Перед вами очерк Александра Дельфинова — поэта, журналиста и участника проекта «Наркофобия», борющегося за либерализацию антинаркотической политики. Им самиздат открывает вторую главу исследования героина в России и мире, посвящённую восприятию этого наркотика и зависимых от него в обществе. Этот текст написан на основе личной истории — о жизни, зависимости и смерти близкого друга, но выводит на глобальный разговор о том, почему наркопотребителей в России воспринимают как животных те, кто декларирует, что может их вылечить, и как советская система реабилитации породила одну большую стигму, проникшую глубоко внутрь современных центров борьбы с наркоманией.
Летом 1992 года в Москве около Курского вокзала встретились два товарища. Одному было чуть больше двадцати лет, он интересовался музыкой, контркультурой и был в хорошем настроении. Второй лет на десять старше, худой, известный в то время российский рок-музыкант, назовём его Сергеем. Сергей выглядел обеспокоенным. Друзья двинулись вдоль Садового кольца, беседуя, но внезапно Сергей резко шагнул к проезжей части, голосуя, словно хотел остановить такси. К удивлению его собеседника, у тротуара притормозила карета скорой помощи.
«Погоди, я сейчас», — Сергей подошёл к машине, заговорил с мужчиной в зеленоватой докторской рубахе, затем вдвоём они скрылись внутри микроавтобуса. Минут через десять Сергей вылез оттуда с довольным видом. Скорая рванула дальше, а Сергей сказал: «Ну, пошли ко мне, чаю попьём?» Он оживился, болтал без умолку и размахивал руками.
Они ждали лифта в подъезде, когда Сергей вдруг побледнел и осел на корточки, прижимаясь к стене. Двери лифта раскрылись, вышла дама с собачкой, собачка тявкнула, дама брезгливо отвернулась. Сергей плакал. «Что случилось?» — растерянно спросил его приятель. Сергей показал вывернутый край рукава своей чёрной куртки с пятном от растёкшейся жидкости. Там что-то блестело. Осколки? Плачущий Сергей стряхнул их на пол и вдруг стал слизывать с рукава остатки жидкости. У врача он купил ампулу морфина, но случайно раздавил её в кармане. Талантливый музыкант, автор песен, которые помнят почти тридцать лет спустя, он страдал тяжёлой формой наркозависимости. А его товарищем был я.
Морфинизм был хорошо известен советским психиатрам. В классическом учебнике психиатрии В. А. Гиляровского, впервые изданном в 1942 году, в главе «Морфинизм. Опиофагия» сказано: «Через 5–6 часов и во всяком случае не позже суток после прекращения введения наркотика развивается более или менее тяжёлая картина абстиненции, которая складывается из дурного самочувствия, тоскливости и беспокойства, страхов, зевоты, чихания, болей в разных местах тела, расстройства сна, сердцебиений, иногда явлений коллапса. Ввиду этого отнятие привычного наркотика должно делать с известной осторожностью».
Гиляровский советует растягивать этот процесс на неделю, постепенно уменьшая дозы, и только «у здоровых наркоманов» отнимать наркотик сразу или в течение двух-трёх дней. Больному следует оставаться в больнице «около одного-полутора месяцев, в затяжных случаях ещё дольше», а после выписки оставаться под наблюдением в диспансере. Примерно по такой схеме и функционировала советская наркология, формально отделившаяся от общей психиатрии в 1975 году. Это и есть прообраз того, что ныне понимается в стране российской под термином «реабилитация»: сначала «отнять» наркотик, потом держать какое-то время взаперти, потом наблюдать (ставить «на учёт»).
«Я болею, — сказал мой друг музыкант Сергей, — мне нужно лекарство!» Недалеко от дома, где он жил в то лето, находился Московский институт имени Склифосовского, обнесённый серым бетонным забором с дырами. От дома до ближайшей дыры было минут десять пешком. «Подожди здесь», — Сергей нырнул в неровный проём с торчащими ржавыми кусками арматуры.
Через полчаса опять довольный Сергей вынырнул из дыры в заборе. У него были деньги, и несмотря на потерю первой ампулы, в то время достать ещё одну в больнице не составляло труда. Дозы хватило бы на несколько часов, до следующего дня, до следующего беспокойства, лихорадочных поисков, эмоциональных вихрей и страха перед наступлением «тяжёлой картины абстиненции». Мы вернулись домой, Сергей зашёл ненадолго в комнату, я на кухне вскипятил чай. Он вернулся и сел на стул, глянул по-доброму: «Эх, Сашка…» — и замолчал, полуприкрыв глаза. «Если ты болеешь, — осторожно спросил я, — может быть, надо лечь в больницу?» «Я буду лечиться! — встрепенулся Сергей. — Я обязательно буду лечиться…» И он снова заснул на своём стуле.
