама инициировала эти ситуации, но культура по умолчанию делает меня виновной. Я была очень рада, что практика наконец-то кончилась.

Сейчас я учусь на четвёртом курсе и уже почти месяц помогаю в другом отделе Следственного комитета. Несмотря на все ситуации с руководителем в прошлом отделе, сама работа мне нравилась, хоть и было тяжело. На этот раз я решила выбрать отдел, где есть женщины-следователи, и, как и ожидала, отношение оказалось совершенно другим. Никто не отпускает шуток, мой руководитель — женщина, она учит меня, всё объясняет и всегда готова отвечать на вопросы. Конечно, было обидно вначале, что они здороваются с парнем-помощником, а меня игнорируют. Но я всё равно редко выхожу из кабинета, чтобы пойти и пообщаться с кем-то: на это нет времени.

Моя руководительница в хороших отношениях с другими следователями, постоянно с ними чаёвничает. Возможно, она имеет какой-то авторитет в коллективе, поэтому женщин не задевают. Она хорошо ко мне относится: понимающе реагирует, если я заболела, или немного опоздала, или мне нужно уйти пораньше. Сейчас я буду проходить там преддипломную практику и хочу остаться работать в этом отделе. Несмотря на то, что работа тяжёлая и в общем-то не совместима с личной жизнью, мне там нравится. Среди обычных людей бытует предвзятое мнение, что следователь или полицейский — плохая профессия. Но я считаю, что бороться с преступностью почётно. Мне хотелось бы сделать наше общество безопаснее. Помочь людям, которые попали в неблагоприятное положение. Если мне будут предлагать взятку на работе, чтобы свернуть следствие, я не стану её брать, но пока не представляю, как выходить из этой ситуации.

Всю преступность искоренить, конечно, не получится, и один человек — капля в море. Но если таких людей будет больше, то блюсти порядок станет гораздо легче.

Иногда сотрудники органов говорят, что женщина менее психически стабильна, поэтому нам не по силам тяжёлая работа следователя или полицейского. Я убеждена, что профессию нельзя ограничивать полом. Человек либо подходит для этой работы, либо нет, а мужчина это или женщина — значения не имеет. Возможно, оперативные сотрудники, которые задерживают преступников и буквально работают руками, в большинстве своём — мужчины. Но если физические данные женщины позволяют ей задержать преступника, почему она не может быть оперативником? По-моему, сексизму вообще не должно быть места в органах.

Я родился и вырос в Донецке, как и многие сотрудники МВД в Донецкой Народной Республике, которые здесь остались. Я с детства хотел быть полицейским и учился в университете МВД. В Донецке у меня родители, друзья и родственники, я не могу их бросить. Все друзья в основном в полиции. Все мои знакомые убеждены, что Украина сама виновата в потере территорий. Ещё в 2013 году, когда был Майдан, в Донецке и Луганске появились люди, которые захотели отделиться от Украины. Тогда все ждали и были уверены, что мы войдём в состав России. Весной 2014 года обрушились первые авиаудары, за месяц до референдума в Крыму и Севастополе начались стычки с украинскими солдатами в военных частях, тогда их очень быстро выгнали со всех военных объектов, примерно за пару недель. Практически все ребята, которые родились в Донецкой области, перешли на сторону ДНР. Ещё тогда я был гражданским, поэтому главная задача была — не умереть под обстрелами. Той весной я сам был свидетелем, как бойцы-ополченцы брали часть: перекрёстный огонь продолжался шесть часов, наши предлагали перейти на сторону республики. Горячие точки были в Славянске, но потом его взяла украинская армия. Сейчас под Украиной вся северная и часть западной области ДНР. Друзья из МВД часто рассказывали, что в 2014 году у каждого пятого человека при досмотре находили ствол или гранату: носили на всякий случай, потому что вокруг война.

До 2016 года я работал в СИЗО — после референдума туда стали привозить очень много ополченцев. На них списывали все преступления: украденные машины, квартиры и так далее, при том, что их начальники и командиры оставались на свободе.

