Музунгу в аду

Последние два года я снимаю для гуманитарной премии «Аврора» короткие фильмы про её финалистов — как правило, это люди из самых страшных мест на земле.

Редакция «Батеньки» предложила мне порассуждать на тему: «Должны ли войны, массовые преступления и прочие ужасы выглядеть в документальном кино красиво? Не является ли это эстетизацией насилия?» Вопрос провокационный, потому что ставит под сомнение вообще этичность работы фотографа, документалиста и даже репортёра в горячих точках:  реальные люди погибают, а эти падальщики думают, как бы поэффектнее подать материал.

Тут, конечно, не обойтись без Сьюзен Зонтаг, чьё позднее эссе «Глядя на боль других» отвечает на этот вопрос более или менее однозначно.  Ничего неэтичного здесь нет, говорит Зонтаг, потому что жертвы масштабных несчастий всегда заинтересованы в том, чтобы мир узнал о них. Это очень хорошо чувствуется в лагерях беженцев. Обычно в Африке люди, увидев «музунгу» (общеупотребительное название белого человека) с камерой, реагируют негативно: прячут лица, ругаются, просят денег. Но беженцы ведут себя ровно наоборот — они облепляют съёмочную группу, наперебой рассказывают о своих лишениях, приглашают посмотреть на их убогое жилище. Условия жизни в лагерях чудовищные, хуже ситуация уже стать не может, и обвешанные аппаратурой музунгу для них — это луч пусть и призрачной, но надежды.

И да, мы всё равно стараемся красиво снять даже такое страшное место, как лагерь для внутренне перемещённых лиц в Могадишо. Используем режим slow mo, потому что замедленные кадры убедительнее и многозначнее. Просим нашу охрану пройтись с автоматами мимо маленького сопливого мальчика — хороший, в смысле жуткий кадр. Накладываем потом на монтаже эмбиентную музыку, чтобы усилить ощущение страха, напряжения, отчаяния.

Глупо спорить с тем, что человеческие трагедии по-своему поэтичны и даже красивы, и чем больше масштаб, тем сильнее они завораживают.

 Эту особенность человеческой психики хорошо поняли террористы: они уже давно пытаются обставить свои злодейства как можно более красочно. 11 сентября, со своим эпическим размахом, напоминающим о голливудских блокбастерах, стало эталоном «успешного» теракта. Зрелищность важна не менее, чем результативность. Особенно активно этим пользуется ИГИЛ. Все видели эти кадры: заложник, которому сейчас отрежут голову, стоит на коленях  в оранжевой робе на фоне песчаных пейзажей,  за кадром звучат возвышенные нашиды, человек в балаклаве заносит нож… В этих тщательно срежиссированных роликах, которые часто принимают за постановку, действительно много дьявольской непристойной красоты, делающей их чем-то сродни порнографии. На самом деле террористы лишь пытаются соответствовать запросам аудитории и в этом смысле мало отличаются от британского канала  ITN,  который 11 сентября целый день крутил кадры разрушения башен-близнецов под драматическую музыку Вагнера. «Мы просто хотели усилить впечатление от произошедшего, не делая никаких закадровых комментариев», — в ответ на обвинения в пошлости сказал шеф-редактор канала.

Интересно, что на территориях, подконтрольных  террористам,  запрещены любые зрелища, кроме публичных казней. Театр, кино, музыка — это от шайтана. В документальном фильме «Город призраков» есть  кадры, снятые на площадях Ракки – столицы ИГИЛ. Толпа стоит возле эшафота, в глазах — возбуждение. Сонтаг пишет о вуайеристском интересе людей к смерти — в этом одна из причин популярности «плохих новостей» по телевизору.   Она ставит изображение насилия в один ряд с порнографией — и то и другое одинаково ошеломляет и в конце концов приводит к бесчувственности. В таком случае, тяга к наблюдению за убийством — самый омерзительный вид порнографии.

