Исследование
«Рабство»

Минздрав утверждает, что в 2016 году уровень потребления алкоголя снизился до 10,3 литра на душу населения против 14,3 литра в 2009 году. Несмотря на победоносные заявления чиновников, число тех, кто ещё не смог вырваться из рабства алкоголизма, по-прежнему велико. По просьбе самиздата «Батенька, да вы трансформер» журналист Вячеслав Варфоломеев записал историю человека, который решил покончить со своей зависимостью самым радикальным способом: в нарушение законов взял и лёг в психбольницу.

Я сам решился туда пойти, потому что почувствовал, что не могу совладать с алкоголем. Жене звоню: «Всё, надо это искоренять, ставить крест, всё, на хуй». Выпил напоследок четверть пятёрки водки. Жена домой приходит: «Ты чё, напоследок решил нажраться?» А как тут не нажраться — я же еду бросать пить в психушку!

Вообще, ехать как я — добровольно и за деньги — это незаконно, просто так нельзя. Тебе оформляют историю, мне её сама заведующая сочиняла. Она написала, что на фоне алкоголя у меня поехала крыша. А я в случае чего должен был говорить, что у меня были мысли о суициде. Заведующая сказала, что просто алкашей они не берут. Потом она мне объяснила, почему. Просто тогда меня бы пришлось ставить на учёт к наркологу. И я был бы обязан каждые полгода отмечаться и лежать. А так как это по психике идёт, то она просто оформляет меня к себе чуть ли не через скорую.

Туда как на скорой привозят? Человек напился, кто-то из родственников вызвал скорую, объяснили по телефону, что на почве пьянки белая горячка: на людей кидается, из окошка выпрыгнуть хочет. Приезжают, скручивают его, родственникам дают бумагу, они подписывают, что согласны, что его увезут не просто в больницу, а в психушку. И его определяют на лечение.

Привозят и сразу в наблюдательную. Он какое-то время лежит в наблюдательной, и если он в нормальное состояние приходит, то его переводят в общую палату.

И его лечат как бы от нервного срыва на алкогольной почве. Эта история ей для отчёта нужна. И всё, а остальное она уже по своей программе делает. Я не первый и не последний у неё. Человек, через которого я попал туда, говорил, что я пятьдесят третий, которого он туда пропихнул. И из них только трое сорвались!

Вопросы госпитализации граждан в психиатрические лечебницы регулируются законом «О психиатрической помощи и гарантиях прав граждан при её оказании». Процесс госпитализации «в недобровольном порядке» описан в двадцать девятой статье этого закона. Без согласия его самого или его законного представителя человека можно отправить в психбольницу на следующих основаниях: если он представляет опасность для себя и окружающих; если его беспомощность настолько велика, что он не в состоянии удовлетворять базовые потребности; если есть риск, что без срочной психиатрической помощи будет нанесён «существенный вред его здоровью».

Я туда припёрся — мне сказали, возьми то, сё, пятое, десятое. Короче, набрал с собой полную сумку. Мы когда в отделение зашли, медсестра такая: «Я не поняла, а ты чё, на курорт что ли приехал? Ну-ка давай сумку сюда». К себе затащила и давай выбирать, что можно, а что нельзя. Короче, половину забраковала. Говорит, переодевайся. Я говорю, где? «Прямо здесь, в коридоре». Я до трусов снимаю, что на мне было. И то, что взял переодеться — трико, футболку и тапочки — на себя. Остальное всё она жене отдала.

Бритвенные принадлежности, кстати, оставила, но забрала себе. Если надо побриться, подошёл, попросил. В пакетике подписанное — она отдаёт. Побрился — должен отдать обратно. Но я побрился, унёс и в тумбочку к себе положил. У нас никакого шмона не было никогда, ничего не искали. Кто-то из мужиков лежал в соседнем корпусе — говорит, там шмон жёсткий, как на зоне: матрасы переворачивали, тумбочки постоянно смотрели, всё запретное забирали.

Мне сразу же поставили капельницу, затем три укола. Потом ещё три укола и капельницу. Практически весь первый день я проспал. На второй день мне снова поставили капельницу и ещё два укола. В общем, два дня я вообще ходил неадекватный. Думал, сам дураком стану. Я вставал, например, в туалет, шёл по ровному и спотыкался, как пьяный. А потом нормально, пришёл сам в себя после этих капельниц.

А чё ставили — я не знаю. Сколько ни спрашивал — не говорили: «Нам не положено, спросите у заведующей или у старшей медсестры!» А у них там спрашивать бесполезно — они с тобой так же разговаривают, как с дураками. Они не делают различия, нисколечки.

