Алексей Синяков — наш штатный алкоголик и историк по образованию. Последний раз вы слышали про Синякова, когда в эфире нашего подкаста «Штаб-квартира» он встретился лицом к лицу с психиатром-наркологом и протрезвел. Сегодня мы публикуем воспоминания Алексея про алкоголь: помпезные банкеты чиновников-бандитов, история про чучело ёжика и попытка Синякова украсть кассовый аппарат из чебуречной.
Обезьяна произошла от человека, — говорил мне сосед. Он на пенсии и после запоя всегда смотрит «Animal Planet».
Но понимаю я своего соседа только теперь — обезьяны не уходят зимой в новогодний запой, не смотрят до состояния транса «Кривое зеркало» и не расходуют потребительский кредит на петарды и фейерверки.
И ведь выходит, что главная причина нашей недоэволюции — работа.
Если б мы не работали, то:
Возможно, именно поэтому человек всеми своими силами стремится не работать. Точнее было бы сказать — эволюционировать.
Но только не я.
— А кто это спит здесь? — презрительно спрашивает худрук «Театра Луны» у своего пресс-секретаря.
Тот мнётся.
— На лестнице прямо спит. Это ВГТРК или радио «Маяк»? — худрук присматривается ещё ближе. — Телеканал «Культура»?
— Газета «За Калужской заставой», — отвечает пресс-секретарь.
Я открываю глаза.
Надо мной лицо солидного человека, который исполнил главную роль в фильме «Усатый нянь». Приличного и, видимо, в меру пьющего, в отличие от меня. Во рту у него незажжённая сигарета. Я встаю и прикуриваю ему. Меня берут под руки и уводят спать на сундук за сценой. Все смеются. С этого момента я понимаю — пить на работе можно.
В последние лужковские годы в Москве на уровне административных округов проводились конкурсы на лучшую спортплощадку. Первые места в них получали миллионные призы и гранты. Определялись первые места просто — кто устроит жюри самый богатый банкет, тот и выигрывает.
Управа района Коньково: девять часов утра — девять бутылок коньяка.
Управа района Зюзино: шампанское, вино, водка или коньяк — на любителя.
Управа района Тёплый Стан: вино.
Управа района Обручевский: ЗОЖ (поражение)
Управа еще какого-то района: банкет в азербайджанском ресторане (победа).
Мы сидим с фотографом за огромным столом. Над арбузами, дынями, свиными тушами, тарелками с супом и аджабсандалами торчат шпили разнообразных бутылок, которые наводят почти готический ужас — кажется, я больше пить не могу. На столе есть всё. Можно разве что ещё голую женщину положить, но она тут утонет.
Я сижу пьяный, и от этого мне становится стыдно.
— А что хочет пресса? — спрашивает глава управы.
Мне становится ещё стыднее.
— Пресса хочет текилки! — кричит фотограф.
Бутылки с текилой проплывали мимо меня, двигаясь вверх и вниз, как карусели с лошадками. Кто-то произносил тосты, ускоряя движение бутылок. Два раза я бегал в туалет блевать. Очередь говорить наконец доходит до меня.
— Вы, — говорю я, — самый лучший глава управы. Но на улице Паустовского… есть портрет Паустовского.
Кто-то начинает перешёптываться, фотограф трогает меня за руку.
— А под портретом Паустовского, — сдерживаю позыв рвоты, — написаны стихи…
Фотограф отворачивается.
— Но эти стихи — Заболоцкого!
Все знают, что глава управа сам пишет стихи, а потому любой упрёк в незнании поэзии может оказаться оскорблением, тем более от пьяного корреспондента. К тому же, глава управы, как позже оказалось, бандит.
— Проверю, — говорит глава управы, и мы напряжённо выпиваем.
Мне становится стыдно и страшно, и я не могу взять закуску со стола — кажется, что на меня все вокруг смотрят, как на ушлёпка. Я отворачиваюсь, вроде как завязать шнурок, и откусываю кусок герани, растущей в горшке. Больше
я ничего не помню.
Главу управы через год посадили в тюрьму. И вроде за воровство. Но я думаю, что зря они это — неправильное граффити на улице Паустовского он закрасил.
