Сколько наркозависимых поместится в туалет площадью два на три метра? Почему взрослый мужчина готов бросить курить ради четырёх часов сна? Почему холодная вода страшнее избиения? Автор самиздата Илья Пинаев продолжает рассказ от первого лица о том, как оказался в центре реабилитации наркозависимых, функционирующем по заветам Макаренко и представлениям о том, что наркоманию стоит лечить трудотерапией, жёсткой дисциплиной и побоями. Во второй главе Илья рассказывает о том, что из себя представляет распорядок дня в таком центре и что бывает с теми, кого заподозрят в желании его нарушить.
За проведённые без малого три дня в доме мне удалось составить примерную картину дня реабилитанта. Он начинался в восемь утра с общего подъёма, после которого, заправив кровати с такой скоростью, что служивым и не снилось, группа бегом двигалась на первый этаж. С момента пробуждения до утренней проверки проходило пятнадцать минут, которые включали в себя наведение порядка в спальне, обливание и ванные процедуры. Учитывая этот факт, в туалете площадью два на три метра собиралось примерно двадцать человек за раз — пять-семь одновременно испражняющихся в одно очко людей были абсолютной нормой. Небритость каралась нещадно, и потому даже полностью лишённые растительности на лице ребята всё равно каждое утро усердно скребли щёки одноразовыми бритвами, дабы не быть наказанными за какой-нибудь случайный волосок. Аналогичная ситуация происходила с ногтями. К слову, маникюрные ножницы были одни на всех, а поскольку примерно пятьдесят процентов семьи было инфицировано гепатитом С или ВИЧ, пользоваться этими ножницами стоило с большой осторожностью. В противном случае, помимо отвратительного настроения с утра, можно было заработать себе ещё что-нибудь похуже.
По заветам Макаренко
В восемь пятнадцать семья во главе со «старшим» собиралась в групповой в ожидании проверки, в ходе которой все вышеозвученные пункты проверялись на предмет нарушений. Не прошедших проверку отправляли исправлять огрехи. Пока они исправлялись, тикало заветное время, которое в дальнейшем компенсировалось из перекуров, параллельно добавляя семье ночной писанины. В итоге, опоздав или проштрафившись несколько раз, группа могла вообще бросить курить на сутки и получить уникальную возможность провести «день заново». Хотя отсутствие сигарет до обеда было абсолютной нормой. Но об этом чуть позже. После проверки начиналось мероприятие с саркастическим названием «Доброе утро», в ходе которого все по кругу высказывали наболевшее и решали мелкие бытовые проблемы. Два человека, назначенные за день до этого, уходили в наряд по кухне, где им предстояло не только готовить на тридцать голов вдвоём, но и иметь великую честь мыть после всего этого стада посуду. Несмотря на такие неблагодарные, на первый взгляд, условия, на кухню стремились, ведь это был здесь единственный законный способ набить брюхо. Только в мотивации можно понять, насколько сильны базовые человеческие потребности — сон и пища. А также воочию поглядеть, во что превращаются люди, полностью этих благ лишённые.
Время до обеда занимали лекции и «Анализ чувств», который представлял из себя записывание пришедших по дню в голову мыслей на бумагу. Выписанное следовало дополнить чувствами на момент рождения указанной мысли. Всё это поначалу казалось мне абсолютным сатанизмом, и какое-то время я даже думал, что попал в подпольную секту и конце концов мы будем приносить кого-то в жертву или даже самоубиваться, но потом попривык и идиотские додумывания ушли сами собой. Умственная «аналитика» сменялась уборкой. Она проводилась два раза в день по заветам товарища А. С. Макаренко — апологета трудовой терапии для лагерных заключённых и элтэпэшников времён совка. Его идеи по перевоспитанию и структуризации личности, провалившиеся в Советском Союзе, в итоге восстали из пепла и получили новую жизнь в системе реабилитации наркозависимых. Дабы не грешить на Антона Семёновича почем зря, позволю себе отметить положительный эффект этих «процедур», ведь даже спустя несколько лет после описываемых событий в моей квартире невозможно найти грязную посуду или бесхозно валяющиеся вещи. В ней так чисто, что, приводя туда девушку, я незамедлительно попадаю под подозрение в наличии двойной жизни, ибо парень, по общему разумению, самостоятельно существовать в подобном порядке просто не в состоянии. Но вернёмся в дом.
