Поездка в поезде становится особенной и заставляет переосмыслить всю жизнь, когда в метре от тебя в закрытом пространстве 32 часа лежит полутруп. Читательница самиздата вспоминает, как ехала на свадьбу вместе с раковой больной и её сиделкой и случайно узнала, что такое жертвовать собой и ждать смерти.
Пятнадцать минут до отбытия, мы с младшим братом Жаником сидим в ожидании наших соседей по купе, молча надеясь не встретить взрослого мужчину или мать с громко ревущим чадом. В узком проходе, еле протискивая свой нездорово большой живот, появляется мужчина за сорок, купе заполняется запахом копчёной рыбы и пота. Мы переглядываемся и молимся, чтобы живот проплыл мимо. Пронесло. Вместо него в купе влетает дёрганый дядя. Матеря каждого на своём пути, он бросает тяжеленные сумки в наши ноги, безуспешно пытается открыть окно и удаляется.
— Ну, от него хоть не пахнет, — пытаюсь я приободрить Жаника. Он едет в поезде третий раз в жизни, а впереди целых 32 часа.
Мне 17 лет, мы с моим 12-летним братом едем на свадьбу к родственникам в Жезказган, небольшой промышленный город в самом центре Казахстана. Мама улетела на несколько дней раньше, а он согласился поехать со мной. Раньше такое сложно было представить. Мы с ним лучшие друзья, но так было не всегда. Когда Жаник только родился, я сильно ревновала его к отцу и матери.
В день, когда его забирали из роддома, я решила, что теперь он отнимет всё внимание и любовь. Когда он подрос, я постоянно ставила его в угол и давала подзатыльники, получая удовольствие, как делают многие старшие дети по отношению к младшим братьям и сёстрам. Но однажды он сломал ногу по вине другого ребёнка: Жаник полез за игрушкой, которая лежала на шкафу, поставил табуретку, чтобы дотянуться, но его кузина решила поиграть и выбила стул из-под его ног. Он полетел вниз и потянул за собой старый советский телевизор. Огромный ящик упал прямо на ногу. Тогда я почувствовала, что готова убить ту девочку. И тогда же поняла, что никому никогда не дам его в обиду.
Пока я протирала всё вокруг влажными салфетками и мы спорили, кто будет спать на верхней полке, мужчина вернулся, неся на руках очень хрупкую девушку примерно на седьмом месяце беременности. Эта картина на миг показалась мне очень трогательной: я подумала, что однажды и меня вот так будут носить на руках. Это было очень мило, пока он не уложил её на койку и не снял с неё кофту, обнажая обтянутые дряблой жёлтой кожей кости.
Мужчина выскочил из купе, я предложила женщине помочь заправить её постель, но она меня будто не услышала. Из коридора вдруг донеслись громкие ругательства — мужчина спорил с начальником поезда:
— Да войди же ты, блядь, в положение, я же не прошу ничего сверхъестественного!
— Простите, проверка с Астаны проходит. Не положено.
Жаник испугался, и, чтобы отвлечь брата, я отдала ему свой телефон и надела на него свои наушники.
— Мать твою, мне даже койка не нужна, я спать не буду, пропусти, а, будь человеком!
— Не положено.
— Ну и хрен с тобой. — Он вернулся в купе, чтобы попрощаться.
— Малыш, держись, хорошо? Света за тобой присмотрит. Ты только не терпи, милая моя, любимая, сразу говори, ампул достаточно. И ешь хоть что-нибудь обязательно, зай. Я знаю, ты не хочешь, но нужно ведь питаться, малыш.
Ответа не последовало, он поцеловал её в лоб, вышел на улицу и встал на перроне рядом с окном, а она продолжала смотреть в никуда и крутить тонкими дрожащими пальцами кольцо на большом пальце.
Я потупила взгляд и старалась лишний раз не поворачиваться в её сторону, но случайно задержалась глазами на послеоперационном бандаже, обтягивающем её невероятно вздутый живот. Она вдруг подняла свой взгляд и посмотрела на меня пустыми глазами на жёлтом лице со впалыми щеками. Мне стало стыдно, что я изучаю её вот так, украдкой.
Женщина-танк
За две минуты до отправления в купе вошла пышная женщина 60 лет с огромной аптечкой в руках — та самая Света. Таких женщин видно издалека, а слышно ещё дальше. Обычно их сравнивают с танками. В прошлой жизни они наверняка были великими полководцами, а в нынешней на таких женщинах может держаться целый завод. Она была одной из тех, кто никогда не называет детей ласково. Таких, как Света, всегда боятся и уважают. Несколько минут спустя я сама не поняла, как уступила ей своё место и мы с братом оказались на верхней полке. Никогда не понимала таких женщин.