На территории Украины всем ополченцам грозит восемь лет тюрьмы за терроризм. Раньше, когда Донецкая область принадлежала Украине, зарплаты в полиции были, как у обычных охранников. Сейчас в республике самые высокие зарплаты — у силовиков. Как здесь все говорят, деньги на МВД, как и на многое другое, приходят из России. Часто бывает, что украинские солдаты берут в плен родственников силовиков. Они заставляют приехать, чтобы тебя как ополченца могли задержать за терроризм. Обычно это происходит, если кто-то из родственников пытается выехать на Украину. Однажды сотрудники СБУ задержали женщину на украинском блокпосту и требовали, чтобы её сын-ополченец приехал и сдался. Её продержали три дня и отпустили, хотя сын уже готов был приехать и получить срок. При этом всё происходит негласно. Имена всех сотрудников МВД, в том числе на территории ДНР, доступны всем. Предполагаю, сотрудники нашего местного министерства и городского управления могут сдавать ополченцев СБУ. В Луганской области происходит всё то же самое.

Сейчас я в должности участкового инспектора, сюда пришёл в 2016 году. Я решил, что всё-таки нужно осуществить мечту, тем более что кадров в МВД очень мало. В основном из-за угрозы срока на территории Украины. Помимо этого, у многих родственники служат или воюют на украинской стороне, а таким путь в ополченцы заказан. К тому же лишь единицы успешно проходят психологический тест и физическую подготовку. На комиссии у замминистров я честно сказал, что у меня есть родственники, которые служат на Украине, но меня всё равно взяли. Возможно, потому что не соврал. После такого отбора районные отделы укомплектованы на 30–40 процентов.

У меня очень много работы: я составляю протоколы, ищу материалы, выхожу на задания с оперативной группой. Часто приходится дежурить на блокпостах и перехватах, сопровождать конвои. На внутренних блокпостах мы ищем машины, за которыми угон или тяжкое преступление. Каждый районный отдел дежурит по очереди. С патрулём мы ездим на любые вызовы. Однажды бабушка в своё 79-летие позвонила и сказала, что у неё спирт не горит, а выпить на свой день рождения ей больше нечего, — пришлось выезжать и проверять. Выходные в итоге бывают раз в два месяца.

В своём секторе мы очень хорошо дружим. Все сотрудники весёлые, опытные, дают правильные советы. Они пришли в МВД в основном в 2014 году, потому что были недовольны тем, что делает Украина. В отделе розыска работают две девушки, одна получила ранение в ходе обстрелов. Их никогда не унижают, считают полноценными сотрудниками. В отделах часто вместе работают муж и жена. Но большей частью женщины идут работать в министерство ДНР. У меня у самого есть девушка, она жалуется, что я часто злоупотребляю алкоголем, но без этого очень тяжело. Бывали случаи, когда сотрудники теряли сознание от переработки. Старший опер на линии тяжких преступлений дежурил четыре раза через сутки и уходил после суточного дежурства поздно вечером. После суток его опять заставили работать, и в середине рабочего дня он потерял сознание — пришлось вызывать скорую. В больнице до сих пор оказывают достойную помощь, спасают даже пленных украинских военных.

После военных действий сильно пострадали окраины города и области, много заводов закрыли. Стало гораздо меньше людей, с комендантским часом после десяти вечера закрылись все ночные клубы. Осталось очень много покалеченных мирных жителей. Два года назад в Донецк начали возвращаться местные. Приехало очень много русских из разных уголков в России — они открывают свои рестораны и магазины или просто едут воевать. Да и без того видно, что много русских: на улицах куча машин с российскими номерами. Что будет дальше? Скорее всего, будет Нагорный Карабах или Приднестровье: придут украинцы, а нас посадят. После работы в СИЗО понимаешь: в тюрьме тебя будут пытать. В местной службе безопасности пытают украинских солдат. Мы сами поступаем по принципу «око за око»: однажды бомжи избили сотрудника из нашего отдела и забрали деньги и золото, потому что он задержал одну бездомную девушку. Мы их нашли, в зачинщика я даже выстрелил, ему мы пробили плиткой голову и переломали кости. Остальные прошли все круги ада, а потом их посадили за кражу.

Сам я не собираюсь в тюрьму, я не совершал никаких преступлений. Если до этого дойдет, я оставлю один патрон для себя: восемь лет — слишком много, да и не хочется умереть под пытками.