Процесс уборки был своего рода таинством, на время которого разрешалось освободиться от терапии и более того — не следить за ней. Отставленную в любое другое время доску, палку или чего потяжелее, выданные в качестве «лечения», мог легко увести другой реабилитант, дабы помочь тебе стать внимательнее. Подобные действия только поощрялись персоналом, и разбирательства в правомерности той или иной кражи часто случались поинтереснее судебных. Так что уборка была временем свободы от оков и от беспокойства за эти самые оковы. В доме начинала играть музыка, и все разбредались по назначенным участкам. Процесс приёма убранного дома был крайне щепетилен, вплоть до применения ватных палочек, посему тряпки, растрепавшиеся за время длительного использования, которые больше пачкали, чем мыли, частенько убирались в сторону, и полы в прямом смысле натирались руками. За процессом уборки следил назначенный хозяйственник, носивший гордое звание Хозяина Дома. В случае некачественной уборки все шишки падали на него. То, что не было принято персоналом, он перемывал в одиночку, что очень мотивировало его в следующий раз быть осмотрительней и строже. Впрочем, такое случалось крайне редко.
Сон за сигареты
Обед был главным событием дня, где реабилитант мог отведать аж два блюда местной кухни: водянистый суп, сваренный из половины курицы, на тридцать ртов и салат, который представлял собой смесь тёртой моркови, капусты и крабовых палочек, скудно приправленную майонезным соусом. Количество на человека едва достигало столовой ложки и свободно менялось на два куска хлеба при большом желании. После обеда начиналась очередная лекция, анализ и групповая терапия. Она очень напоминала американские фильмы, где люди, сидя по кругу, по очереди представлялись и рассказывали о себе. Первое время я с трудом сдерживал смех, слушая, как они делятся личным, но, как и в случае с «анализом чувств», постепенно втянулся и даже сам стал принимать активное участие.
После «группы» принимались за написание заданий — и вся семья отправлялась к ужину. Всю эту катавасию из рабочих мероприятий закрывал час «свободного» времени, которое полностью уходило на писанину. Итогом дня была планёрка — этакое судилище, где за провинности назначали писанину. Суть планёрки всегда сводилась к торгам, так как обычно количество этой самой писанины, заработанной по дню за разнообразные провинности, превышало все возможные пределы. В качестве аргументов для торгов выступали отказ от сигарет и разного рода самодеятельность, так что за драгоценные четыре часа сна толпа мужиков постоянно бросала курить до обеда или даже ужина и всячески обезьянничала в импровизированных актёрских постановках. Чего не сделаешь ради сна!
Слоняться по дому было запрещено даже на золотых днях, что очень сильно тормозило моё изучение пространства. То тут, то там, во время уборки или переходов, я пытался украдкой осмотреть перекрытия или потолочные стыки, но они, видимо именно по этому критерию подобранные, были абсолютно глухими. Дом производил впечатление герметичного куба, который, вероятно, даже будучи погружённым в воду, не пропустил бы в себя ни капли жидкости. Окна, несмотря на решётки, не имели ручек, которые, как и ключи, были собственностью персонала и рядовым реабилитантам на руки никогда не выдавались. Любое передвижение по дому было только всей группой, ведущие и замыкающие позиции которой оставались за стажёрами. Количество реабилитантов постоянно пересчитывалось, и отсидеться где-то до наступления темноты не вышло бы. Тем более ночью по очереди несли дежурство стажёры, что делало подобную затею просто сумасшедшей. Их, к слову, выбирали из числа реабилитантов, по прошествии полугодичного срока и при условии определённых успехов на поприще «выздоровления». Эта должность подразумевала ряд бонусов вроде свободного передвижения и возможности выходить на улицу, что простому члену семьи казалось чем-то абсолютно запредельным. Так как любые информационные связи с внешним миром, вроде ТВ или интернета, были под строгим запретом, стажёр проводил почти всё свободное время в импровизированном спортзале и при желании по выходе легко мог бы принять участие в каком-нибудь местечковом конкурсе бодибилдеров. Для среднестатистического резидента, страдающего от недосыпа, недоедания и постоянной депрессии, он являлся непроходимым заслоном, разделяющим две половины так неожиданно расколовшегося его доселе целого и спокойного мира.
