Авторы проекта AMAZONAS Елена Срапян и Александр Фёдоров отклонились от рабочего графика, чтобы узнать другую сторону индейской жизни: выпить полной триптаминов аяуаски и рассказать об этом самиздату. Внутри: шаманы-предприниматели, обретение себя и рвота.

— Ребята, приезжайте! В любой момент! Хотите завтра — можно завтра. Да хоть сейчас!

Полукругом мы стояли в тёмном холле нашего ободранного хостела — самого дешёвого в Летисии, столице колумбийской Амазонии. Шаман Уильям, насоветованный нам подругой, покачивался из стороны в сторону. «Да он же синий», — дошло до меня. Нотки перегара проступали в воздухе всё отчетливей, особенно когда Уильям поворачивался и пытался добро оглядеть нас всех. В идеальном мире туриста, приехавшего за просветлением, шаман должен быть серьёзным и сдержанным. Мы провели достаточно времени у индейцев, чтобы понять: нам просто попался честный шаман.

Расценки у дона Хуана оказались божеские: от 25 баксов за церемонию, причём количество людей не имело значения — сколько придёт, столько и хорошо. Это значило, что нам не придётся употреблять психоделическую аяуаску с незнакомцами. Это было отлично.

В Перу церемонии аяуаски поставлены на поток: в районе Куско, Пукальпы и Икитоса разбросаны десятки ретрит-центров, вплоть до коттеджных кварталов, где весь персонал, включая шамана, отлично говорит на английском. В самых дорогих ресторанах Икитоса, где одно горячее блюдо стоит от 10 долларов, вам с радостью предложат специальное веганское меню для тех, кто готовится к церемонии. Короче, это раскидистая индустрия, на которой зарабатывают сотни человек. Нам такой расклад не нравился: во-первых, мы в принципе до последнего не были уверены, что вообще хотим отвлекаться от работы и погружаться в галлюциногенный поток. Во-вторых, мы точно не хотели этим заниматься в компании ещё человек десяти незнакомых иностранцев. В-третьих, мы точно не хотели быть совсем уж частью коммерчески накатанных рельсов.

Поэтому мы остановились на Летисии — тоже популярном месте для аяуаска-туристов, но не настолько организованном. Мы приехали снимать репортаж про индейцев из племени тикуна, и после того, как вернулись из джунглей неделю спустя, выяснилось: нашего дона Хуана, с которым мы вроде как примерно договорились до отъезда, и след простыл. Точнее, он разбил телефон, когда ехал пьяный на мопеде, и дозвониться ему было невозможно. Кроме того, дядька из хостела задрал цену в два раза, и мы от него съехали. В качестве мести он зажилил контакты шамана.

«Ребят, да всё просто, — наконец мы нашли человека, который хотя бы примерно знал, где искать нашего дона Хуана. —  Приезжаете на седьмой километр, идёте до посёлка, ну а оттуда часик по сельве. Там одна тропинка, не заблудитесь». Обычно «не заблудитесь» заканчивается посреди болота в километрах от тропы, но других вариантов не было, так что мы поймали моторикшу, загрузились в неё вчетвером и поехали искать Уильяма.

На тропу ушёл действительно час, и мы даже почти не сбились с дороги. Попетляв по топкому болоту, в которое превратилась тропа после круглосуточных дождей, мы внезапно вышли к традиционной индейской малоке — общинному индейскому дому, в котором раньше жили все семьи деревни. Уильяма мы застали отходящим от ночной церемонии:  он сидел в центре малоки на импровизированном троне перед горящей лампадкой, хотя был ещё белый день. Рядом стояла деревянная «лодка», в которую обычно трут маниок для приготовления ферментированного масате, на огне варилась целая кастрюля горьких амазонских перчиков, каждый величиной с горошину. Жена дона окинула нас не слишком довольным взглядом: кажется, она надеялась на выходной.

«Ну, раз уж вы тут, давайте сегодня и проведём церемонию — только я схожу в деревню за некоторыми ингредиентами. А вы пока отдыхайте», — отправил нас в гамаки дон Хуан. На этот раз он был трезвый и совсем уж классный.  Не знаю, как это работало, но каждое его слово снимало почти весь мандраж перед трипом. Мы пришли вчетвером: у меня солидный психоделический опыт, но я уже много лет ничего не употребляла, наш друг Илья тоже пробовал что-то и где-то, Саня и наша подруга Катя вообще ничего такого никогда не пробовали. Впрочем, нам с Илюхой было страшнее всего: за него не скажу, а я всегда боюсь — вдруг увижу что-то, чего мне совсем не стоит знать?