Эту историю мне рассказали коллеги.
В редакции одной очень крупной газеты работал фотограф по имени Г. В разгар охотничьего сезона его и нескольких корреспондентов отправили делать большой репортаж об охоте на полуостров Таймыр. Самолёт прилетел. Была пьянка: за вас, за нас, за Москву, за Таймыр и так далее. Официальный приём. Фотограф Г. после пьянки пропадает, прямо как региональный бюджет, пришедший из Центра. Всё есть, ружья есть, охота начинается, а фотографа — нету. Корреспонденты газеты возвращаются с Таймыра, а Г. по-прежнему нет. Надо звонить в МЧС, полицию, ФСБ… Наконец, медленно, держась за гипсокартонную стенку редакции, в помещение заходит сам Г.
— Где ты был? — спрашивают у него. — Где фотографии?! Мы собирались звонить в полицию!
Г. молча, с достоинством достаёт из рюкзака первый снимок — на фотографии бежит олень, рядом с оленем — маленький оленёнок. Чтобы сделать такую фотографию, надо непременно слиться с природой. Спрятаться. Замаскироваться и еле дышать. Или вообще зарыться в стогу.
Г. достаёт следующую фотографию. На ней — мрачное и дремучее древесное дупло. Из этого дупла в кадр смотрит маленький таймырский совёнок, который прямо так и говорит своими глазами: ну что, съели, редакционные крысы?
— Г., — говорят в редакции, — за такие редкие кадры мы тебе устроим персональную выставку, это тянет на премию. Как ты их сделал?
«Спокойно», — делает жест Г. и достаёт следующую фотографию. На ней полный утреннего веселья и наивной глупости, как это бывает в советских мультиках, шагает ёжик. Шагает на задних лапах. На одной лапе у весёлого ежика висит лукошко — оно наполнено яблоками и грибами.
Как в сказке.
Драматическую развязку этой истории я не знаю, но суть её в следующем: Г. на две недели запил с директором краеведческого музея. Вместе с ним они выносили музейные чучела животных в городской парк и фотографировали их — так, чтобы создать атмосферу первозданной природы. Всё-таки нужен был репортаж с охоты.
Как-то раз мне согласился дать интервью поэт Всеволод Емелин. Я считал это очень большой удачей, так как писал тогда для заштатной молодёжной газеты с советским названием «Свои ребята», которую никто не знал. Мы зашли в ресторан Дома композиторов. Мент на входе, по углам — композиторы с шевелюрами Баха или Моцарта. Реже — просто длинные волосы, как у Шнитке.
Олимпийская «Путинка» по 350 рублей бутылка.
В этой атмосфере была выпита одна 0,5. Речь я предусмотрительно записывал на диктофон. После интервью появилась ещё одна бутылка, и я переместился за соседний столик, поэт ушёл. За соседним столиком оказались ещё два поэта. С ними я пьяный начал обговаривать перспективы будущих интервью — и чем больше мы выпивали, тем интереснее и обширнее становились будущие интервью. После 0,5 они стали расползаться до полосных материалов и разворотов. Я даже начал читать им свои стихи. Робко и волнительно.
Поэты откровенно и тошнотворно морщились — стихи были крайне графоманские. В них было чрезмерно много белых берёзок, русских просторов, рязанских платочков и ладана. Все это выглядело неумело и пафосно. Подражательно, но гораздо хуже оригинала. Как будто Есенин насрал.
Проследить ход дальнейших событий не представлялось возможным. На следующий день после работы я зашёл в чебуречную на Китай-Городе. Взял пиво и чебурек. Бомжи в уголке, чиновники, интеллигенция. Почти каждый раз, когда я поднимал глаза, на меня косился толстопузый охранник. Наконец я не выдержал:
— Что смотрите? — говорю.
Охранник вальяжно подходит ко мне и напоминает, что еле успокоил меня вчера.
— А разве я был вчера в вашей чебуречной?
— А кто тогда, по-твоему, хотел у нас украсть кассовый аппарат? Статья 158, до двух лет.
В этот момент мне стало настолько нестерпимо стыдно, что я подумал: лучше б я был обезьяной. Потому что охранник добавил: с этого дня — не больше трёх пива в день.