К вечеру мой пристальный интерес к внутреннему строению дома, очевидно, превысил все допустимые пределы и в итоге был замечен одним из членов семьи. Во время перекура он подошел ко мне и тихо спросил:
— Срулить хочешь?
— С чего ты взял? — делая максимально естественное лицо, ответил я вопросом на вопрос.
— Ты целый день палить ходишь, я же вижу.
— Тебе показалось, я просто осматривался, — сказал я с улыбкой, пытаясь всё свести к шутке.
— Дело твоё, — буркнул он и отошёл.
Я не придал этому событию никакого значения и сразу же забыл о нём.
Жрешь, спишь, телевизор
Второй этаж состоял из спален и комнаты для консультантов, рядом с которой был туалет, так сказать, staff only. Вечером, находясь в дальней спальне, я смог разглядеть, как через небольшой откидной люк через туалет на чердак поднимают матрасы. Я уже давно искал глазами ход на крышу, и каково же было моё удивление, когда он обнаружился в клозете. Один из стажёров, таскающих бельё, Саша, вдруг резко поднял голову и поймал мой взгляд. Какое-то время пристально посмотрев мне в глаза, он ехидно улыбнулся и, покачав головой, снова вернулся к работе. Я откинулся на спинку кровати и уставился в потолок. Его абсолютно белый цвет напомнил мне палаты психиатрической клиники.
«Там вообще шикарно было, — пронеслось у меня в голове. — Жрёшь, спишь, телевизор. Закинулся колёсами — и на бок».
В первый свой приезд в психиатрию я быстро оценил действие нейролептиков на организм и уже через пару дней стал менять их на еду у местного контингента. В итоге каждый день я упарывался до такой степени, что с трудом вязал слова, впрочем, учитывая закрытый формат клиники, это никого не удивляло. Приезжавшую иногда мать, очевидно, интересовало, почему чадо пребывает в овощеобразном состоянии, но её заверяли, что это нормально. Так что все были довольны: и я, и мать, и санитары с врачами. Немного поностальгировав о былых, более комфортных временах, я отвернулся к стене и заснул.
— Илья! — вдруг услышал в полудрёме. — Илья!
Я открыл глаза — надо мной стоял Саша.
— Просыпайся, ужин.
— Я не хочу есть.
— Давай-давай, сегодня плов, пожалеешь, что отказался.
Система питания в доме была такова, что выбранный ответственный из реабилитантов, которого называли Шефом Кухни, получал список продуктов, цен и доступную сумму, из которых он раз в неделю формировал заказ. При выделяемой сумме семьсот семьдесят рублей в неделю на человека денег хватало с трудом, и основную часть рациона составляли каши, супы и макароны. Так что на плов собирали мясо всю неделю, оставляя его немного со всех разделок. Это блюдо всегда приходилось на воскресенье и дополнялось просмотром фильма, что на контрасте с буднями выглядело настоящим праздником.
Я встал и пошёл в сторону лестницы. Пройдя один этаж, увидел на своём пути Колю, который преграждал мне вход в групповую, где все привычно бегали, накрывая стол.
