«Остарбайтеры». Эпизод первый: Истории

Двадцать восьмого февраля 1942-го она попала в облаву, была арестована и отправлена в Германию. Вместе с другими девушками прошла дезинфекцию и попала на биржу труда в городе Шверин.

Первого мая 1945 года Шверин освободили американцы. Девушки самостоятельно пошли к границе с СССР. Красноармейцы отправили их работать по хозяйству при советской воинской части. В 1946 году Анна Константиновна попала в фильтрационный лагерь.

Она вернулась домой лишь год спустя, но найти работу из-за своего остарбайтерского прошлого не могла. По совету одноклассницы уехала в Минск, где устроилась стрелочницей на железной дороге. Вышла замуж. Родила троих детей. От опыта жизни под оккупацией у неё осталось много историй, которые мы не смогли вставить в эпизод. Вот одна из них:

Вот (смеётся) что я тебе расскажу. Вот когда моя тётя уехала в Ленинград, она оставила козу нам. И вот эта коза нам принесла двух козлят, а мы назвали одного Руслан, одного Фриц. (Смеётся.) И думаем: «Ага! Какой победит? Или наш Советский Союз выстоит, или германцы победят?»

И что вы думаете? Наш Руслан сдох. (Смеётся.) А Фриц остался. А как же нам похоронить его? Земля-то уже замёрзшая. У нас куча навозная была, и вот мы взяли красный галстук, завязали козлёнку (смеётся) и похоронили его в эту кучу навозную!

А этот (Фриц) остался, а на улице-то сорок три градуса мороза, шо нам делать? Тогда мы этого козлёнка сюда привели, и вот мы его сюда поселили, и сделали такую перегородочку, и этот козлёнок там был. Вот.

И поставили к нам немцев. Они спрашивают: «А как его звать?» Говорю: «Фриц». Они: «У...у! Фриц!» Они ему наливают супу горохового, а он такой мясной, с тушёнкой. Сам бы ел с удовольствием. (Смеётся.) Вот. И через три месяца наш козел вот такой стал! Откормили его. Вот.

Антонина Михайловна Сердюкова родилась в 1925 году в Первомайске. Вскоре отец устроился инженером на тракторный завод, и семья переехала в Сталинград. Там Антонина Михайловна начала заниматься фортепиано. Вы, наверное, помните по первому эпизоду, чем кончился для неё выпускной концерт:

«Я не успела шагнуть к роялю, как кто-то сзади меня так отодвинул. Мужчина выходит — и: „Товарищи! Война!“ И я стою на них смотрю... А Сергей Николаевич так подошёл, взял меня за руку, подвёл к роялю и сказал: „Играй“. А в зале рыдания, двери распахнулись, кто-то выходит, кто-заходит, кто-то бегает. А он говорит: „Играй“. И я играла: Брамс, „Венгерский танец номер один“ (напевает мелодию)».

В 1942 году немцы вывезли её в Германию. Там она попала в трудовой лагерь в городе Лаута, где работала на алюминиево-ванадиевом заводе. Она знала немецкий и химию, поэтому её направили в лабораторию, а не на литьё в горячий цех. 

В лагере она познакомилась со своим будущим мужем, французом Клодом Стреттом. В конце войны они поженились и уехали в Париж, где и родился их сын Миша. Летом 1946 года вместе со многими другими русскими Антонину Михайловну и сына вывезли обратно в Советский Союз. Только спустя пятнадцать лет ей удалось наладить переписку с мужем. Они так и не встретились.

Антонина Михайловна застала одну из первых бомбёжек Сталинграда. Она не увидит, как город сровняют с землёй, но первые взрывы запомнила хорошо:

“Ну, я мало что могла понять про войну, я её не видела, не слышала, не переживала. Мне важно было скорее в институт побежать и познакомиться, с кем я там буду учиться. Нас не бомбили, но летали каждый день самолёты-разведчики — они бомбы не носили, они делали аэрофотосъёмку, бросали листовки. Но наши-то в ответ стреляли, и объявляли тревогу поэтому, чтоб мы не высовывались, иначе осколками людей... не одного побило там. Ну и вот, в какой-то из дней августа я должна была идти уже в институт, нас пригласили туда знакомиться и так далее — самый торжественный момент для девицы. И вот я розочку никак не могла прицепить себе. Вот я её…

И вдруг — воздушная тревога. А я думаю: «Хоть бы папа не слышал, а то не пустит». А я собиралась удрать. И вдруг самолёты налетели и посыпались бомбы. Окна вдребезги, рамы вдребезги! Бомбы падают вот так — прямо вот рядом с домом, но на дом ещё не попадают. А у нас подвал в этих домах был достаточно высокий — метра два с половиной, а может быть, ну… или около этого. И там были... Когда война началась, приказ был очистить все подвальные помещения и чердачные, и подвалы должны были служить бомбоубежищем. Отец, значит, меня за руку и маму — и в подвал. Сидим, бомбёжка не прекращается. В доме — ни еды, ни воды про запас, всё навылет, кругом ветер свистит, осколки свистят. И это длилось три недели. Три недели! Малейшее затишье — мы ползком на Волгу за водой. Больше ж нету там ни ручейков, ни колодцев — ничего. Это был тихий ужас, вот эта дорога до Волги, — она была усеяна трупами. 