Поезд тронулся. Не прошло и пяти минут, как девушка снизу завыла от боли. Света хладнокровно набрала в шприц какой-то жидкости и вколола его мученице, будто делала это уже тысячу раз и смогла бы провернуть всё с закрытыми глазами. Она вызывала у меня необъяснимый страх, я боялась, что чем-то не понравлюсь ей, сделаю что-то не так и она меня осудит.
— Да хватит ныть, Юль, ты людям спать не даёшь. — Света-танк оказалась не такой обходительной, как нервный мужчина, который так и не смог поехать.
Она посмотрела на меня снизу вверх и вдруг заговорила, обращаясь одновременно и ко мне, и к больной женщине:
— А нас вот наконец из больницы выписали. Два грёбаных месяца там лежали: сначала подготовка к операции, потом сама операция и реабилитация. А затем ещё одна операция. Сейчас вот нам отгул дали на месяц, сказали домой съездить, отдохнуть, с детьми увидеться, в школу их там подготовить, лучше нам стало, а через месяц опять ляжем в больничку. — Я не отворачивалась и вежливо кивала, иногда что-то поддакивая. — Сами мы с Сатпаева — это город маленький недалеко от Жезказгана, там спортивный комплекс, лучший во всей стране, — продолжала Света. — А в Алматы вот в больнице лежали, но у нас и там своя квартира есть. Маленькая, правда, но в хорошем доме, и район хороший.
Тут Юля вдруг попыталась что-то сказать, вышло совсем невнятно, но Света её поняла и протянула трубочку. Пить хочет. Света-танк буквально поила её с рук, но в её глазах я не увидела никакой ласки или жалости. Мне казалось, что все люди, общаясь с тяжелобольными, испытывают сострадание, но она обращалась с Юлей совершенно равнодушно, строго, не выказывая никаких эмоций.
Мы выключили свет и легли спать. Света быстро захрапела, а я не могла перестать думать о том, что в метре от меня лежит женщина, которая не может говорить, пить и передвигаться самостоятельно. За ночь Света-танк вколола Юле три укола, сопровождавшихся получасовыми стонами боли и тяжёлым дыханием.
Раз в пару часов я просыпалась, укрывала Жаника одеялом. У него привычка скидывать с себя всё, а потом ходит с простудой. Мама воспитывала нас одна, бо́льшую часть времени она проводила на работе, и я с раннего возраста постоянно присматривала за братом.
Папа умер, когда мне было девять лет. Поехал в командировку и пошёл с новыми знакомыми на охоту. Там кто-то перебрал с алкоголем и после ссоры выстрелил отцу в ногу. Его оставили умирать посреди степи, и потом выяснилось, что он пытался дозвониться до мамы, но там не было связи. Он не мог перекрыть какую-то артерию в паху и уже совсем ослабел, когда его нашли. Не доехав до больницы, умер от потери крови.
Станция «Рак 4-й стадии»
Утром меня разбудил Жаник, который то ли хотел побыстрее поесть вкусняшек, купленных накануне, то ли действительно был голоден. Мы начали разворачивать наши свёртки и пакеты, но Света сказала мне, что Юлю тошнит от любых запахов еды и нам придётся поесть «где-нибудь ещё». Не повезло, конечно, но мы вошли в положение и жевали бутерброды в узком коридоре и почти не пролили на себя кипяток для кофе.
Жаник зашёл обратно в купе — и испугался. Юля лежала с закаченными полуоткрытыми глазами в очень неудобной позе, а её жёлтый живот с огромным шрамом бандаж уже не покрывал. Света, видимо, только что поставила ей укол. В шоке Жаник быстро взобрался наверх, а я пошла по длинному коридору, чтобы прийти в себя. Я не могла понять, почему Юля вызывает у меня больше отвращения, чем жалости. Раньше я думала, что если на улице кому-то станет плохо, то я всегда брошусь на помощь, даже если это воняющий за квартал бездомный. На деле оказалось, что мне хотелось закрыть глаза, отвернуться, убежать и остановить поезд, только бы оказаться подальше от умирающего человека. Я брела по коридору и смотрела себе под ноги, пока не наткнулась на Свету. Подняв голову, я увидела на её щеках слёзы.