— Тебе ещё ниже, — кивнул он в сторону подвала.
— Зачем? — дежурно спросил я, понимая, что ничем хорошим эта история уж точно не закончится.
— Там и узнаешь.
Нет ничего отвратительней чувства беспомощности. Осознание бессмысленности любых действий — пожалуй, наиболее гнетущее из всех возможных просветлений. Я медленно стал спускаться в подвал. Пройдя лестничный квадрат, остановился у входа в «спортзал».
— Съебаться захотел?! — грохнуло у меня за спиной. — Пиздуй в душевую!
Стереотипное воспитание взбунтовалось, и в голове началось слайд-шоу ужасов с пометкой «душевая».
— Не пойду.
Без слов посыпались глухие удары. Закрывая голову, я старался пятиться к стене, ещё не понимая, что это «избиение» носит исключительно показательный характер и является просто прелюдией к основному блюду.
Спустя пару минут меня таки запинали в нужное помещение, хотя, стоит сказать честно, не сильно я и отбивался, считая, что при четырёхкратном перевесе сил лучше с этим не усердствовать.
Оставив меня в углу, все разошлись. Спустя пару секунд в лицо ударила струя воды. Холодная колодезная вода, как оказалось, куда страшнее пиздюлей. Будучи правильно использованной, она превращается в идеальный воспитательный инструмент для работы с несогласными. Спустя десять минут обливаний начинается такой тремор, что без конца спазмирующие лёгкие не дают элементарно вдохнуть, а периодически направляемая в темечко струя жалит какой-то невиданной острой болью, словно в голову вбивают сосульку.
Постепенно я сполз на пол. И вдруг вспомнил, как в одной из советских книжек я, будучи ребёнком, с ужасом читал, как фашисты в попытке сломить Зою Космодемьянскую поливали её на морозе водой. Трясущийся, с трудом удерживающий на месте челюсти, я вдруг отчётливо где-то у себя в голове увидел её дикие глаза и мокрые смолистые волосы, быстро леденеющие на холодном декабрьском ветру. «Наконец я тебя понимаю, Зоя...»
Спустя примерно полчаса тремор полностью прекратился и наступило состояние, близкое к ступору. Что-то сродни маленькой смерти или даже космическому вакууму. Абсолютно пустое и полностью лишённое каких-либо предметных характеристик. Я уже ничего не чувствовал, голова была полностью свободна от мыслей. Уткнувшись в пол, я смиренно наблюдал, как одни струйки превращаются в другие, создавая на полу причудливый, замысловатый узор. Анализируя этот момент спустя годы, подумал, что это, видимо, было одно из самых благостных состояний, в которых я когда-либо пребывал, несмотря на весьма богатый опыт употребления психотропов, как бы идиотски это ни звучало.
Меня подняли на руки, очевидно зная, что в таком состоянии человек не то что идти — даже разогнуть пальцы не в состоянии, и вынесли в зал. Спустя какое-то время принесли одеяла и велели раздеться. С трудом освобождаясь онемевшими от холода руками от мокрых вещей, я лёг на плитку. Она показалась невероятно тёплой, будто у полов был обогрев. Хотя, естественно, его не было. На меня накинули одеяла, и трое из команды ушли наверх.
— Ну ща снова начнётся, — сказал Колян.
Сил на вопрос «что начнётся?» у меня не было, да и, по большому счёту, стало уже всё равно. Спустя примерно минут пять я понял, что он имел в виду. Тело, поняв, что появился шанс согреться, вновь стало вырабатывать тепло. Тремор начался с удвоенной силой. С такой, что если бы я не сжимал крепко зубы, то, наверное, мог бы полакомиться своей собственной губой или даже языком. Прыгая под одеялами на плиточном полу, как заводная игрушка, я вдруг отчётливо понял, что в моих злоключениях присутствует какая-то незримая, на первый взгляд, логика и даже подобный пиздец в какой-то мере можно считать элементом развития.
