Ваш любимый самиздат вновь возвращается к литературным циклам. Писатель и журналист Михаил Боков, недавно выпустивший роман «Дед» о чёрных копателях, взялся за новый сборник под условным названием «Русская готика» — о своей мрачной юности в закрытом городе Саров, о людях, утверждающих, что они сидели с Михаилом Кругом, о провинциальной жизни и блатной романтике. В рамках подготовки этого цикла Боков будет два раза в месяц публиковать на страницах самиздата по рассказу. Первый из них — о Ваське Соколове, его татуировке, приходе к вере и о том, как такие встречи иногда оказываются чересчур кровавыми.
Молодым дуралеем тринадцати лет Васька Соколов сделал себе наколочку. Наколол на кисти синими чернилами солнце с лучиками, а поверх своё имя — «ВАСЯ». Пришёл в школу гордый. Показывал пацанам кулак: «Во!» Те не верили: «Навсегда?» — «Навсегда!»
Подсуропил Ване сосед Яков, здоровый уже обалдуй — по весне должны были забрать Якова в армию. Из ПТУ его исключили. Ходил Яков целыми днями без дела. Стрелял монетки у школоты. А потом нашёл где-то струну от гитары, подчистил её наждачкой, заточил, прикрутил к батарейке и двум контактам. И получилась у Якова татуировочная машинка.
Обрадовался Яков. Выдавил из шариковой ручки чернила, макнул туда струну — и нарисовал на себе пантеру, на руке. Пантера вышла куцая. Рисовать Яков не умел. Но гордился татуировкой ужасно и оптимизмом своим заразил молодёжь. Глядь — через месяц уже трое ходили с наколками. У кого — синий нож с коброй. У кого — скорпион.
Тут и попался бездельнику Якову на пути Васька Соколов. И давай Яков, аки демон, его обольщать. «У тебя, — спрашивает Ваську, — баба уже была?» Какая баба в тринадцать лет? Так, целовался только. «Была! — отвечает Васька. — Даже две!» Прищурился Яков. «Брешешь, — говорит. — По глазам вижу, что брешешь. Не было у тебя бабы». Васька молчит. «А знаешь, почему не было? Потому что скучный ты. Обычный. А бабы любят, когда с огоньком». Васька молчит. «Пантеру мою видал? — спрашивает Яков и протягивает руку. — На, посмотри». Смотрит с руки Якова на Ваську синий клыкастый зверь. «Красиво?» Васька кивнул. «Дерзко?» Дерзче некуда. «Вот! Вот что бабы любят! Без наколочки я обычный был, как ты. Бабы меня сторонились. А как нарисовал зверюгу, отбоя нет! Сечёшь?» — «Секу».
И попал Яков Ваське Соколову в самое сердце. Одурманил его. Заворожил. Васька ложился спать, а в уме — наколка. В школу шёл — вновь она. Представлял Васька мускулистую руку свою, а на ней — что? Дракон. Японский. И сам Васька — уже и не Васька вовсе, а мафия, якудза, опасный человек. Или не дракон, а штурвал. Моряцкий. Или не штурвал, а череп. Короче, много ли надо сельскому пацану, чтобы размечтаться?
Измаялся Васька — да и пришёл к Якову в один день. «Коли!» — протянул руку. «Что колоть?» — «Не знаю. Дракона можешь? А черепуху? А кинжал? Хотя нет. Коли паутину. Хотя тоже нет». — «Так чего колоть-то?» «А не знаю, — покраснел Васька. — Коли солнце! И имя моё наверху».
Яков и наколол.
Только вышла у Якова с Васькой Соколовым промашка. Раз вечером увидала Васькину руку его маменька. «Ну-ка, ну-ка, — проворчала. — Это что эт-там? Никак, наколочка?» А надо сказать, что рос Васька Соколов без отца. И оттого маменька его была строга за двоих — за папку, которого не было, и за себя. Могла и ремнём лупануть Ваську. Но и в обиду не давала. Раз вернулся Васёк с расквашенным носом — так она допросила его, вытянула признание, кто бил, нашла обидчика и за волосы оттаскала при всех. Побаивались Васькину мамку. Считали, что зазря к ней лучше не лезть.
И вот теперь упёрла она руки в боки и спрашивает: «Никак, накололся?» «Синяк у меня, — пробурчал Васька. — На футболе». — «А ну, покажь свой футбол!» — «Не покАжу». — «А ну покажь, сказала!» Что тут поделаешь? Пришлось показать.
Ох и досталось Ваське в тот вечер. И скалкой боднули его. И рукой. И полотенцем. Под конец заставила маменька Ваську оттирать наколочку мылом с мочалкой. Да только куда там. Васька трёт, а она только лучше, ярче. Распустило солнышко свои лучики. Светит гордо на кулаке имя человеческое — ВАСЯ.
