Имитация самоубийства и «залёт» в дурдом ещё совсем недавно были традиционным способом призывников откосить от армии (когда служили два года). В новом рассказе из цикла «Русская готика» Михаил Боков вспоминает одну из таких историй: жёсткое противостояние призывника, который любил «Нирвану», и военкома по фамилии Шпырда. И, конечно, клянётся, что всё рассказанное в этом художественном произведении — чистая правда.
Фамилия военкома была Шпырда, и он «глотал» призывников, как конфетки. Говорили, что Шпырда лично заглядывает в задницу каждому: ищет годность к армейской службе. И если спросить его в это время — старая, как мир, шутка молодых самцов — если просить его: «Ну, что там, товарищ военком, отсрочки не видно?» — то тогда Шпырда сразу и сожрёт призывника. И затем рыгнёт сытой драконьей отрыжкой, от которой вынесет двери и загорятся обои на стенах. 130-килограммовый и краснорожий, военком выглядел человеком, вполне способным на это.
Шпырда желал видеть в армии всех молодых людей от 18 до 27 лет. Каждый призывник с отсрочкой по здоровью, отсрочкой по учёбе и отсрочкой по детям был его личным врагом. По детям особенно. Шпырда вызывал таких к себе в кабинет. Те, кому посчастливилось выйти, плакали. У самых чувствительных на два года пропадала эрекция. Этого времени как раз хватало, чтобы не суметь зачать второго ребёнка и уйти в армию, пусть и с опозданием.
Интересно, что толстый сын Шпырды Боря, хотя ему тоже исполнилось 18, в армию не пошёл. У Бори нашли плоскостопие. Боря учился в сельхозтехникуме. Вряд ли из-за Бори, но с сельским хозяйством в области было не очень.
Я решил, что на медкомиссии вскроюсь. Полосну по венам чем-нибудь острым прямо на глазах у Шпырды. И выкрикну ему в лицо что-нибудь дерзкое — про свободу, про толстых мучителей и убитую юность. Я не собирался отдавать два года своей жизни без боя. Плюну в лицо системе, окроплю своей кровью военкомат, пристанище зла — такова будет моя искупительная жертва.
Дальше известно что: «дурка». Три-четыре месяца на коктейле из нейролептиков, антидепрессантов и холодного душа и затем «белый» билет. «А это вы видели, гражданин военком?» — я воображал, как буду размахивать листком со своей негодностью перед носом Шпырды, и он скукожится, растает на моих глазах. Оковы рабства сброшены. Дракон сгорит в собственном пламени.
Путь «вскрыться — загреметь в дурдом — не пойти в армию» проделали многие до меня. Мой друг Мася, который забивал портаки всему двору, вскрылся дома, лежал полгода в «дурке» и вышел живым. Мой друг Зика вскрылся на рок-концерте, прямо на сцене. Он отлежал полгода в «дурке» и вышел живым. Только один глаз его стал моргать. И моча (мы на пьянке однажды вышли пописать вместе) приобрела кислотно-зелёный цвет. Она прожгла насквозь лист лопуха, словно в него воткнули джедайский световой меч. Можно сказать, что вскрыться перед походом в военкомат было нашей рок-н-ролльной традицией. Обрядом инициации. И я всерьёз собрался пройти путём великих рок-н-ролльных героев Маси и Зики и не посрамить масть.
Артём Малафеев, мой товарищ, шёл на медкомиссию вместе со мной. Мы договорились: в решающий момент на глазах изумлённых врачей и дракона Шпырды я режу себе вены, а он глотает разом горсть снотворных таблеток. В дурдом нас везут вместе. Я истекаю кровью. Артём засыпает и может заснуть навсегда. На его груди — алюминиевый значок анархии, который продают на рынке по 100 рублей за штуку. Мы поем песни Егора Летова и вместе уходим в забытьё, из которого нас медикаментозно возвращают.
Но в решающий момент Артём сдал назад.
Мы стояли уже раздетые до трусов, в стаде других призывников, готовые к медосмотру.
— Принёс? — спросил я. — Таблетки.
Артём потупился и шаркнул ногой.
— Что-о-о? — злости моей не было предела. — Ты! И ты ещё носишь «анархию» на шее! Сид Вишес посмеялся бы над тобой. Курт Кобейн…
— Ты сам-то, — перебил меня Артём. — Сам-то чего?
— Вот чего! — и я вынул спрятанный в трусах перочинный нож. Лучшего не нашлось в моем доме. Столовые ножи не лезли в трусы. Можно было ещё обломать кусок полотна с ножовки и спрятать его. Но оно — чёрное, с кривыми зазубринами — показалось мне слишком жёстким вариантом. «Ещё, чего доброго, таким распорешь вены до смерти», — подумал я.
Нож в руке заметил солдат-срочник. Он охранял призывников, чтобы те не разбежались: такое тоже бывало часто. Шпырда выписал срочников для охраны и распорядился закрыть окна военкомата решётками. Один из парней прошлого призыва не знал, что поставили решётки. И сиганул в окно прямо через шторы. Синяя Борода, наш военком, очень радовался.
— Э-э, — сказал мне солдат-срочник, увидев нож. — Это нельзя.
— Как нельзя? Это мне… Со мной… Мне надо! — стушевался я.
— Сюда давай! — и солдат — видимо, и правда армия воспитывает конкретных, чуждых рефлексии мужчин — вырвал нож из моей руки.