Вопросы, которыми я задавался в Африке, были скорее этического, а не эстетического характера. В западной прессе можно встретить термин disaster pornography (а также poverty porn, war porn и тому подобное). Как правило, речь идёт о белых журналистах/фотографах, приезжающих в Африку на человеческое сафари: найти и показать умирающих от голода детей, разрушенные войной города, изнасилованных женщин и самодовольных боевиков с калашниковыми наперевес.  Всё это считается эксплуатацией насилия и стереотипов. Как ни прискорбно, именно это приходилось делать  и нашей съёмочной группе. Потому что нигде в мире не происходит столько насилия и бедствий, как в Африке.  Рассказывать об этом надо — до тех пор, пока будет сохраняться ситуация, когда в Сомали  миллионам людей угрожает смерть от голода,  а на Уолл-стрит акции очередного бессмысленного мобильного приложения подешевели до семи миллиардов долларов. Всерьёз меня угнетало другое. Есть такой термин — «парашютная журналистика»: приехал к дикарям такой весь в белом, поснимал их несчастья, не вдаваясь глубоко в подробности,  — и удалился в свою комфортную жизнь, вскоре забыв об их существовании. А несчастья никуда не делись. Вот это паскудное ощущение себя «парашютистом» меня в Африке не покидало.

Есть известная история про южноафриканского фотографа Кевина Картера (самиздат её подробно рассказывал). Он получил Пулитцера за снимок, сделанный в Судане во время голода 93-го года.  Маленькая дистрофичная девочка сидит без сил на земле, а за ее спиной пристроился стервятник. Жуткий и мощный образ. Картер выжидал в засаде около двадцати минут, чтобы сделать эту фотографию. Потом он отогнал стервятника и пошёл дальше в направлении центра, распределявшего гуманитарную помощь. Девочка вроде бы тоже туда направлялась, но у неё не хватило сил. Картер никак ей не помог, потому что таких умирающих детей вокруг были десятки. Это дорого обошлось фотографу — общественное мнение распяло его за равнодушие, в некоторых статьях самого Картера сравнивали со стервятником, поджидающим смерть своей жертвы.  Всё это было глубоко несправедливо: Картер,честный, мужественный и совсем не бесчувственный парень, писал, что его преследуют образы умирающих людей, которых он снимал. Он-то как раз не являлся «парашютистом» — Африка была его родиной. Картер первым снял «ожерелье» — изобретённый борцами с апартеидом способ расправы, когда на шею живой жертвы надевается покрышка и поджигается. «Ожерелье» на континенте до сих пор очень популярно – я натыкался в YouTube на любительские съёмки экзекуций, когда монтировал ролик про финалиста премии из Центрально-Африканской Республики. Лучше бы я не видел этого никогда. Но вернёмся к Картеру. Через три месяца после вручения Пулитцера он покончил с собой, не выдержав глубочайшего внутреннего кризиса.

Я вспомнил об этой истории в лагере беженцев в Могадишо. Мы уже четвёртый день были в Сомали, вокруг творился полный мрак, который с каждой съёмкой только сгущался. Остановились перед женщиной с младенцем на руках. Беженка рассказала, что они две недели пешком добирались до лагеря, чтобы спастись от голода, но им по-прежнему нечего есть. Пока шли, малыша разбил паралич. Чтобы продемонстрировать это, она поставила ребенка на ножки — они подкосились, как плюшевые. Мы двинулись дальше, выслушивая новые истории страданий и отчаяния,  но лицо малыша с плюшевыми ногами не выходило у меня из головы. И тут меня осенило, , что в моём рюкзаке есть деньги, отложенные на обратную дорогу: собирался потратить их во время долгой транзитной остановки в Стамбуле. Незаметно сунул их маме мальчика. Она просияла. Рассказываю это не для того, чтобы показать, какой я молодец: вряд ли моё скромное подаяние спасёт эту семью от длительного голода.

Закончив съемки в этом аду, мы отправились на безопасную базу, окружённую двойным периметром, с отличным кенийским поваром, готовившим разнообразную и вкусную еду. Но совесть меня в тот вечер не мучила: отработав как профессионал, я хотя бы попытался остаться человеком. Важнее этого ничего нет.