В СССР героина не было, и в зависимость от опиатов и опиоидов попадали прежде всего те, у кого был прямой доступ к обезболивающим типа морфина или промедола. Психиатр Гиляровский писал, что морфинизм бывает распространён прежде всего у военных, врачей и медперсонала, а также в среде артистов, «прибегающих к наркотикам, чтобы не волноваться при выходе на сцену и иметь больший успех». Возможно, в середине ХХ века всё так и было, но к середине 1970-х годов в западных регионах Советского Союза и портовых городах вроде Ленинграда, Калининграда и Одессы стали появляться совсем другие потребители.
Опийная наркомания вошла в моду у молодёжи, и медицинского морфина на чёрном рынке стало не хватать. Появившуюся нишу заполнил «чёрный» (или «черняшка») — самодельный раствор для внутривенных инъекций, который можно было кустарным способом изготовить у себя на кухне. Примерно в это же время, после 1974 года, в СССР один за другим начали открываться лечебно-трудовые профилактории (ЛТП).
Тогда в советской психиатрии и впоследствии наркологии царило убеждение, что алко- и наркозависимость излечивается путём временной изоляции больного и «трудового перевоспитания», то есть по сути при помощи принудительных работ. В профилакторий людей помещали по решению суда на срок от нескольких месяцев до двух лет, а за исполнением «принудлечения» следило МВД, хотя формально ЛТП не относились к уголовно-исполнительной системе. Так сформировался особый тип «реабилитации», которая сводилась к помещению больных в условия, близкие к тюремным. С семидесятых годов советское законодательство в отношении наркопотребителей постепенно ужесточалось, однако окончательная трансформация государственного подхода к этой проблеме произошла уже после распада СССР.
Двадцать пятого декабря 1992 года при Минздраве РФ была учреждена некоммерческая организация под названием Постоянный комитет по контролю наркотиков (ПККН). Комитетом руководил доктор медицинских наук Эдуард Арменакович Бабаян — своего рода ветеран советской войны с наркотиками. С 1964 по 2004 год он представлял сначала СССР, а затем РФ в Комиссии по наркотическим средствам при ООН. Одновременно он был сотрудником Института имени Сербского, где в частности проводили судебную экспертизу о вменяемости советских диссидентов. Бабаян имел непосредственное отношение не только к карательной психиатрии — фактически вся советская наркология как дисциплина создавалась при его непосредственном участии.
В 90-х в ПККН разработали так называемую «Сводную таблицу размеров наркотических и психотропных веществ», на основе которой российские суды определяли степень вины обвиняемого в «наркопреступлении». Установленные размеры были крайне малы, по обвинению в хранении или транспортировке «особо крупных» количеств наркотиков в места лишения свободы стали массово отправлять не наркоторговцев, а обычных потребителей, в том числе страдающих наркозависимостью.
В 1993 году система ЛТП в России была формально упразднена (хотя сохранилась и действует до сих пор в Беларуси). Но с 1 января 1998 года в России вступил в силу Федеральный закон о наркотических средствах и психотропных веществах, действующий — со многими добавлениями и редакциями — и по сей день. После расформирования системы ЛТП наркопотребителей стали массово сажать в исправительно-трудовые колонии. Идея в основе была та же: изолировать и заставить работать, чтобы «сделать из наркомана человека».
В то далёкое лето я часто встречал Сергея. Он ночевал в моей московской квартире, мы вместе ездили в Калининград, в Кёниг, где он тогда жил, ходили на репетиционные точки и пробовали вместе играть его песни. Несмотря на мощную харизму и несомненный талант, последовательная работа с музыкальной группой у него не получалась. Он опаздывал на встречи, а если приходил, то часто оказывался не в состоянии играть. Был на нервах, потому что ещё не раздобыл дозу, а если она у него была, рубился прямо во время игры на гитаре. Через пять минут он приходил в себя и продолжал играть как бы с того же самого места, пока другие музыканты с грустью глядели на своего болеющего лидера. А некоторые просто не понимали, что с ним происходит.