Наш дон Хуан оказывается не только шаманом за деньги: выясняется, что он — уважаемый человек, к которому почти каждый день кто-то приходит «побеседовать». Пока я дремлю в гамаке, заходит здоровый лысый колумбиец. Выясняется, что он из Картахены; нашёл в себе индейские корни и решил, что мудрый индейский Уильям решит все его проблемы своим советом или хитрым заговором. Но дон отделывается увлекательным пересказом легенды индейцев уитото о сотворении мира, а потом справедливо отправляет дядьку искать корни к индейцам коги в окрестностях Тайроны: человека из Картахены вряд ли могут связывать с Амазонией узы крови. На следующий день, пока мы будем отсыпаться после церемонии, он быстро переключится на обсуждение документального кино о регионе с другими гостями, а потом расскажет мне много интересных историй про бразильскую организацию по защите индейцев, с которой нам почти наверняка предстоит столкнуться по ходу проекта. Я не слишком открыта к людям, но дону Уильяму доверяешь как-то сразу — и, наверное, навсегда.

В восемь за дверями малоки послышались шаги: дон шёл за нами, чтобы пригласить на церемонию.

Аяуаска — галлюциноген. Она также известна как «каапи» или «йаге». Обычно это одна из двух амазонских лиан Banisteriopsis inebrians и Banisteriopsis caapi. Шаманы северо-западной Амазонии оказались достаточно искусными химиками: поняли, что одно химическое соединение может усиливать другое, — и начали экспериментировать.

Многие готовят аяуаску с добавлением отваров кустарника семейства кофейных Psychotria viridis и лианы Dyplopteris cabrerana. В отличие от оригинальной аяуаски, оба этих растения содержат триптамины. К сожалению, если хочешь хоть какого-то эффекта от галлюциногена, то триптамины нельзя есть. Фермент моноаминоксидазы в желудке нейтрализует их действие, и ничего не выходит. Но зато бета-карболины, как раз найденные в лианах аяуаски, являются тем самым ингибитором, который необходим для работы зелья. В результате ты получаешь мощную связку галлюциногенов, которая отлично подходит для употребления внутрь.

«Теперь я спрошу вас, — говорил Терренс Маккена, известный американский мистик 70-х, — как они это сделали? Из тысячи видов выбрали два растения, совершенно разные: один — лиана, другой — кустарник, а затем научились сочетать их таким образом, чтобы их уникальные и очень необычные химические свойства дополняли друг друга идеально, чтобы произвести этот удивительный напиток, который отправляет шамана к звёздам».

Горькая жидкость обожгла мне горло: аяуаска оказалась не такой густой, как я ожидала, но порядочно неприятной. Вкус быстро провалился внутрь, но так и застыл там, будто распределившись по всему пищеводу, задумчиво колеблясь туда-сюда. После того как Саша проглотил последнюю порцию, наш шаман пальцами затушил свечу и запел.

Я ёрзала по коврику в попытках найти лучшую позу для концентрации. Уильям пел очень славно, легко и добро — так же, как общался в жизни. С ним было спокойно. Через несколько мгновений после первых цветных всполохов перед закрытыми глазами вселенная обернулась травяным ковром и понемногу потащила меня в танец, вглубь, по спиралям, в поток. Сначала легко, а потом всё настойчивей. Все страхи ушли: как я могла забыть, что я здесь своя? Танец закручивал меня, и это было прекрасно. Всех начало тошнить, но в этом не было ничего страшного — правда, хотя я предприняла уже ставший трудоёмким поход к окну, всё осталось внутри и понемногу прорастало там.

У меня давно в ходу терапевтический приём: когда мне плохо, я закрываю глаза и мысленно иду по сухой тропинке в тёплую сельву, просто до середины тропинки. В проекции нет москитов и дождей, в ней есть красота, тепло и спокойствие. Сейчас это спокойствие разливалось вокруг меня: шумел лес, и я была этим лесом, растворялась в нём, скользила вдоль цветов и растений. Я была сельвой, а сельва была мной.

Я подумала — какая я? Пушистая тёплая кофта и мягкость леса превратили меня в маленького белого медвежонка, кругом мягкого и замечательного. Медвежонок вспомнил про Сашу, и любовь просто залила меня с головой — не так, чтобы захлебнуться, но так, как домашний покой и радость. Я ныряла в эту любовь, я чувствовала её силу, я попробовала её на прочность и беспокойство, но ничего не нашла. Зато я знала, как мне нравится, как Саша двигается, что говорит, какой он. Я чувствовала, что и он любит меня и что медвежонок может обнимать Сашу и всегда будет от этого счастлив. Из медвежонка я постепенно превратилась в себя, мы с Сашей были вместе, и к нам пришли замечательные большие коты, которые нас очень любили и берегли, а мы решили беречь их.