Наутро пошла маменька к участковому жаловаться. «Что ж такое у вас творится? — ругалась. — Куда власти смотрят? Ему же, Васеньке моему, с этим теперь жить!» Только участковый уже и сам всё знал. «Примем меры, — сказал он. — Якова, засранца, я голой жопой на рыболовный крючок насажу!»
И слово своё сдержал. Нашёл Якова поддатым в городском парке. «Сдавай, — сказал, — машинку и готовься теперь сесть». «За что, начальник?» — заныл дуралей Яков. «Ты Соколову татуировку набил? Вот за это. За совращение малолетних!» — «Меня в армию забирают. Пожалейте!» Участковый Якова за отвороты куртки приподнял и сказал: «Значит, так! Поедешь в свою армию, и чтобы духу твоего здесь не было! Понял?» — «Понял». — «В армии говорят: «Есть!» «Есть!» — гаркнул Яков. И честь отдал.
А Васька Соколов стал жить дальше. Вырос, отрастил бороду, женился, похоронил мать. Жить продолжал в маленьком своём городке, в рабочем посёлке.
Татуировка со временем поблёкла: из синей стала цвета серого неба. Порой Васька глядел на неё и вздыхал: «Вот ведь дурачок был. А что теперь делать?» Что делать, подсказала вскоре сама жизнь. Шёл как-то Васька с работы и увидел следующее: разлилось над соседским огородом свечение, такое, что до рези в глазах. Оторопел Васька. Снял шапку. Даром что некрещёный — стал от испуга креститься. А из свечения поглядел на него Ангел: белокрылый, златокудрый и несказанно прекрасный. «Ты, Василий! — указал Ангел на Ваську перстом. — Видишь ли меня?» «Вижу», — пролепетал Васька. — «Веруешь ли ты во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли?» «Верую», — сказал Васька, хотя до сей поры и не верил. «А во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век?» «Верую», — и Васька всхлипнул и сам расплакался от радости, что поверил. «Быть тебе священником, Василий! — указал Ангел. — Поведёшь огнём слова своего ты народы, аки стада!» И исчез.
С этого дня приобщился Васька читать Библию и псалмы. Стал служить в алтаре на службах отца Кузьмы. «Кузьма, Кузьма, — однажды позвал его. — Как мне стать священником?» «Пошто тебе, Василий? Ты и так живёшь хорошо, — сказал Кузьма и стал загибать пальцы: — Зарплаты на приходе, почитай, нет. Храм наш ветшает: того и гляди провалится крыша за старостью. Верующие… — Кузьма скривил лицо, но одёрнул себя и перекрестился. — Верующие у нас сам знаешь какие. Подходит ко мне давеча бабушка и говорит: «Отец Кузьма, присоветуй мне отрывок из Писания, который от чирия помогает». Видано ли такое? Я когда в священники шёл, думал, буду рассуждать о нетварном свете, о троичности Господа Нашего и монофизитской ереси — а тут чирий!»
Но Василий не сдавался: «Очень надо мне, Кузьма, священником стать!» — «Да, зачем тебе?» — «Да вот надо» — «Да, зачем?» Помялся-помялся Васька, да и про ангела своего рассказал. Посуровел отец Кузьма. Вперил в него гневный взгляд: «Что ты такое говоришь, Вася? Ангела выдумал. А известно ли тебе, что в девяти случаях из десяти то не ангелы являются к людям, но бесы в ангельском обличии искушают их?» «Неизвестно», — мотнул головой Васька. — «А вот ты подумай над этим на досуге».
Поднялся Васька, поклонился отцу Кузьме, собрался уже уходить. «Год подождём, — буркнул ему в спину Кузьма. — Ежели не попустит, рукоположу тебя. А ты пока богословскую науку учи. Спрашивать буду строго. Как в семинарии». Поклонился ему Васька ещё раз и ушёл счастливый. А Кузьма ещё долго бурчал вослед: «Ангелов выдумали себе. Ишь ты! Ангелов им подавай…»
Год ждали. Днями Васька учил решения Вселенских соборов, читал святых отцов — делал это в перерывах между работой: работал он слесарем в железнодорожном депо. Вечерами нянчил дочку, ел пельмени, по пятницам, бывало, приходил выпимши, но корил себя после нещадно — и быстро это дело бросил. Ночами снилось Ваське, что проклятая татуировка его улыбается, и пляшет чёртом, и манит его сладким женским голосом в золотом сиянии: «Вася-я-я! Ва-а-ся!» Васька дрыгал ногой. Проснувшись, ругался на жену — вслух, а мысленно — на себя. Через год отец Кузьма его рукоположил, и стал Василий священствовать. Называть его стали теперь «отец Василий». А некоторые звали «отче». А иные дураки — и «святой падре»: насмотрелись бразильских сериалов (на таких Васька ругался: «А вот я на тебя епитимью!»). Но больше всего ему нравилось, когда звали его «Батюшко» — протяжно, растягивая последнее «о». Батюшко. Как круглый калач. Как яблоко. Как Русь, серафимы и благодать. Когда отец Василий слышал в свой адрес «Батюшко», он распрямлял спину, и душа его улыбалась. Батюшко.