Медкомиссия была один в один похожа на рынок работорговцев. Призывники жались друг к другу, худые, озябшие на сквозняке. Среди нас не было ни одного мускулистого пацана, одни дрищи. Хозяева выдёргивали нас по одному: «Открой глаз. Покажи зубы. Что слышишь? Вдохни-выдохни».
При мне парня с очками на минус восемь зафрахтовали в морскую пехоту на предварительном распределении. У двадцати человек обнаружился недовес. Но Шпырда, который топал по залу и зыркал во все стороны, заявил, что «на срочной они отожрутся». Доктора не приняли недовес во внимание.
Моё дело требовалось решать. Стоя у стола врача-педиатра, втягивая и выпячивая живот по его требованию, я оглянулся и посмотрел на Артёма. Тот виновато пожал плечами. «Хрен с тобой», — подумал я и в следующий миг выхватил треугольную линейку у доктора со стола.
— Всем стоя-а-ать! — заорал я, и зал вздрогнул. Все уставились на меня. Я видел, как застыл на месте Шпырда. Его лицо начало краснеть, свинячьи глазки буровили меня. Я вспомнил, что он жрёт призывников живьём, не оставляет даже косточек. Пути назад не было.
— Я… Я… — к несчастью, я не продумал финальной речи. И потому после замешательства неожиданно выкрикнул. — За Курта Кобейна!!! Против армейской системы!!! — и полоснул линейкой по венам.
Ничего не произошло.
Пластиковый угол линейки оставил на коже белый след, даже царапины не сделал. Я изумлённо посмотрел на руку, на докторов, сидевших с открытыми ртами, на Шпырду (тот уже готовился меня жрать) — и резанул линейкой ещё раз.
На коже осталась багровая полоса. Но вскрытием вен и близко не пахло. Я резанул ещё раз, и ещё, заорал опять про Курта Кобейна. Краем глаза я видел, как мчится ко мне солдат-срочник, и глаза его лучатся весельем и озорством.
— Х-ха! — выкрикнул солдат и здоровым пролетарским кулаком с размаху влепил мне в нос. Я успел разглядеть рыжие волоски на его пальцах. Линейка выпала. Ноги подогнулись. Я упал на кафельный пол — последняя жертва протеста и рок-н-ролла. Перед тем как отключиться, я услышал хохот Шпырды. Я увидел его самого, согнувшегося пополам, увидел его волосатое пузо, которое выпало из рубашки. От хохота военкома сотрясались стены и дули зловонные ветра.
Дальнейшее я помню смутно. На меня прыснули водой, быстренько провели по всем врачам (те жмякнули печатями, все поставили отметку «годен») и выставили за дверь.
— Мальчик, — ласково напутствовал меня Шпырда. — Мальчик, приходи сдаваться через две недели!
В этот момент военком был более всего похож на Карабаса Барабаса.
В дверях я столкнулся с его сыном Борей. Боря пришёл на работу к отцу посмотреть, как система пакует молодое мясо. Боря жрал бутерброд длиной в мою руку. Из бутерброда торчал шмат колбасы.
Я не пришёл ни через две недели, ни через три. Я ударился «в бега»: днём и ночью сидел дома, боялся открывать дверь. Мать ворчала: «Лучше бы ушёл в армию». Она кормила меня, своего борца с системой, все скуднее и реже.
Никто не приходил за мной, и это угнетало ещё больше. «Они что-то задумали. Они готовят штурм», — в панике соображал я.
Артёма забрали в армию через 16 дней. На проводах, где я не был, веселились вовсю. Драки, таблетки, пьяный секс. Сам Артём отбывал к месту службы, имея здоровый фингал под глазом — в радостной суматохе ему зарядили дружки. Они не хотели прощаться. Уже перед военкоматом раскачали машину-«буханку», где сидели призывники, и уронили на бок. Двоих забрали в милицию. Толпа провожающих поднимала «буханку» обратно.
Шпырда, верный пёс системы, вскоре ушёл на повышение в центр. Он забрал с собой сына Борю. С сельским хозяйством в области даже без Бори всё оставалось очень плохо.
За мной по-прежнему никто не приходил.
Я понемногу расслабился, стал выглядывать на улицу, нашёл работу.
Звонок, которого я ждал с замиранием сердца, раздался много лет спустя.
— Михаил! — сказала строгая женщина в трубке. —Что же вы не забираете военный билет? Вам уже 29, давно пора.
— Военный билет? — Я подумал, что это уловка, западня. Они хотят заманить меня к себе в логово.
Но на деле всё оказалось до смешного просто. Шпырда отложил папку с моим делом на батарею вместе с другими документами. Тяжесть бюрократии перевесила: все бумаги свалились за радиатор. Шпырда переводился и, видимо, забыл о них. Он давно уехал, а бумаги продолжали годами пылиться в его кабинете за батареей. Со временем к батарее прислонили несгораемый шкаф. Моё дело оказалось запрятано лучше, чем золотое руно. Его обнаружили, когда стали делать ремонт.
— По-хорошему, мы могли бы завести на вас уголовное дело, — сказала сотрудница военкомата. — Ваше счастье, что прошло столько лет. Полюбуйтесь-ка, — и она придвинула ко мне папку.
На обороте красной ручкой яростным росчерком Шпырды было намалёвано и зачёркнуто слово «РАССТРЕЛЯТЬ». И затем следовала короткая приписка: «СГНОИТЬ ПИДАРАСА В СТРОЙБАТЕ».
