Магаданская область — один из самых золотоносных регионов, здесь добывается 12 процентов всего золота в России. Он же один из самых малонаселённых в стране: на площади размером с Германию проживает всего 141 тысяча человек и большая часть из них ютится в одном-единственном городе. Остальное — огромная территория, покрытая тайгой и пустующими домами. Десятки посёлков, выстроенных вокруг дорог и приисков, снесены, на их месте теперь золотодобывающие полигоны, руины и отработанные карьеры. Жители в оставшихся населённых пунктах покидают их из года в год. Но даже в таких условиях есть жизнь. В десятках километров от Магадана, в посёлке, которого не существует ни на бумаге, ни физически, вот уже девятнадцать лет живёт отшельник. О том, зачем жить в холодном аду, посреди вечных взрывов и золотодобычи, — в репортаже из колымского города-призрака.

Рядом с огромной конструкцией из металла тянутся провода. Под проводами — большие сугробы и вросший в них одноэтажный дом. У дома светло-зелёные наличники, а стены грязно-серого цвета камня, на крыше видны два потухших прожектора, а на входной двери мелом выведено: «Не лома». Когда-то это означало «Не ломать», но со временем часть букв стёрлась, и стало похоже на «не дома». Впрочем, надпись всё равно некому читать: в заброшенном посёлке живёт лишь один человек.

Внутри дома — четыре комнаты и будто бы бесконечный тёмный коридор, по всей длине которого развешана одежда: флисовые рубашки, камуфляжные куртки, спецовка. При входе пахнет сыростью и одиночеством, свежерастаявшим снегом и пылью. Рядом комнатка, в ней несколько гудящих коробов, пластиковые каски, стол.

Из коридорного мрака выныривает мужская фигура — это Владимир Куклин. Ему шестьдесят семь, по дому он движется немного неуклюже, переваливаясь с ноги на ногу, будто некрупный медведь. У него добрые печальные глаза, на лице блуждает улыбка. Последний житель Нексикана рад мне.

Сейчас Нексикан всего лишь точка на карте — 650 километров по знаменитой Колымской трассе к северу от Магадана, 30 километров от города Сусумана. Когда-то здесь жили геологи и золотодобытчики, вокруг находились богатые прииски, а во времена Дальстроя — и лагеря. Здесь добывали россыпное золото и жило до двух тысяч человек, но в девяностые решили, что содержать советскую инфраструктуру нерентабельно и такие посёлки проще расселить, а на их месте добывать остатки золотых запасов. Так огромный район плавно превратился в большой город-призрак, от населения в почти 50 тысяч человек осталось лишь семь тысяч, а от более чем двадцати посёлков — четыре. 

Погода, по местным меркам, тёплая — всего минус двадцать, но пронзительный ветер заставляет кутаться в шарф и пуховик. Я иду следом за Владимиром Куклиным. Он одет в камуфляжную форму и старые валенки, в его руках длинный посох, делающий его похожим на библейского пророка. Куклин опирается на него, чтобы выбраться из очередной снежной ямы.

Мы идём вдоль большого котлована, аккуратно огибаем его края. Несмотря на ветер, снег здесь почти не утрамбован, он рыхлый и пушистый, и ты постоянно движешься в белоснежной массе, сковывающей колени. Мы с Владимиром сменяем друг друга, пробивая путь в снежной целине.

Иногда Куклин останавливается. Он окидывает рукой безликое белое пространство и говорит о том, чего здесь больше нет:

— Здесь дорога была в больницу, улица Ниорадзе, а туда дальше гараж, мехцех был, тут, — на секунду он запинается и показывает рукой куда-то влево, — тут жилые дома находилися.

Я осматриваюсь. Вместо посёлка на две тысячи человек тут лишь ряды грубо отёсанных столбов линий электропередач, тянущихся к горизонту. Вокруг бесконечные чёрно-белые сопки — и снег, снег, снег.

Спустя полчаса мы оказываемся на небольшом холме, обдуваемом всеми ветрами. Мёрзлый колымский грунт сверкает безжизненными камнями. Куклин тяжело дышит, его шапка покрыта инеем. Я замечаю беспокойство в его глазах. Он осматривается, крутит головой туда-сюда.

— Где бочка? — спрашивает он. — Синяя бочка тут была.

Куклин бьёт посохом по снегу вокруг себя, пытается нащупать бочку.

— Была тут, — говорит он про себя. — Украли, что ли? Засыпало?

Я подхожу к самому краю искусственного холма, солнце постепенно движется к краю далёкой сопки. Подо мной белая пустыня неопределённых размеров, она кажется бесконечной, хотя я знаю, что цивилизация начинается уже километрах в десяти отсюда.

— Вот мы стоим примерно на моём доме, он засыпанный, метров пятнадцать грунта на нём, вот где-то здесь вот, — вдруг выговаривает Куклин, по-южному смягчая букву «г».