Однажды я стал свидетелем, как Сергей пытался вколоть себе большую дозу «чёрного», купленную у уличного барыги в Кёниге, в сквере у скульптуры Августа Гауля «Борющиеся зубры». На «быках», как называли это место в уличном жаргоне, с середины 80-х процветал открытый городской наркорынок, главный товар — кустарные опиаты. Вообще-то мы отправились на репетицию, но сначала Сергею надо было «встретить друга», а когда он уладил дела с другом, понадобилось зайти в ближайший подъезд. Пока я сторожил гитары, он пытался отыскать вену на руке. У него очень долго не получалось, он ругался и проклинал себя и весь мир. Потом всё же получилось. «Я так больше не могу, — сказал он таким страдающим голосом, что у меня мурашки пошли. — Я набрал дозняк, самому не спрыгнуть. Мне надо в больницу!»
Я решил спасти друга, активизировал все связи. Созвонился с одноклассником, отец которого был крупным медицинским чиновником, договорился «по блату» о бесплатном месте в одной из московских наркологических клиник. Сергей уверял: надо полежать «на больничке», сделать детокс, пройти реабилитацию. «И я брошу, Сашка! Группу с тобой соберём, поедем в тур по России!» — говорил он, когда приехал в Москву по моему зову, и мы оба верили в мечту. А выглядел Серёжа уже совсем плохо. Лицо осунулось, страшно глядели казавшиеся огромными глаза, на голову он нацепил нелепый чёрный платок и походил на безумную старуху. Вот так мы и поехали в клинику на окраине города, где нас уже ждали. Я оставил друга там, уверенный, что проблема вскоре будет решена. Один раз я навещал Сергея — он встретил меня словно сонный, плохо соображающий: «Накачали меня лекарствами, Сашка».
Сергей пробыл в клинике недолго — его поймали за курением травы и выгнали за нарушение режима. Мы опять сидели у меня дома. «Слушай, ну, трава — это не наркотик, — втолковывал мне он. — Это ж не торчево! Спалили нас лепилы, режим там у них, ладно, тоже мне, будто они не понимают. Слушай, но мне нужно в реабилитацию, понимаешь? Иначе, боюсь, опять заторчу». — «Что нужно, чтобы туда попасть?» — «Да немного, всего 400 долларов». Я снова обзвонил всех кого мог, занял 400 долларов на оплату лечения. И отдал их Сергею. С ними он и пропал… Кому-то эта история покажется просто глупой, но имеющие сходный опыт «спасения» скорее просто вздохнут. Я тогда возненавидел и Сергея, и наркотики, и всё, что с этим связано, хотя впоследствии ещё не раз оказывался в подобных ситуациях. Я знаю, что даже пробыв месяц или больше в реабилитационном центре, человек с зависимостью выходит оттуда — и снова срывается. Этот круг повторяется и повторяется как дурная бесконечность.
К концу 90-х годов в России героин можно было купить практических во всех регионах, где-то он продавался даже дешевле алкоголя. Чем больше охватывала страну «героиновая эпидемия», тем более росла потребность в лечении и реабилитации. Трудно оценить точное количество потребителей опиатов в 90-е годы, но речь в любом случае шла о сотнях тысяч человек. С одной стороны, для такой большой страны это не так уж и много, с другой — вполне достаточно, чтобы задуматься о реформировании системы медицинской наркопомощи. Однако отказавшись от системы ЛТП, государство не смогло предложить взамен ничего, кроме репрессий.
Количество стационарных клиник и государственных ребцентров не увеличивалось, а скорее уменьшалось. Подобно тому, как в 70-х рынок опиатов заполнил кустарный «чёрный», в 90-х пустующую нишу систематической реабилитации стали занимать малоэффективные методы, обещавшие избавление от зависимости.
Желающим стали предлагать систему «двенадцати шагов», взятую у зародившегося в 1950-е годы в США международного движения «Анонимные наркоманы» (АН). Эта система работает в том смысле, что некоторым удаётся отказаться от употребления опиатов, но она не является панацеей.
С другой стороны, свои платные услуги желающим избавиться от зависимости предложила программа «Нарконон», основанная писателем-фантастом Л. Р. Хаббардом из Церкви саентологии. В России программу возглавил улыбчивый и усатый бывший офицер МВД по имени Владимир Иванов.