Началось всё с того, что я учился в МГУ на заочном факультета прикладной биотехнологии. Спустя три года я понял, что это не моё, и пошёл в армию с представлением о том, что защищать родину — это большая честь. Сначала я работал во вневедомственной охране: мы охраняли массовые мероприятия, нас хорошо готовили к этому, но работа была скучной. В 2015 году меня сократили, тогда я пошёл в патруль.

Мне кажется, патруль — базовая ступень для любого сотрудника МВД. Там ты работаешь руками и узнаёшь систему от и до. Но не хватает подходящих служебных занятий вроде самбо или борьбы: в последнее время пришло очень много молодых ребят, которые физически неподготовлены, да и вообще не представляют, что делать. Команда у нас адекватная, если не считать стажёров, которые клюют носом и не хотят развиваться. У меня есть приятель-сослуживец, с которым мы были в командировке в Чечне последние девять месяцев, за это время мы стали хорошими друзьями.

В МВД каждые полгода собираются сводные отряды, чтобы отправиться в командировку в Чечню. Это происходит регулярно после двух чеченских войн, тем не менее какой-то открытой агрессии или нестабильности в Чечне я не видел. Слышал про Дагестан и Ингушетию, но здесь такого не было, хоть и задачу ставят «охранять от чрезвычайных ситуаций».

За полгода командировки ни разу не было критических ситуаций. Климат в Чечне совсем другой: в бронежилете в +52 работать нечеловечески тяжело. Когда мы жили в городе, было легко достать любые продукты, кроме свинины, за водой приходилось ездить на скважину с водовозом. В Грозном с этим было строже. В городе за полгода я не встретил ни одного пьяного или курящего — возможно, это прямое влияние религии. Как-то мы были в крупном городе в день окончания Рамадана, и никто не работал — ни один магазин, на рынках никого, на прилавках пусто, машин в городе нет. При этом в будни здесь всегда полно народу. Дорожное движение в Чечне довольно своеобразное: никто толком не соблюдает правила, переходят дорогу где вздумается. Все местные очень приветливо относятся к людям в погонах, для мужчин служба — большая честь. До сих пор помню, как решил купить лук: женщина на рынке отдала две луковицы, хоть я ничего не купил, и отказалась от денег. Местные полицейские решают все конфликты без рапортов и жалоб, как у нас: покричат на чеченском — и успокоятся.

Но отношение к женщинам в Чечне довольно странное. Здесь нельзя представить, чтобы девушка шла с открытыми ногами. Я всегда помогаю своей девушке готовить, ходить за продуктами, а здесь на женщине держится вся домашняя работа, в супермаркетах всегда только женщины. В домашнюю работу входит и мойка машины — туда устраиваются в большинстве своём женщины. Мужчины позиционируют себя как воины, а женщину считают своей собственностью, поэтому с первой попавшейся девушкой нельзя заговорить.

Однажды шёл дождь, на маленькой сопке стояла пожилая женщина, и я подал ей руку, чтобы помочь спуститься. В ответ она добродушно начала отказываться и говорить: «Так нельзя, это не по правилам!»

Лично я отношусь к этому терпимо: это их дом, их религия и их правила. Жаль, что у нас так к правилам не относятся, хоть это и пример из жизни республики, а не целой страны, где всё хорошо. Я хочу снова поехать в командировку на юг, но уже на три месяца, потому что семья волнуется. На три месяца в Чечню отправляют ОМОН, туда нужно пройти тест на физподготовку. Но если с этим не сложится, то я попытаюсь попасть в следствие или дознание.

Я пришел работать в МВД по стопам погибшего отца, который служил в десантных войсках, воевал в Чечне и Дагестане.

Я устроился в патруль по переводу из университета МВД в Краснодаре: спустя два года я восстановился на заочном. Патрульный экипаж обычно состоит из двух человек: один ведёт машину, другой наблюдает и выполняет всю бумажную работу. На территории за одним участком обычно бывает 10–30 выездов в день: пьяный лежит на газоне, драка в ресторане, муж напился и бьёт жену. Однажды мы приехали на вызов, а бабка из окна кричит: «Откройте мне дверь!» Мы в недоумении начали выяснять, в чём дело: она была убеждена, что инопланетяне сидят на крыше с её ключами; по легенде, пока она спала, пришельцы украли ключи, чтобы замуровать её в квартире. Пришлось направлять её в МЧС. Пожилые женщины на участке очень часто вызывают патруль с одними и теми же жалобами: у одной неземной химикат в квартире распыляют, у другой воруют молоко и хлеб. Скорее всего, им скучно, но нам приходится ехать, потому что они грозят письмом в прокуратуру, а это может подействовать.