Конфуз случился вскоре после рукоположения.
— Батюшко, батюшко, — спросила старушка, подойдя за благословением и целуя ему руку. Отец Василий от любимого слова воспарил — как и всегда: до чего ж лепо звучит! И вдруг грянуло:
— Чой-то у тебя на руке? Никак мазня?
Весь он сразу стал таять, уменьшаться в размерах, конфузиться.
— Мазня, — молвил, насупившись.
— Что ж выходит? Хулиганил?
— Хулиганил, — почувствовал давно забытое: как краска заливает лицо и уши.
— Ну-ну, ты уж себя не вини. Ишь, налился. Все мы грешные, — лицо старушкино стало хитрым, как у лисички. Глаза засветились — озорно, по-девчачьи. Шла старушка в тот вечер из церкви вдохновлённая: не шла, а парила. Раз сам батюшка хулиганил, чего требовать от тёмных людей, рассуждала она весело. Эдак и в пост можно скоромного. И за рюмочку можно себя не казнить. Невелика беда, раз у самого батюшки дьявольская печать на руке. Татуировка отца Василия зарядила старушку ещё на двадцать лет жизни.
В ту ночь отец Василий совсем не спал. Спала матушка. Спала дочь. Спала кошка Мурка. А Василий ворочался, скрипел кроватью, вздыхал — под утро не выдержал: ступил босыми ногами на пол и пошёл в кухню. В кухне была аптечка. Разворошил её. Выставил на стол всё, что посчитал пригодным. Пузырёк с зелёнкой. Пузырёк с йодом. Пузырёк с раствором марганцовки.
Примерился. Решил начать с йода. Макнул ватку в пузырёк, провёл ваткой по наколке. Боялся поначалу, что будет больно, — тёр с осторожностью. Но вскоре разозлился — наколке хоть бы что! — и стал растирать уже с яростью: вдавливал ватку в кожу что есть мочи.
Вспоминал Якова, чтоб ему пусто было. Молился о нём — ибо сказано в Писании: не желай зла ближнему своему. Тёр, тёр, тёр, пока — «да ёб твою мать!» — не вырвалось от тщеты действий дрянное словцо. Извинялся перед Богом. Ещё молился о Якове. Ещё сопел и тёр.
Йод не помог.
Зелёнка тоже.
Марганцовка заставила кожу покраснеть и заныть.
Отец Василий присел на табурет и задумался. В окно заглянул первый солнечный луч: то Бог решил проведать, как у Васи дела. Луч скользил по комнате лазером радара. Нашёл-запеленговал татуировку — тут на Васю дохнуло божественным укором. Луч моргнул и исчез.
Отец Василий вскочил и, опрокинув табурет, ринулся в подвал, в мастерскую. Босые ноги его шлёпали, как щупальца осьминога, подстреленного на гарпун. От шума проснулась жена. Не увидела Васю рядом, заволновалась: побежала искать его, тоже босая.
В подвале Вася тяжёлою рукою кинул напильник на татуированный кулак. Вдохнул — и с силой всадил ребристое железо в наколку. В виски грохнуло болью, он взвыл, упал на колени.
— Васенька! — ворвалась к нему жена, растрёпанная, безумная. — Родненький, что же ты делаешь?
Отец Василий упёр в неё красные белки глаз. Булькнул слюной на губах — и повёл напильник по коже взад.
ВЖЖЖЖ. Кровь полилась густо, чёрная, похожая на колдовское вино.
И снова вперед. ВЖЖЖЖ.
Жена его зашаталась, стала оседать на пол. Захохотали где-то демоны — или показалось. Мелькнула чёрная тень.
ВЖЖЖЖ. Напильник стирал кожу щедро, подхватывал её с красным мясцом. Отец Василий задрал голову в потолок, чтобы не смотреть. Кровь текла в просвет между досками пола. Кровь была рекой Миссисипи. В лицо отцу Василию усмехался пернатый змей Кецалькоатль. Сквозь дощатый пол прорастал, оживая в крови, бог с головой сокола Гор. Пенились Тигр и Евфрат у лона Великих Ворот Иштар.
ВЖЖЖЖ.
ВЖЖЖЖ.
ВЖЖЖЖ.
Когда всё было кончено, он со стоном завалился на бок. Тренькнул напильник: выпал из ослабевшей руки. «Васенька, Васенька», — уткнувшись в мокрую от пота майку его, рыдала жена.
«Квасу бы», — попросил он, лёжа на полу. Лицо его, белые губы перекосила улыбка.
Первая за много дней.
Лёгкая как пушинка.