К реабилитации наркоманов проявляла всё больший интерес и Русская православная церковь. Одним из ярких персонажей на этом поприще стал игумен Анатолий (Берестов). В 1985–1995 годы он был главным детским невропатологом Москвы, а затем написал несколько книг о «духовных основах наркомании», пропагандирующих православный подход к реабилитации. В них наркомания рассматривается как грех, который «нельзя вылечить, но можно победить».
Только в 1998 году в Москве начал работу первый проект снижения вреда, основанный голландской секцией организации «Врачи без границ». Здесь не предлагали отказываться от наркотиков и немедля начать здоровый образ жизни с молитвой и подтягиваниями. Идея снижения вреда работает по принципу: если можешь отказаться от инъекций, то откажись; если не можешь — делай инъекцию только одноразовым шприцем; изучи все способы, как предохраниться от заражения ВИЧ и сохранить здоровье, и расскажи об этом другим зависимым. Небольшие самостоятельные проекты снижения вреда, юридически оформленные как НКО и получающие финансирование от зарубежных благотворительных фондов, основывали свою работу на идеях гуманной наркополитики и, помимо Москвы, возникли в некоторых других городах.
Со временем, однако, саентологов прикрыли, проекты по снижению вреда оказались в абсолютном меньшинстве, и сегодня на рынке платной реабилитации доминирует совершенно иная сила.
После неудачной попытки лечения я на несколько лет потерял Сергея из виду. Он пытался и дальше играть в группе, находя новых музыкантов или вновь объединяясь со старыми друзьями. Однажды я попал на большой фестиваль, где в какой-то момент объявили его выход, в зале стали хлопать и кричать, но когда Сергей с трудом вышел на сцену, оказалось, что он с трудом может провести рукой по струнам. Он буквально засыпал, стоя у микрофона, пока другие участники группы вразнобой пытались ему аккомпанировать. В зале уже не хлопали, кто-то засвистел. Сергея увели.
Однажды в середине 90-х Сергей позвонил мне, но я отказался с ним говорить. Потом мне позвонил один наш общий знакомый и под каким-то предлогом пригласил к себе. Когда я вошёл в его квартиру, то увидел Сергея на кровати, рядом капельницу и пару незнакомых мужчин — это были медики по вызову, «похметологи», предлагающие так называемый «вывод из запоя» или аналогичную помощь при ломке. К наркологической помощи это не имеет отношения, такие методы могут быть даже опасны, но они весьма распространены как платная услуга. Сергей увидел меня, поднял руку с внутривенным катетером и сказал с напором: «Что, Сашка, не ожидал таким меня увидеть?!» Его боль, обвинение, злость словно опалили моё лицо. Я вышел. Так и не знаю точно, зачем он подговорил хозяина квартиры позвать меня. Лишь несколько лет спустя я смог простить его за те четыреста долларов и вообще по-новому взглянуть на всё произошедшее.
Осуждение — важная эмоция. «Нарколыга — животное, барыга — людоед», — такую формулу ввёл в обиход блогер и владелец музея икон Евгений Ройзман. Если наркопотребитель — животное, то и обращаться с ним можно как с животным и никаких прав человека у него нет. И возвращают животное в человеческий образ лишь насильно, отняв наркотики и приковав к батарее в подвале. Это формула проста и понятна, так думают и чувствуют многие не только в России.
В начале 1970-х годов в США возникло движение депрограммирования, созданное Тедом Патриком, который больше всего в жизни ненавидел «тоталитарные секты», а точнее, новые религиозные движения вроде саентологов или пятидесятников-харизматиков. Парадоксальным образом Патрик и сам был харизматиком. Вокруг него образовался круг последователей, в основном состоящий из родственников ушедших в радикальную религию молодых людей. Схема, предложенная Патриком, была предельно простой: похищать тех, кого родители хотели вернуть из секты, и «депрограммировать», чтобы добиться «выхода». Техника депрограммирования заключалась в жёстком воздействии на психику — что-то вроде допроса с пристрастием, насильственном удержании, контроле сна и пищи.
Патрик поставил дело на широкую ногу, люди к нему обращались во множестве, организация росла и обзаводилась финансами. От насильственного спасения сектантов Патрик, человек радикально правых взглядов, перешёл к политическому депрограммированию. В 1980 году по просьбе родителей он похитил левую активистку, 35-летнюю учительницу из Сан-Франциско, привязал её к кровати и заставил голодать две недели, чтобы она пересмотрела взгляды на жизнь.