Лошадей же много было, верблюдов много было, это ж была тягловая сила, вот их побило, было вот как только стемнеет, кидаемся — трупы эти лошадиные. Мяса кусок отрежем, где-то на углях, где-то так, всыромятку, — ужас!

В один из последних налётов бомба попала в наш дом. Но попала она не в наш подъезд, а в соседний. Прошла насквозь, и все люди, что там были, больше их не видно было, не слышно. А нас только завалило. Но не было — ну, поцарапало кого-то, но убитых не было. И вот мы начали выцарапываться. Кто-то снаружи там нас вытаскивал, расчищал проход. Мы вытащились, с нами была семья — муж, жена и двое детей, причём одна девочка была года на два меня моложе — на три, а вторая — малышка несколько месяцев, два-три месяца.

И вот эта мать, она что-то руку ушибла, она мне дала эту девочку, когда меня вытащили, малышку, чтоб я её держала, а папа говорит, вот там надо было перейти дорогу, перейти — и там начинался завод, и он сказал: «Бегите в цех. В цехах очень плотные перекрытия, бомба не пробьёт — ждите нас там».

И вот мы с этой девочкой, Галя, и эту малышку на руках, мы туда добежали. Бомбы сыпятся, мы слышим шум, мы забрались, уселись. Малышка уже не плачет от голода, она так и умерла у меня на руках. Да.

И я… Мы обе с Галькой заснули. Вот так вот. Вот я сижу, эту малышку держу, и вот так заснула. И потом помню, кто-то меня теребит и говорит: «Тосенька, ты только не волнуйся, ты только не волнуйся». И кто-то тут это свечку зажёг. Я смотрю — папа здесь, а эта врач Катя говорит: «Мама ранена, но мама жива, ты не волнуйся». Вот когда они выходили, осколком мины её ранило в горло — вот так сюда, и вот здесь навылет она осталась. Так девяносто три года она и прожила с ним. Малюсенький, как булавочная головка”.

«В апреле 1938 года арестовали и мою маму. По повестке ушла, совершенно уверенная, что всё будет в порядке. Она действительно такой, кристально чистый человек. Три дня её не было, я сходила, заплатила за квартиру, хожу в школу.

Ирина Щербакова: Одиннадцатый год вам?
А. В.: Да. И играю с девочками на Сретенском бульваре, через скакалочку прыгали, весна уже была.
И. Щ.: И как-то всё-таки не отдавали себе отчёта в том, что произошло?
А. В.: До конца нет. И папа уже был арестован, да, папа уже был арестован, но как-то мама, она такую уверенность вселила, что она придёт… Поэтому так, как-то беззаботно немножко было. Прибегает соседка и говорит: «К тебе приехали». Ну, было несколько человек в комнате, и они говорят: «Собирай свои вещи, ты поедешь к бабушке. У тебя есть бабушка?» Я говорю: «Есть». — «Где она живёт?» — «В Борисове». — «Ну, хорошо, ты поедешь к ней». Я так про себя подумала: «А как же я к ней поеду, когда я не знаю её адреса?» И они у меня адрес не спросили.

Разрешили взять вещи только детские, а соседка так, мне мигнув, сунула великолепнейший отрез крепдешина, такой красивый-красивый, апельсинового цвета. И я спросила разрешения: «Можно ли мне взять книги?» — «Но только две». Я взяла однотомник Пушкина и однотомник Чехова, серые такие большие книги. И вот так я с ними ехала на эмке в Даниловский детприёмник.

В Даниловском детприёмнике было мало детей. Там мне девочки всё объяснили, что мы дети арестованных, они всё уже знали.

И. Щ.: Знали, да?
А. В.: Да. Были мы там, наверно, недели полторы-две. Там водили нас в кино вместе с уголовниками, сидели они в другой стороне, но это было ужасно страшно. Там девочка, у которой маечка с большим… и татуировка с сердцем была вот здесь прикрыта немножко платочком, она вынимала и показывала. И было это очень страшно. Ну вот. Потом сказали, что мы поедем в детский дом к Чёрному морю, нам это, конечно, понравилось.

Посадили нас на «чёрный ворон», привезли нас на Киевский вокзал… Когда мы со станции, голодные, ничё-то долго не ели, мы пришли в это мрачное, такое низенькое здание, то первое, что мы увидели, — стол был накрыт, там был налит суп, нам так хотелось есть, хотелось пить. И когда нас завели, то даже самые маленькие не стали есть этот суп, потому что в каждой тарелке плавало не менее сорока мух. Ну, потом мы ели этот суп.