Вообще там сказали: два дня пить — уже запой. Если опохмелился — тоже запой. Я тогда охуел: у нас же вся страна запойная, получается!

Отделение, на самом деле, не сильно раздолбано, я думал, будет хуже. Стены, потолок — ничего изысканного. Там потолки вообще, я охренел, метра четыре где-то. Это старая постройка, больнице уже хрен знает сколько лет. На маленьких окошечках решётки, форточки открыты, чтобы проветривать. Двери входные-выходные на улицу железные, без ручек. Никто не может открыть, кроме медсестры или старшей медсестры, только у них ключи. Но вообще чистенько — в день по два-три раза мыли. В коридоре, кстати, у нас не лежали, там свободно было.

Самое интересное — это кровати. Во многих больницах стоят кровати с металлической сеткой. Так вот, у нас вместо сетки были наварены металлические пластины крест-накрест, толщиной миллиметра по два. Она даже не прогибалась. Просто как шконка на зоне. Были ещё такие, где вместо этих пластин лист железа в дырочку. На нём ещё более-менее спать можно было, он хоть ровный. А та кровать, которая из пластин, вся волнами шла. Я, чтобы спать, подкладывал полотенце, а между пластинами толстовку, чтобы ровнее было.

Народу там было много, человек шестьдесят. Всех можно поделить на три группы. В основном там дурачки лежали — шизофреники с нервными рылами: дёргаются, прыгают, всякую хрень несут. Их постоянно долбали, посылали подальше, орали на них. Ну они и сами надоедали, приставали. Один там с четырнадцати лет лежит, а щас ему уже тридцать. Но он не сказать чтобы уж совсем... Это надо видеть. Вот на него смотришь: вроде и глаза умные, а может идти и нести чё попало. У них там это наплывами: когда приходит сознание, а когда и нет, крыша едет. Мама его не забирает — оформила по инвалидности пенсию, за него получает и кайфует. Она раз в месяц появляется, чего-нибудь подбросит ему сладенького, и всё. А в пансионат его не сдаёт. Если она сдаст его в пансионат на полное гособеспечение, то её лишат этой пенсии и его доли в квартире — государство сразу отметает его долю.

Вторая группа — это те, которые, скажем так, нейтралитет какой-то держали — вообще никуда не совались, ни с кем не кучковались. У нас там, например, даже академик лежал! Такой дядька грузный, бородатый, на Эйнштейна похож. У него на нервной почве срыв случился. К нему студенты гурьбой приходили, передачки приносили! И я не видел никогда, чтобы он с кем-то общался, разговаривал. Один, сам по себе.

И было двое полублатных таких. Вася — он там лежал по суду. На третий или на четвёртый день моего пребывания его отвозили в суд. С ним поехали заведующая, старшая медсестра и медбрат, вот такое сопровождение было. Когда приехал оттуда, говорит, всё, через десять дней отпускают! То есть оправдали. Чё у него было, я сильно не вдавался. Второй — Саня, тёзка мой. Он вообще сиделец, у него несколько сроков было. Он по наркоте, практически постоянный клиент — наблюдается у нарколога, периодически ложится на прокапывание, на лечение. И он такой весь на понтах. Он сразу ко мне: «Здорова! Как зовут?» А говор у него прямо блатной такой. Я, говорю, Саша. Он такой: «Ооо, тёзка, Санёк, всё, капец!» Вот их двоих, кстати, можно назвать смотрящими. Они медсёстрам помогают, за порядком следят, всех этих дураков успокаивают.

Согласно докладу правозащитной группы «Агора», ежегодно российские суды выносят несколько тысяч решений о принудительной отправке обвиняемых в психиатрические лечебницы. Если в 2011 году таких решений было вынесено более пяти тысяч, то в 2016 году речь шла уже более чем о восьми тысячах подсудимых, которые были отправлены на принудительное лечение.

Были ещё человека три, которые просто лежали, вообще не вставали. Как я понял, они очень тяжёлые. Один из них, где-то лет двадцати пяти, вообще не в адеквате, он даже есть не мог, у него всё обратно вылазило.

Большая часть больных живёт, как в пионерском лагере: в двух больших комнатах с перегородками. В каждой — штук по двадцать кроватей. А с другой стороны коридора палаты, как комнаты. Правда, дверей там нет, только дверные проёмы. Там их вообще нигде нету: они есть только в процедурках, где уколы ставят, в буфете, у старшей медсестры, у дежурной медсестры и у заведующей.