Патрика неоднократно судили, он платил высокие штрафы и даже отбывал тюремное заключение. Депрограмматоров обвиняли в избиениях, пытках, сексуальном насилии. Но были у депрограмматоров и влиятельные сторонники. Фактически Патрик создал что-то вроде тоталитарного культа борьбы с тоталитарными культами. Насилие депрограмматоры оправдывали высоким успехом «спасения». Проведённые исследования показали, что это не так, напротив, у тех, кто подвергся депрограммированию, пережитое насилие оставило глубокие психологические травмы. Депрограмматоры существуют в США и сегодня, хотя, кажется, смягчили свои методы и людей больше не похищают.
В конце 1990-х в Кемерово возникла организация под названием «Преображение России» (ПР). Её основали суровые мужчины с опытом употребления наркотиков и пребывания в местах лишения свободы. В 2011 году в интервью «Газете.ру» один из сотрудников организации, «высокий крепкий мужчина в красно-чёрном спортивном костюме» по имени Вячеслав рассказывал, что является адептом «внедоминационного христианства». «Я исповедую Бога живого, который действует в моей жизни, который изменил мою жизнь», — цитирует Вячеслава интернет-издание.
Реабилитация в ПР понималась просто: поступившему в центр давалось две недели на то, чтобы без всякой медицинской помощи «перекумарить» — пережить период абстинентного синдрома — и включаться в работу. Официальную регистрацию ПР получил в 2001 году. «Это была гигантская организация, 350 ребцентров, трудно было их там посчитать, но очень много, — вспоминает директор Института наркологического здоровья нации Олег Зыков, в то время участвовавший в оценке деятельности ПР в качестве эксперта . — Эти центры располагались практически во всех регионах РФ». На больше не существующем сайте ПР указывалось, что в 200 городах России работают 340 ребцентров.
Ребцентры ПР финансировали себя сами. Реабилитанты, мужчины и женщины (а сколько их насчитывалось в федеральных масштабах, никто не знает точно; предполагается, что около шести тысяч человек), были заняты низкоквалифицированным трудом, работали грузчиками, разнорабочими, копали траншеи, делали ремонты. На территориях некоторых ребцентров держали кур и свиней. Довольно долго на них никто не обращал внимания.
В 2009 году клиента Кузьмоловского реабилитационного центра ПР наказали за то, что он вернулся в ребцентр поздно, да ещё нетрезвым: он получил «не менее четырёх ударов по голове и не менее одного удара в переднюю часть груди», как было указано в приговоре Всеволожского городского суда. Удары оказались смертельными. Убивший его сотрудник Евгений Гизи, тоже реабилитант, получил шесть лет лишения свободы. Суд смягчил приговор, учтя явку с повинной и службу обвиняемого в Чечне. Дело, однако, стало резонансным. В апреле 2011 года Верховный суд РФ приостановил деятельность ПР, признав, среди прочего, что в ребцентрах использовался рабский труд.
Для ПР этот процесс не стал последним. Два года спустя Рудничный районный суд города Кемерово приговорил создателя организации Андрея Чарушникова к девяти годам лишения свободы за другое убийство, произошедшее в 2004 году. Согласно приговору, он забил заподозренного в воровстве реабилитанта черенком от лопаты, а тело тайно захоронили.
Многие сегодня могут рассказать похожую историю о том, как погибли их друзья, знакомые, родственники. Например, об одной девушке, которую в ребцентре заставили бегать со шпалой на плечах, — видимо, чтобы она осознала, как плохо употреблять наркотики. У неё случился выкидыш.
В другом ребцентре парня решили за что-то наказать и стали бить, прыгать у него на груди, сломали рёбра, он умер. А ещё одну женщину привезли в ребцентр, она плохо себя чувствовала, просила помощи, но врача там не было — это же частный ребцентр, а не больница. Её стали бить, чтобы замолчала, а у неё оказался менингит, она умерла.
Ещё в одном ребцентре решил парень сбежать, а охранники догнали его и забили насмерть битами.