И. Щ.: Но вы с мамой списались, да? Когда? Вы с мамой нашли друг друга?
А. В.: Нашли совершенно случайно. Я адреса не знала.
И. Щ.: Ещё бы.
А. В.: Я разматывала моток ниток, который я взяла из дома, и он был на конверте с адресом бабушки. Я написала бабушке, и мама написала туда.
И. Щ.: Совершенно случайно?
А. В.: Совершенно случайно.
И. Щ.: Бог помог
А. В.: Да, Бог помог, это вот, действительно, провидение Божье.

Мы голодали… Ну не то слово. Сидишь на уроке, приходит вторая смена, записочка: «Что на обед?» — главный вопрос. В ответ: «Цыганское сало». Нам давали ломтик хлеба — это ни в какие нормы не впишется, потому что это был прозрачный, тоненький, маленький, — и половинку луковицы.

И. Щ.: Скажите, это потому, что воровство было такое?
А. В.: Это директор. Панасюк Полина Евгеньевна. Страшная личность. Вы знаете, с ней нужно было расправляться без всякого суда, Бог бы оправдал за это. Позднее вот так, во время Финской войны, она, например, говорила так: «Вы хотите, чтобы у нас был радиоприёмник?» — «Хотим». — «Но вы знаете, тогда придётся потуже пояски затянуть». В конце концов, появился поломанный приёмник, который никогда не работал, но пояски затянули потуже.

И. Щ.: Простите меня, Альдона: бабушка ничего послать не могла, да?
А. В.: Вы знаете, с бабушкой была такая история Прислала мне посылку тётя. Что она мне прислала? Ну, как тогда назывались — смельчаковые ботинки, это она в очереди простояла, в Белоруссии очень тяжело было.
И. Щ.: Я знаю, очень тяжело..
А. В.: Да. Прислала подушечки и печенье. Кроме того, она присылала всё время систематически что-то маме. Тетрадочки она мне прислала.
И. Щ.: Это чтобы вы на них как бы не в обиде, это просто то, что они могли?
А. В.: Нет, нет, нет: я в них, они меня хотели забирать, но мне мама написала: «Нона, тут всё-таки учёба, а там... Подумай». И я говорю: «Мам, нет, я понимаю, что…»
Вторая случайность: мы играли возле канцелярии, нам потребовалась бумага, я побежала, а там ненужная всякая бумага в шкафу была, вынимаю ящик из ящика стола, беру какие-то там конверты, и вдруг — почерк мамы. Мама присылала письма, мне их не отдавали. Да. И там адрес мамы, вот тогда я с ней и списалась.
И. Щ.: Какая же сволочь…
А. В.: А Эля Юян не получила ни одного письма.

Потом… Деньги, которые мне приходили, я должна была отдавать директору, она выдавала мне марки, и в ответ шли нотации. Вот, у меня лежат письма, которые пришли от меня к маме в лагерь, и в этих письмах об этом всё подробно рассказывается, вы можете об этом прочитать. «Мамочка, не пиши вот это, пиши это, потому что директор сказала, что я много писем пишу, что она лишит тебя права переписки».

Если все получали двойки, так это нормально, если я или кто-нибудь из нас получал двойку, нас вызывали на круг — и каждый комсомолец должен был сказать, какой мы вред приносим, потому что мы враги народа. .

Я хотела ещё два слова сказать о Марь Иванне, которая нас спасла. Мясо-то мы не ели, а она достала бутылки с рыбьим жиром. И вот мы всё-таки принесём этот хлеб, соль поставим — и сидим мы возле лампы на столах, бьём вшей. И тут же мы макаем в эти тарелки в рыбий жир, и не знаю, почему не любят рыбий жир: по-моему, вкуснее еды нет. На всю жизнь вкусно. Вот я считаю, что она нас спасла. Ну вот.

Да, ну а теперь снова возвращаюсь к моральным испытаниям. Писала я стихи. Вот была заметка, что Нона Лиходиевская там выступит со своими стихами, то есть все считали меня какой-то…

И. Щ.: Поэтом, да?
А. В.: Да. (Смеётся.) Написала стихи к какому-то празднику, гимн в редакцию какой-то газеты. Получаю ответ, что «стихи нам понравились, пишите ещё, но только сейчас мы не напечатаем, потому что уже слишком поздно было». Они к празднику. Боже мой, как она на меня кричала, директор, как она грозила, что она пошлёт маме, твоей маме будет то-то и то-то. Мама, она, конечно, не говорила, да. В общем, ни разу, никогда после этого я стихов не писала. Она меня вылечила.

Руководители архивной практики — Никита Ломакин и Эвелина Руденко.

Текст читает Олег Каменщиков.

Сценарий и монтаж — Семён Шешенин.

Музыка и сведение — Фёдор Балашов.

Главный редактор «Глаголев FM» — Евгений Бабушкин.

Все интервью можно прослушать полностью на сайте tastorona.su