Одна из палат-комнат — это изолятор, там всего три кровати. Это на случай, если кто-то простынет, заболеет. Чтобы всех не заразить, их туда переселяют, отдельно. И кормились они там, и лекарства получали отдельно. Наша палата считалась блатной: шесть коек, и все нормальные. И одна палата была наблюдательной, туда привозили просто никаких. Около этой палаты всегда дежурил медбрат. Лично я участвовал в привязывании к кровати одного из буйных.

Был там один пацан молодой, двадцати лет нету. Но большой такой, пухлый, прям глыба. Да там в глазах-то толком интеллекта не было, он с детства, похоже, уже головой битый. Он всегда в этой наблюдательной палате был, потому что он непредсказуемый: и заорать может, и запсиховать, и запрыгать. В тот день дежурила Анька молодая. Она сидела как раз около их палаты и журнал какой-то листала. А он увидал там полуголую женщину. Пальцем тычет и, я так понял, возбудился. А Саня находился у него за спиной и как заорёт резко. Тот испугался, подскочил, заорал и с разгону в стенку как дастся. Там какой-то плакат висел — отлетел. Мычит-мычит. Пришёл обратно к палате, опять разбегается, опять быцк об эту стенку. Короче, попёр из него вот этот псих. Тут уже и медбрат пришёл. В общем, мы его впятером скрутили — и на кровать. Там специальные ремни есть, скрученные в рулончик: ноги, руки, даже через подмышки; шею привязывали к этой, к спинке, чтобы он не мог встать.

На самом деле у нас не такие тяжёлые больные лежали. Медбратья, Серёга и Валерка, рассказывали, что в соседнем отделении, где более агрессивные лежат, однажды происшествие было. Там молодой пацан психанул на кого-то и кинулся в окошко. Разбил его, сам весь изрезался. Его связать не могли. А Валерка, старый пердун, говорит, «звонят в наше отделение, меня зовут, не могут его связать». «Прихожу, — говорю, — Борь, ты чё?» — «Валера, эти суки, блядь, меня обижают!» — «Ну чё, будем привязываться?» — «Да ладно!» Пошёл, лёг, я его привязал. Говорю, «полежи для их успокоения. Не для твоего, а для их успокоения я тебя привяжу». На следующий день этого пацана в наше отделение перевели.

Общался я со всеми нормально, ни скандалов, ничего такого. Но там, кстати, матерятся абсолютно все, вообще без каких-либо стеснений. Просто пиздец: матом друг с другом, с медсёстрами, а те и между собой. В первые два дня я умудрился себе телефон оставить — обычный, кнопочный. И вот как-то раз в нашу палату заходит Мэри Поппинс — я так медсестру одну называл, очень на неё похожа: в очках, только без зонтика. Я лежу, а у меня из кармана телефон выпал и лежит рядышком. Она подходит ко мне: «Давай сюда», — рукой машет. А потом сколько ни ходил, ни просил, столько о себе хорошего услышал. «Ну я же не дурак, блин» — «Ну и чё, блять. Я тебе щас дам телефон, ты пойдёшь дашь одному, второму, третьему позвонить». Она до последнего мне телефон не отдавала, до самой выписки.

По правилам там телефоны никому не положены, хотя раньше разрешали. Но там же все вместе лежат: и больные по дурочке, и обычные пьяницы и наркоманы. И у одного из таких однажды пропал хороший смартфон. Его так и не нашли, кто-то из дурачков то ли спрятал его, то ли выкинул. А врачам пришлось уплачивать. После этого случая телефоны забирают у всех поголовно.

Но к нам отношение ещё более-менее было. У женщин, говорят, похлеще. У них там функции медбратьев бабы выполняют. И им настолько жести хотелось, что они сначала натравливали друг на друга больных, а потом силой их усмиряли. Рассказывали, били их чуть ли не дубинками, привязывали их к кроватям, жрать не давали. Там в натуре как на зоне. Как-то вот в мужских отделениях более-менее.

Там был распорядок дня: завтрак, обед, ужин, полдник, вечером — выдача передачек. Но соблюдался он хреново. Вот если ты собрался бриться, то должен в семь утра встать и до завтрака успеть — он где-то около восьми. За это время ты должен успеть взять бритвенные принадлежности, побриться и сдать. Но в туалете около раковины зеркал нет, было только в коридоре, около кабинета медсестры. И приходилось бегать: напенился, прибежал к зеркалу, два раза ширкнул, побежал, ополоснул и заново.

Дальше все шли к окошечку для выдачи зактрака, обеда, ужина и полдника. Там — железная чашка, ложка, кружка железная. Вилок, ножей — ничего нету, только вёсла.