Но куда более резонансным делом стал процесс Егора Бычкова, руководителя ООО «Город без наркотиков» в Нижнем Тагиле. Эта организация — ребцентр для наркозависимых — позиционировалась одно время как местный филиал благотворительного фонда «Город без наркотиков» (ГБН), одним из руководителей которого был общественный деятель, впоследствии политик и мэр Екатеринбурга Евгений Ройзман. В октябре 2010 года Дзержинский районный суд Нижнего Тагила приговорил Бычкова к трём с половиной годам лишения свободы, признав виновным в похищении и незаконном удержании клиентов в платном ребцентре. Его также обвиняли в истязании людей, но суд счёл это недоказанным. В ходе процесса защитница Бычкова адвокат Анастасия Удеревская не отрицала, что реабилитантов на время «первоначального карантина» держали на жёсткой диете (хлеб, вода, лук и чеснок). Но она утверждала, что это якобы способствует «быстрому выводу токсинов и снижению абстинентного синдрома».
В защиту Бычкова развернулась мощная общественная кампания, в которой участвовали и патриоты-консерваторы, и правозащитники-либералы. Все симпатии оказались на стороне обвиняемого. В отношении предположительно пострадавших реабилитантов общественное мнение сошлось на том, что произошедшее было «для их же блага». В ноябре 2010 года Свердловский городской суд удовлетворил кассационную жалобу защиты, Бычкову снизили срок на год и освободили в зале суда.
Дело «Преображения России» — не единственное, где погибли или были убиты реабилитанты. «После судебного решения как организация ПР формально существовать перестала, но сами центры никуда не делись. Часть действительно закрылась, но в основном они остались, с разными названиями, с разными руководителями, с разной степенью криминальности», — вспоминает Олег Зыков. Их суть не поменялась: это просто работные дома. По мнению Зыкова, корень проблемы в том, что в России не существует никакой государственной службы, которая бы помогала людям в кризисных ситуациях или тем, кто вышел из мест лишения свободы, — именно они чаще всего попадали и попадают центры, подобные ПР.
«На излёте президентского срока Медведева был подготовлен законопроект о создании российской службы пробации, но этого не случилось. В результате её создали бандиты», — рассказывает Зыков. И сейчас по всей стране висят разные объявления с одним и тем же телефонным номером. Только в одних говорится о реабилитационной помощи, а в других предлагаются платные услуги: «перевезём вашу мебель», «выкопаем траншеи» и так далее.
Спрос на рынке реабилитации удовлетворяется людьми с самым разным прошлым, но особенно выделяются те, кто усвоил правила ребцентра с насильственными методами после того, как сам там побывал. Оказавшись на свободе, некоторые остаются частью этой теневой системы и воспроизводят её методы, часто называя уже свои собственные заведения «мотивационными».
«Когда под мотивацией подразумевается удар в морду, а потом тебя тащат в какое-то закрытое помещение, а там тебя сажают в зиндан, — ну, это не мотивация, это издевательство», — подытоживает Зыков. Как и в случае с депрограмматорами Теда Патрика, в большинстве случаев человек попадает в такие места по заказу родственников и близких, которые не знают, куда ещё можно с этой проблемой обратиться.
В 2013 году в России был утверждён Национальный стандарт реабилитации, но это было в штыки принято тогда ещё существовавшей Федеральной службой контроля наркотиков (ФСКН), которая сама претендовала на государственные бюджеты в области наркореабилитации. При участии тогдашнего главы ФСКН генерала Виктора Иванова был создан Государственный антинаркотический комитет (ГАК), который занимался в основном поиском оснований для роста финансирования ФСКН. Служба была упразднена в 2016 году, её полицейские функции были переданы МВД, которое совершенно не собиралось заниматься реабилитацией. Но по факту именно МВД (вобравшее в себя и ГАК) сегодня формирует наркополитику в нашей стране. Минздрав в процессе разработки норм фактически не участвует.
В августе 2018 года Росстандарт подтвердил легитимность Национальных стандартов реабилитации, и параллельно был выпущен национальный стандарт оценки качества ребцентров. По словам Зыкова, в результате у федеральной власти появилась бы возможность проверять ребцентры на основе этой стандартизации. Но договориться об этом на региональном уровне пока не удалось. Параллельно учредить саморегулирование реабилитационного рынка пытаются, во-первых, на основе «Национального антинаркотического союза» (НАС) под руководством Никиты Лушникова, во-вторых, на базе некоммерческого фонда «Здоровая страна». «Можно порассуждать о конъюнктурности этих организаций, но если они заявят в своих уставах, что берут на себя ответственность соответствовать стандартам, то у исполнительных структур появится возможность проверять ребцентры на соответствие им», — Олег Зыков старается с оптимизмом смотреть в будущее. В конечном итоге должна произойти санация рынка реабилитационных услуг, появятся реальные механизмы саморегуляции на основе существующих нормативных документов и заработают механизмы контроля.