— Юлька, Юлька ведь умирает. Врачи сказали, что мало осталось совсем, сказали домой вести, с детьми попрощаться. А у неё двое детей: мальчик твоего возраста и дочь в первый класс пойдёт в этом году, — растягивая окончания, заговорила она. — Они ведь её полгода не видели, она исхудала совсем, 45 килограмм потеряла. Врачи сказали, что, обратись мы чуть раньше, ей бы вырезали часть печени с опухолью — и всё тут, а сейчас у неё всего 15 процентов печени осталось, и то не работает толком. Да кто же знал, что так случится-то? Жила всю жизнь здоровая, то в России, то здесь работала, детей здоровых родила, а тут на! И сразу четвёртая стадия рака. Ой, ужас какой. Завтра дети испугаются, наверно, совсем. Я им сказала, чтоб, блядь, не видела никаких слёз, чтоб не удивлялись сильно.
Завтра нас трое мужчин встретят: сын мой, зять и зятя друг. Сын вот Юльки, Данил, тоже хотел приехать. Я сказала — не надо, будет он тут ещё мне сопли жевать. Увидит вместо мамы-пышки жёлтый скелет — и как мне потом делать вид, что ей лучше стало?
Данька совсем уже, ему поступать вот в этом году, а он и нет, не сдал нормально и на учебу забил — волновался сильно. Юлька поначалу хоть разговаривать с ними могла, а сейчас уже и двух слов связать не может. Страшно всё это. А Сашка-то, муж её, любит её безмерно, всю жизнь спокойным был, ни разу грубого словечка от него не слыхала. А сейчас вечно на взводе. Я ему сказала, что он новую жену найдёт — детям-то мать нужна, хоть и не родная, а он ни в какую. Говорит, любил, люблю и буду любить только её. Глупый совсем: любой другой мужик бы сбежал, увидев жену такую.
Её когда врач выписывал, он мне сказал не подавать виду и поддерживать её — она сейчас в глубокой депрессии из-за наркотиков, которые принимает. Да, мы ей наркотики колем. Только они боль снимают. Дорогие, сука, такие, но а что делать-то? Раньше одной ампулы на шесть часов хватало, сейчас и на четыре не тянет — боюсь, не хватит у меня. Боюсь, в дороге сердце остановится — да и всё тут. А мне что делать? Как мне быть потом? Я её голос-то в последний раз слышала, когда она спрашивала у врача, можно ли на месяц всего у неё горшок с цветами оставить. Всего на месяц — потом она вернётся. Поедет домой, купит доче гольфы в школу, банты завяжет, будет совсем как принцесса, треники Данилу новые подарит — он же спортсмен у неё, будто с клюшкой родился. А доктор на меня так смотрит и понимает, что цветы не на месяц останутся, а насовсем. А цветы-то мы ей подарили красивые. «Женское счастье» называются. Она поначалу любила сама поливать, ухаживать, листья протирать, будто реальное счастье растила. Больно это всё очень, никому бы не пожелала.
Света выдохнула и вытерла слёзы, за последние несколько минут она как будто стала меньше, голова поникла, плечи опустились. Вид перестал быть грозным.
Когда она отдышалась, мы молча вернулись в купе, и она снова превратилась в непробиваемую женщину-танк, а я забралась на верхнюю полку, отвернулась к стене и тихо заплакала. Жаник спал, я глядела на него сквозь слёзы и думала, что готова восстать Великой Китайской стеной вокруг, чтобы он до конца жизни не снимал розовых очков и был счастлив. Хотелось обнять его и защитить от всего на свете.
Когда отец умер, маме было очень плохо. Они оба были сильными творческими людьми, но в какой-то момент ей пришлось отказаться от своих амбиций ради семьи, она пересилила себя, сломалась, но осталась счастлива в семейной жизни. А теперь он ушёл, и ей нужно было жить по новой. Мы сменили город, мама нашла новую работу и целыми днями пропадала там, почти не появляясь дома. Кажется, она так до конца и не смирилась с его смертью, потому что запретила мне говорить брату о том, что произошло. Каждый раз мы с ней писали ему открытки и дарили подарки от папиного имени и обещали, что отец скоро вернётся из командировки и пока не может позвонить просто потому, что очень занят.
Я пыталась заглушить мысли и отвлечься глупой книгой, когда услышала хриплый, сопящий голос Юли снизу:
— Я умру.