Потом я таблетки принимал: после обеда — четвертинку таблетки: чёрная снаружи и жёлтая внутри. И ещё на ночь, они называли их «сонники». Две маленькие таблеточки за раз выпить надо. Если не успевал запить водой, язык немел. А «сонники», потому что их принял — и через час-полтора вырубаешься, спишь без задних ног.

Прогулки были. Около корпуса площадка огорожена металлической сеткой высотой чуть больше полутора метров. Калитка — выходим, нас туда медбрат запускает, калиточку закрывает и снаружи за нами наблюдает. Тут скамейки, стулья, беседка. Мы по этому квадрату ходим туда-сюда, кто сидит, кто ходит. В беседке в нарды играют. За девять дней я на прогулке был два раза. Один из мужиков сказал, что уже второй месяц тут лежит и только второй раз на прогулку вышел. Может, из-за холода не выпускали — там март-апрель был. Мы выходили — солнце было, тепло. А потом вроде третий раз собирались на прогулку и не пошли, потому что на улице снег и ветер. Чтобы не застудились, потому что как таковой своей одежды нету, все в тапках. У кого-то остались ещё свои вещи, куртка там или пуховик. Остальные могли найти чего-нибудь в хозкомнате, где вёдра с мётлами лежат. Там же фуфаек штук пять и немного обувки. Я ходил в резиновых калошах, у меня не было своей обуви. Да и ходили гулять человек пятнадцать всего. Там объявляли: «На прогулку кто хочет?» Ходили далеко не все.

Свиданки. В обычные дни — с четырёх до шести, в выходные — с двенадцати до часу и с четырёх до шести. Передачки приносят. Вот мне жена что-нибудь принесла — я говорю, что вот это я сейчас съем. Остальное медсестра или медбрат берёт и тут же, как надзиратель, пакет раскрывает и смотрит, чё там. А, ну ничего такого запрещённого нету. Пишет бумажечку с фамилией, бумажечку в пакет. Эти передачки потом уносят на кухню, в буфет. Вечером, после ужина, где-то через час-полтора, по отделению свисток: «Выдача передачек!» И у них там есть правило: когда мне выдали передачку, я беру этот пакет, ставлю на стол, открываю и выкладываю всё на стол. Типа общак — я всех угощаю. Там мало к кому ходили, а многие по месяцу, по два, кто по полгода лежат, многие не первый раз. И они только за счёт нас и питались, кушали вкуснятину всякую: конфетки, фрукты, печеньки, пироги. Сигареты те же.

Два раза жена приносила мне кофе — грамм по девяносто. А сахар каждый раз забывала. Там его не дают: компот без сахара, чай без сахара, всё без сахара. А у меня кофе появился. Ну и кто-нибудь из более-менее адекватных придёт: «Саш, а дай мне сигаретку. Завтра-послезавтра будет — отдам». Я говорю: «Я занимать не буду. Давай так: ты мне сахара найди, а я тебе сигаретку». «Базаров нет», — убегает. Вот нет в отделении сахара, а он мне полстакана пластикового сахара приносит кубиками. Я ему сигарету. Второй приходит: «Сыпани кофе?» Я говорю: «Давай я тебе кофе, а ты мне сигарету». Он мне приносит, а я ему кофе отсыпаю. Бартер, как на зоне.

Повторюсь, заняться там особо нечем. Мне за девять дней мужики чуть ли не всю историю своей жизни рассказали.

Рядом со мной лежал Витька. Я охренел: думал, ему за полтинник, а он на два года младше меня, очень хреново выглядит. Всю свою жизнь рассказал мне: говорит, коммерсантом был, потом с женой развёлся, ей всё оставил. Но с женой они остались как бы друзьями. И когда в очередной раз у него произошёл срыв на почве развода с женой, он опять забухал. И он пришёл вроде как прокапаться: думал, неделю полежит, прокапается и опять уйдёт. А заведующая его определила на два месяца. Он такой: «За что?» — «А чтоб ты, падла, не бухал больше». И вместо девяти дней на два месяца. Я уходил, у него уже второй месяц пошёл. А у него с тёщей такие отношения, она передачки добрые ему носила: курицу гриль, хлеб, фрукты, ещё чего-нибудь. И кое-как до тёщи он дозвонился, чтобы она связалась с заведующей, чтобы та его пораньше отпустила. Но словесно она не может отпускать, а у него родных, кроме тёщи, нету, кто за него может поручиться. Она должна написать отказ от дальнейшего лечения, тогда его выпишут. Ну вроде как пообещали скоро выписать.