Сорокапятилетний Виталий Туминский в прошлом отслужил три года в спецназе ГРУ, работал оперуполномоченным Московского уголовного розыска, имеет высшее юридическое образование. «Я был в плену зависимости, на данный момент шесть лет как чистый и трезвый», — рассказывает он о себе. В 2013 году Виталий отправился в реабилитационный центр и оказался в так называемом «Центре здоровой молодёжи» (ЦЗМ) — ребцентре от благотворительного фонда, который возглавлял тот самый Лушников, нынешний руководитель НАС. К его деятельности Туминский относится со скепсисом. «Никиту я знаю лично, мы с ним даже как-то боксировали, — вспоминает он о своём пребывании в ребцентре ЦЗМ. — Поехал я туда добровольно, но реабилитация эта оказалась сектой. У меня особого выбора не было — я понял, что надо проблему решать, и, в принципе, я её решил».
Сегодня Туминский не употребляет психоактивные вещества и совмещает работу по основной профессии, как он сам шутит, «электрика 80-го уровня» с общественной деятельностью, где использует некоторые приобретённые ранее профессиональные навыки. После исчезновения ФСКН власти стали обращать больше внимания на проблему насильственной реабилитации. Особенный резонанс вызвала смерть известного актёра Дмитрия Марьянова в ребцентре «Феникс» в октябре 2017 года. Туда он попал из-за проблем с алкоголем, но насильственная российская реабилитация не различает, что ты употреблял до того, как попал в «ребуху».
Своё движение Туминский называет «Рехаб-контроль»: собирает информацию о тех реабилитационных центрах, где вместо квалифицированной психологической и медицинской помощи людьми манипулируют, ограничивают свободу или принуждают трудиться — да ещё берут за это плату, и порой немалую. По мнению Туминского, ситуация с наркореабилитацией в России «становится всё хуже и хуже, и просвета не видно, 90 % всех „ребух“ — это культивируемое насилие, а по всей стране не более двух десятков таких ребцентров, откуда клиент по своей воле может уйти в любое время».
Основная конкуренция на этом рынке происходит между двумя крупными структурами: «Здоровой страной» и НАC, в который вырос ЦЗМ Лушникова. С точки зрения Туминского, в целом они мало чем отличаются от обычных «мотивационных» ребцентров даже несмотря на то, что там есть отдельные здравомыслящие сотрудники. Их просто слишком мало, чтобы изменить общий подход институции к проблеме.
Почти все они — копия советской системы ЛТП, построенная снизу: насильственная изоляция без приговора суда. Кто обещает 90 % излечиваемых, кто поскромнее — 80 %, но реальная статистика не превышает пяти-семи процентов, а за красивыми рекламными картинками скрываются совсем не весёлые реалии.
«Рехаб-контроль» собирает свидетельства о пытках и нарушениях в ребцентрах, а затем передаёт информацию правоохранительным органам. «Совсем недавно по России не без нашего участия прошла волна наездов ФСБ и МВД на сеть ребцентров „Решение“ Олега Болдырева, входивших в состав НАС», — говорит Туминский. Он считает, что в силовых структурах есть честные и порядочные люди, с которыми можно и нужно сотрудничать в правовом поле, но не всегда судебное решение о ликвидации той или иной организации срабатывает.
То самое «Преображение России» было закрыто лишь на бумаге. «Центр управления у них до сих пор существует, — полагает Туминский. — Они просто сделали кучу разных имён, раздробились». Туминский участвовал в подготовке материалов для доклада о нарушениях Россией Конвенции против пыток, который был представлен на 64-й сессии Комитета против пыток ООН участниками Форума людей, употребляющих наркотики. От лица Форума выступил гражданский активист и правозащитник Иван Аношкин из Тольятти, который сам неоднократно становился жертвой подобных пыток. Российская делегация на вопросы Комитета в связи с этим докладом разъяснений давать не стала.
В зависимости от условий и обстоятельств, цена за пребывание в среднестатистическом российском ребцентре, где чаще всего используется система АН, может варьироваться в диапазоне примерно от 15 до З0 тысяч рублей в месяц, сроки пребывания — от трёх до шести месяцев. «Год редко кто тянет из родителей», — рассказывает Татьяна Кочеткова, соцработница из Тольятти.