А за ним резкий голос Светы:
— Я те щас дам, блядь, умру. Я чё, зря свою семью оставила и с тобой полгода в разных больницах пролежала? Я чё, зря время потратила? А силы? А денег? Сказал же врач: всё хорошо будет — вот и не ной. Не нужны мне тут сопли твои.
Юля будто и не слышала этих слов.
Света вышла «покурить», а когда вернулась, её глаза были ещё более опухшими, чем прежде. Я лежала и не могла отвлечься. Мне было жаль Юлю, жаль её сына и, конечно, Свету, потратившую столько времени и сил, чтобы выстроить эту хрупкую иллюзию, что всё в порядке, чтобы оградить от боли и проблем чужого ей человека, особенно теперь, когда этот мир трещал по швам. Голова болела как никогда прежде, хотелось лежать, уткнувшись в стену.
Конечная
Весь остаток дня Света уговаривала Юлю съесть хоть что-то, и ей даже удалось буквально впихнуть в неё половинку печенья и заставить выпить по ложечке кружку холодного чая. Восемь уколов обезболивающего наркотика, три укола от тошноты, кружка чая и половинка печенья за всю поездку. Мне весь день тоже ничего не лезло в рот. Жаник будто всё понимал и не задавал лишних вопросов, просто обнимал меня, когда мне было нужно.
Наступила ещё одна ночь, все уснули, а я продолжала ворочаться, слушая храп танка, стоны Юли и тяжёлое дыхание Жаника. Меньше метра по диагонали между мной и живым трупом, когда-то весёлой женщины, матери двоих детей, которая уже не поведёт их в школу и университет. Меньше метра по диагонали между мной и раком печени четвёртой стадии.
До прибытия оставалось меньше пяти часов. Юля скулила, как раненая кошка, у неё вдруг начались судороги. Света спала, и я полезла вниз, чтобы её разбудить.
— Подними её! — скомандовала она, а сама бросилась спешно готовить шприц с очередной дозой. Я опешила и на несколько секунд застыла на месте. Да, я несколько раз видела, как её поднимали её муж и Света, но видеть — не значит суметь повторить. Я протянула к ней руки и осторожно прикоснулась к жёлтой коже. Она напоминала мешок с костями. Тело было очень лёгкое, но ухватиться было тяжело, казалось, у неё совсем не было мягкий тканей.
Юля кричала от боли. Я закинула обе её руки за свою шею, туго обхватила её костлявую спину — и мы поднялись на счёт «три». Я усадила её на сидение и впервые увидела ноги. Всё тело было жёлтым и истощённым, а ноги были ужасно опухшими от отёка, раза в три больше обычного, будто вот-вот взорвутся. Мне вдруг стало плохо, я встала, пробормотала, что сейчас вернусь, выскочила в коридор и побежала в туалет. Меня стошнило. Впервые в жизни меня рвало от увиденного. Мне было очень стыдно, плохо и жалко их всех. Я стояла в коридоре и молилась, чтобы Юля доехала до дома, чтобы Света смогла привести её в чувство, но боялась и не решалась зайти в купе. Мимо проносились какие-то деревни и степь. Не помню, сколько я простояла. Войдя, я снова видела полуоткрытые закатанные глаза, распахнутый рот, шрам вдоль вздутого живота и неудобную позу Юли, которая крутила и поглаживала кольцо на большом пальце. Я поняла, что это обручальное кольцо, которое когда-то украшало её безымянный палец, но теперь держалось только на большом. Она была жива.
Я пролежала пару часов без сна, и мы, наконец, доехали. Поезд замер на перроне, и Света помахала кому-то в окошко. В купе вошли трое мужчин, которые всё-таки не смогли скрыть своего ужаса. Юля не могла не заметить. Двое из них взяли её на руки и аккуратно вынесли на улицу. Света поблагодарила меня, сказала, что я хорошая сестра, и вышла следом. Мы с Жаником остались в купе ждать запаздывающих встречающих.
Мы сидели вдвоём за столом, слегка обнявшись, и я вспоминала, как рухнула другая стена. Когда Жанику было восемь, он был очень закрытым и почти не разговаривал. Учителя в школе рассказывали, что мальчику тяжело сконцентрироваться, и тогда мы вместе пошли к психологу. Через несколько сеансов он сказал доктору, что у него есть секрет, о котором он никому не рассказывал:
«Мой папа умер много лет назад. Но моя сестра и мама не знают об этом, а я боюсь им рассказать, чтобы они не расстроились».