Но моему непосредственному начальнику всё это безразлично: он никогда не выйдет на смену сам. При нём люди начали увольняться пачками: он не оформляет никакие переработки и ночные смены, а значит, их не оплачивают сотрудникам. Мне кажется, сверху спустили команду, чтобы таким образом экономить деньги. Он никогда не покажет, что чем-то недоволен, а оформлять выговоры будет втихаря, пока смотрит футбол по телевизору у себя в кабинете. В том числе из-за этого в отделе воцарилась напряжённая атмосфера: никто никому не доверяет и лишнего никогда не скажет. Есть отдельные сотрудники, которые работают по пятнадцать лет и у них настоящий нюх на преступления. У нас в отделе есть человек, который может посмотреть на людей и сразу сказать, кто из них употребляет, у него самый большой показатель раскрытия по 228-й статье, но он держится особняком. Я считаю, что распространителей нужно закрывать, но первый раз дают условный срок, если вес небольшой.

В отделе человек человеку — волк. Я тоже ни с кем не вожусь, могу только некоторым доверить на вызове обойти бюрократию. Однажды к девушке пристал пьяница, и молодой человек за неё заступился. Естественно, в 02 звонит пьяница, и нам нужно ехать: по закону мы должны всех отвезти в отделение и там разбираться. Но с проверенными напарниками мы можем просто на месте «продуть» пьяного и выписать в отделении административный штраф. Некоторые патрульные в таком случае всё докладывают начальству и пишут жалобы на тех, кто идёт в обход волокиты. Мне кажется, они это делают, чтобы получить неприкосновенность. В патруле некуда продвигаться по службе, только если заниматься чем-то другим внутри МВД.

Сейчас по нашему законодательству наркомана посадить сложнее, чем полицейского. Внутри МВД есть отдел собственной безопасности, который регулярно устраивает провокации. Однажды я дежурил на КПП и человек из этого отдела пытался пронести гранату. Если ты не поймёшь, настоящая она или учебная, проблем может быть очень много, вплоть до уголовного дела. Или нанимают мигрантов, чтобы подбросить в машину взятку и уволить по статье. Так пытаются снять с должности и меня, потому что я не хочу подчиняться палочной системе — обязаловке по протоколам, которую устанавливают начальники отделов. Например, нас заставляют обязательно оформить два нарушения за распитие в общественном месте в день, а также доставить в отделение в среднем двадцать нерусских (рабочих из СНГ) — неважно, есть у них прописка и/или гражданство или нет. Однажды мужчина на лавочке забыл седьмой айфон, дворник-узбек нашёл телефон спустя полчаса и отнёс в подсобку. Мы отследили это по камерам и приехали на место, дворник тут же всё отдал, хоть и плохо говорил по-русски. Но как только начальник узнал об этом, он сразу же заставил меня писать за дворника, что он виноват и украл телефон. Я отказался это делать — и меня уволили.

Позже я восстановился, но мои принципы не изменились: я попросту не возил людей в отдел, если не было реального повода. Поэтому теперь меня хотят признать невменяемым и назначить лечение в психиатрической больнице. Начальник привёл психиатра из поликлиники МВД, и тот поставил мне параноидальное расстройство, написав заключение длиной в 48 страниц. Мне пришлось идти на Петровку, 38, в главное управление, но это разозлило его ещё больше. Тогда я сходил к кандидату медицинских наук с 19-летним стажем, который сказал мне, что я абсолютно здоров. После этого я обратился в профсоюз, где мне помогли толковые юристы. Туда приходили со случаями и похуже: одного оперативного сотрудника пытались подставить и убить свои же, потому что тот слишком много знал. В итоге борьба закончилась тем, что оперативник лежит с лейкозом в больнице в Москве.

Если бы убрали палочную систему, сделали прецедентное право в законодательстве и скорректировали права полицейских (как, например, в США), всё было бы совсем по-другому. Но сейчас есть только очень слабый профсоюз.