Во все эти центры реабилитантов могут доставить принудительно, и выйти оттуда по своей воле нельзя. И они предлагают так называемую «гарантию». «Вот человек вышел, через два месяца укололся. Или через день. Родители звонят в центр, оттуда приезжают братушки и забирают его снова в реабилитацию на месяц бесплатно, а родители в этом случае платят только со второго месяца», — объясняет она. По её словам, бывают отдельные случаи, когда реабилитантов держат по гарантии в центрах по нескольку лет с короткими перерывами. И хотя есть ребцентры, где к людям хорошее отношение, а в штате работают профессиональные психологи, но принудительная доставка, когда людей «баранами вяжут», существует везде. По мнению Татьяны, жёсткое насилие, которое могут применить к человеку, находящемуся в нестабильном психическом состоянии, например в ломке от героина или на отходах от солей, может душевно сломить его на годы.В России можно найти ребцентр, где есть и бесплатные места, и очень дешёвые, с ценой в пять тысяч рублей в месяц. Из некоторых даже уйти можно по своему желанию. Но таких центров очень мало и попасть туда нелегко — они переполнены.
При этом в России заместительный метод терапии зависимости вне закона, несмотря на то, что он научно обоснован в доказательной медицине и применяется в большинстве стран мира. Очевидно, причина здесь кроется в том, что в России профессиональное экспертное сообщество в лице специалистов по аддиктологии и клинических психологов фактически отсечено от процесса принятия решений, формирующих наркополитику.
Между тем общая картина наркопотребления в России и мире постоянно меняется. Значительно вырос общий спектр синтетических наркотиков, изменилась демография их потребления. Общая тенденция, которую отслеживает и Международный комитет по наркотикам (IDPC), и УНП ООН, и ВОЗ, состоит в том, что в последние десятилетия количество людей, проблемно употребляющих психоактивные вещества, возрастает. Ещё лет десять-двенадцать назад в мире было 200 миллионов таких людей, сейчас их количество приближается к четверти миллиарда.
В 2010 году до меня донеслась печальная весть — Сергей умер. Так и мотало его по всей стране, не мог он найти себе покоя. С конца 90-х мы уже редко встречались. У него родились дети, я их никогда не видел. Пару раз мелькали ролики с его концертов, но особого успеха не имели. Он лечился неоднократно: ремиссия — срыв, ремиссия — срыв. На какое-то время Сергей стал настоящим странником, бродил по России с посохом, на ногах вместо обуви — целлофановые пакеты (ноги распухали, он не мог носить ботинки). Как-то зимой мы пересеклись в Питере, перекинулись парой слов. И снова расстались — уже навсегда. Вскоре после его смерти одна успешная и хорошая рок-группа сделала кавер-версию старого Серёгиного хита. У этой песни сейчас почти три с половиной миллиона просмотров в YouTube. Многие даже не знают, кто её настоящий автор. Недавно в разговоре услышал: «Наркотики его убили». Нет, ребята, это не наркотики.
В 2011 году в Вене я был аккредитован как журналист на сессии Комиссии по наркотическим средствам (CND) при ООН. Там у меня состоялась знаменательная беседа с одним участником российской антинаркотической делегации. «Как вы предполагаете развивать систему реабилитации в России?» — спросил я. «Наша главная цель — при поддержке патриотических клубов, священства и казачества предотвратить вовлечение в наркотизацию новых поколений», — ответил он. «Ну а те люди, которые уже вовлечены, — с ними что делать, как им помочь?» — уточнил я. Мой собеседник понизил голос: «Знаете, Александр, на этом поколении мы давно поставили чёрный жирный крест».
Не помню, какой это был год. В одном из московских клубов должна была выступать группа Сергея. Слава его тогда ещё не померкла, и публика собралась посмотреть на редкий концерт звезды андеграунда. Но вместо группы на сцену вышел он один с тазиком воды, поставил на табуретку и стал при всех шампунем мыть свои длинные волосы, что-то насвистывая в лучах софитов. Пенилось мыло, народ безмолвствовал. Вышло даже что-то вроде скандала с требованиями вернуть билеты. Не знаю, как тогда орги вывернулись. Нет, публика перформанс Серёги не оценила, хотя я сразу понял его суть: лицемеры, вы хотите только песен и танцев? Но кругом грязь, её не смыть.