А Саша, который сиделец, он вообще стихоплёт. У него свой сборник стихов, он мне показывал, я читал. Там большая часть — это, конечно, блатные стихи, их можно положить на гитару и петь. Другой пацанёнок там лежал — пел кайфово, голос был. Чё с ним — хрен знает. Ему всего лет двадцать, очень смазливый, хлюпенький, мордашка такая миленькая-миленькая. Его там все Малым звали. Вот он песни пел, просто, без гитары. Раньше у них, кстати, была гитара, кто-то приносил. Он на ней, говорят, играл кайфово и пел.

А так я валялся, кроссворды решал. Там телевизор был, висел в столовой. Он находился в деревянной полке, под самым потолком. Чтобы его включить, мне бы пришлось руку тянуть. Это чтобы его нельзя было сдёрнуть. А розетка ещё где-то на метр выше телевизора. Показывали разное, много каналов было, с пульта переключали, смотрели чё хотели. А так болтали, по коридору бродил, в шашки играл. Курить то и дело бегал.

Сигареты — это отдельная тема. Там везде висят знаки «Курение запрещено», но все курят в туалете. Я охренел, когда первый туда пошёл. Там как: сначала первое отделение — здесь раковины, тут умываются и зубы чистят. Тут же курят. Следующее отделение — там писсуары и унитазы. Никаких кабинок, всё открыто. Три унитаза обычных таких, фарфоровых, на которые садятся, а один — просто дырка в полу, как раньше на вокзалах были. Я захожу — сидит мужик серит. А на таком унитазе же всё видно, яйца висят. Тут же стоят курят. А вокруг него сидят человек пять долбоёбов и ждут, пока он им курить оставит. А он сидит серит. А они прямо около него, на полу. Меня тогда чуть там не вырвало. Я оттуда выскочил в соседнее отделение, где раковины, покурил быстренько и ушёл. А потом уже привык. Захожу, вижу, кто-нибудь серит, выйду лучше к раковинам и здесь покурю.

Вообще, стоит выйти из палаты и пойти в направлении туалета, так за тобой сразу человек пять идёт этих, дурачков. В один из первых разов, помню, захожу с ними в туалет, они все сразу: «Покурим? Покурим? Покурим?» Короче, на одну сигарету пять человек. Я выкуриваю половину и отдаю дальше. Вот половинку они ещё на четверых делят. Им главное по одной-две затяжечки сделать. Он может там весь день просидеть, но по одной затяжечке хоть у кого-нибудь сделает.

Потом мужики, которые давно лежат, мне сказали: «Сань, ты сильно-то не раздавай сигареты. Они щас прочухали, новенький пришёл, они тебя щас разуют-разденут с этими сигаретами». Ну день-два проходит. «Покурим?» — «Нет, я хочу один покурить». «Ну, хоть немножко!» — «Нет, — говорю, — после обеда хочу один покурить».

А как-то раз иду в туалет с сигаретой, оборачиваюсь — за мной человек шесть: «Покурим? Покурим? Покурим?» — «Я хочу один покурить!» А спереди шёл паренек — такой длинный, конопатый и кучерявый, Пушкин у него погоняло было. Так вот, он оборачивается и давай на них орать: «Вы не слышали, что сказал? Он хочет один покурить, идите отсюда!» Они такие раз, отстали. А он за мной идёт дальше. Ну мы зашли, я оставил ему покурить. И потом я уже просто выбирал, кому хочу оставить покурить, а с кем курить не хочу. Там были очень назойливые. Ну, может, потому что скучно им, пообщаться надо было.

Меня выписали раньше времени — отпросился на выходные. Но в понедельник надо было приехать на укол. Я приехал, меня медсестра запустила и ушла. Я там ходил-ходил... Думаю, а дойду до мужиков! Иду, все здороваются. Они знали, что я чё-нибудь принесу: жена пирожков им настряпала, я печенья взял, чаю. И сигарет, конечно, принёс. К себе в палату зашёл, а там Сашка: пойдём, говорит, стихотворение прочитаешь, я новое написал! Прочитал, почти целый лист А4. Стихотворение в честь девятого мая: про ветеранов, войну, а закончил бессмертным полком. Сейчас уже и не вспомню точнее, чё там было. Я пойду, говорю, к Иосифовне надо. Сходил — она занята. К ним вернулся, посидели, потрещали. Ну давай, ещё заходи, говорят. Не, говорю, пойдёмте лучше в туалет покурим по старой памяти. Меня там уже как за своего принимали. Ну и так же гуськом шли за мной. А мне уже сигарет не жалко было, я их там немножко подтарил. Жалко, всё равно. Им там покурить охота, а никто не носит. Я самых дешёвых без фильтра взял, «Приму» и «Витязь». Но они остались довольны. Им вообще какая разница, чё курить? Им лишь бы курить. Одна радость осталась. Потому что многие там надолго.