Лесные коты превратились в косяк рыб, и рыбы утащили меня дальше, дальше по коридорам и спиралям. Мы ускользнули из леса и отправились в другое путешествие, глубже, дальше, в меня саму. Коридоры стали реалистичнее, в них появились комнаты, двери, повороты, а у меня появилось альтер эго: как бы я, но красивее, эфемернее, подвижнее. Мы вместе скользили по потокам моей личности, заглядывали за повороты, заплывали в помещения. Первым тёмным помещением стала зона отношений с мамой. У меня глубокая и довольно трагичная личная история из-за маминого алкоголизма, и я очень обижена на неё, а тут я увидела её мамой-медведицей и поняла, что совсем ей не показываю, а ведь люблю её очень сильно, и, конечно, мама-медведица сама ужасно грустит и скучает. Коридоры покрылись тёмным, я погрузилась в этот омут, мне было грустно до слёз, и я плакала, но понимала, что не всё потеряно, что я ещё могу показать свою любовь, что всё может стать намного лучше: я же теперь всё понимаю. Я обняла маму-медведицу, но поняла, что лучше долго не оставаться в этом тёмном грустном коридоре, и улетела дальше. Это не было сложно и не было побегом: я чувствовала, что здесь всё поняла.

Мы с девчонкой продолжили путешествие, открывая разные двери, и каждый раз она садилась рядом и говорила: смотри, что тут. Ты хочешь на это посмотреть? Нужно ли это сейчас? Важно ли это сейчас? Так я узнала, что меня совсем не беспокоят очень многие вещи из тех, что беспокоили раньше, — и мне стало так легко и славно, потому что я боялась: все мы боимся, что какие-то старые страхи живут схороненными и только и ждут своего часа. Так я прошла мимо страхов, которые мне показались обычными, как у всех: страх старости, страх смерти. Я почувствовала их холодные потоки, но не пошла к ним.

Я поняла, что легко могу справиться со всем на свете, что я очень сильная, что сила — это моё главное. Я наполнилась этой силой и поняла, что могу сделать очень многое, чтобы раздать её людям, чтобы создавать красивые, гармоничные вещи, — и это тоже главное, чем мне надо заниматься: помогать, поддерживать, создавать, и так для многих-многих вокруг, не только для моих близких. Снова проявились голоса леса — красота индейских народов, их песни, они кружились и пускались в пляс. Уильям заиграл на губной гармошке, Саша нашёл мою руку, и я начала танцевать вместе с ним. Потом я прочитала, что иногда на церемонии запрещают дотрагиваться друг до друга, — это странно, и как здорово, что у нас не было никаких ограничений.

Танец рук вернул меня к телу, и я решила задержаться на этом: почувствовать, что у меня есть тело, какое оно, что с ним происходит. Унеслась в сторону живота и начала думать: я так люблю Сашу, а могу ли я родить ему ребёнка? Узел в животе потемнел, стал горчичным с красными прожилками — страшно, непонятно, неизведанно. Смогу ли я? И смогу ли я после этого быть всё такой же сильной, смогу ли жить для всего мира вокруг? Я поняла, что жить для мира вокруг очень и очень важно. Попробовала представить, как мы с Сашей берём к себе в семью ребёнка из детского дома, — и это было славно, хорошо, совсем не страшно. А производить на свет новую жизнь животом представлялось мощным, жутким, и как будто это половина тела, которая ничем другим заниматься не сможет.

Это меня расстроило и удивило. Я как будто села на камушек и задумалась — меня обступило порочное прошлое, все трагедии, и потянули назад: ты никогда не сможешь быть просто белым медвежонком и любить Сашу, пока в тебе это есть. Ты не заслужила. Но я быстро отогнала их — помогла моя альтер эго. Она отбрасывала волосы с моего лица и говорила: ты такая красивая, такая сильная, зачем ты им веришь? Ты же знаешь, какая ты. Ты отличная. В тебе много любви и правды. Не бойся ничего. Как бы что ни происходило, ты — пружинка, и с тобой всё будет хорошо.

Мы стали одного цвета: темноволосые девочки в сполохах красного, жёлтого, синего. Как будто я всегда знала, что я такого цвета, но почему-то совсем забыла об этом. Мои цвета ткались из ситуаций, настроений, прошлого, мелькали кухни, платье подруги, детский учебник. И это был хороший вихрь, это была — и это было очевидно — я: не кто-то другой, это я. И как я могла сомневаться? Я свернулась калачиком на коврике, и Пачамама обняла меня всем своим лесом, всеми своими лианами, птицами, котами. Я уже чувствовала, что это момент прощания, и так и получилось: Пачамама ослабила свои объятия, погладила меня по лицу, успокоила и поцеловала. И схлынула.

И тут меня наконец стошнило.