Он делает два шага в сторону, будто уточняя местоположение.

— Вон с этого котлована БелАЗами вывозили грунт и заваливали. Это всё на моих глазах было. — Куклин делает небольшую паузу. — Обидно, когда твой дом засыпают.

Куклин аккуратно выбирает место. Снег нужен спрессованный, плотный и желательно чистый. Лопатой он поддевает краешек — и крупный снежный пласт падает с крыши. Снег он утрамбовывает в металлическое ведро и несёт домой, где тут же вываливает в большой чан с кипятильником.

Комната полнится звуками, к тиканью часов и гудению люминесцентных ламп добавляется тяжёлое шипение тающего снега. Другого способа добыть воду тут нет: за прошедшие годы от поселковой скважины не осталось и следа.

Я протискиваюсь в коридор, тут темно и на удивление шумно. Пол скрипит старыми досками, из рабочей комнаты раздаются далёкие голоса. Отважные парни докладывают, что пробиваются сквозь метель, дорогу замело, приходится откапывать. Щелчок, шипение. Неизвестная женщина допускает бригаду Максименко к наряду номер 68, где-то спрашивают про диспетчера Гаврилова, очередной щелчок, шипение, помехи.

Куклин неподвижно сидит посреди жилой комнаты. В полутьме она напоминает пещеру одинокого старца. Пещеру с телевизором и потрескавшимися обоями, старой мебелью и различными мелочами, прибитыми к стене: часами, ножницами, штопором. Часов тут много, и все работают вразнобой, ежесекундное тиканье звучит эхом.

— Какие-то спешат, какие-то опаздывают, — спокойно говорит Куклин. — Часы есть — пускай идут.
— А что это гудит? — спрашиваю я.
— А?

Я замолкаю, сквозь тиканье часов отчётливо слышен звук приближающегося грузовика.

— Как будто машина едет.
— Ааа, — понимающе кивает Владимир, — это ветер. Ветер гудит, антенна дребезжит — и такой звук получается. Я первое время тоже думал, что машина едет, в окно смотрел-смотрел, а потом понял. Настолько привык, что теперь вообще не реагирую. Только когда дверью хлопнут, понимаю: приехал кто-то.

 Комната Куклина захламлена. Повсюду одежда, под потолком свисают бельевые верёвки, на двух столах много блокнотов, сканвордов и календарей 80-х и 90-х годов.

Я пытаюсь найти в этом беспорядке какие-то свидетельства жизни самого Куклина. Альбомы, фотографии из армии, снимки родителей или, на худой конец, маленькие фотокарточки для документов. Но — ничего. На стенах лишь две странные фэнтези-картины, на стеллажах книги, справочники и всё те же бытовые мелочи, от которых рябит в глазах.

Большинство из них Куклин попросту нашёл, спас из домов перед тем, как они были уничтожены. Всё, что не вывезли жители, что не взяли себе старатели, забирал к себе домой Владимир. Ему было жалко видеть, как всё это погибало под гусеницами бульдозеров или в пламени пожара. Ему хотелось, чтобы все эти предметы ещё могли приносить пользу: бессмысленно отсчитывать время, резать бумагу, открывать бутылки.

Свои фотографии Куклин спасти не успел. В 1996 году случайный пожар уничтожил почти всю улицу, на которой жил Куклин. Дотла сгорел его дом — длинный одноэтажный барак, построенный ещё заключёнными. Сгорели почти все вещи, все фотографии. От прошлого остались лишь воспоминания, но их у Владимира Куклина много, хватит на целый город-призрак.

Сусуманский район находится на Северо-Западе Магаданской области, на границе с Якутией. 

Яркие розовые, жёлтые, зелёные пятна искусственных цветов вспыхивают тут и там. Куклин ведёт меня по узкой утрамбованной дорожке, своей рукавицей он задевает края серебристых оградок, стряхивает снег, поднимает упавшие венки. Кладбище — единственное место в Нексикане, где застыло время. Здесь возникает ощущение, что сто́ит выйти за ограду — и тишина сменится шумом машин, невдалеке послышится собачий лай и громкие возгласы детей, катающихся с большой снежной горки.

Куклин наведывается сюда довольно часто. Иногда к могиле родителей, иногда по просьбе кого-то из уехавших колымчан. Порой его просят сфотографировать могилу родственника — не все могут прилететь на край земли, чтобы почтить память.

Мы выходим на большую, утоптанную тяжёлым бульдозером дорогу. Она тянется от колымской трассы к драге золотодобытчиков — огромной плавучей фабрике по превращению грунта в золото. Если встать к кладбищу спиной, то драга будет справа, а по левую сторону — трасса. Там всего тридцать километров до города Сусумана, районного центра. Этой дорогой Куклин пользуется каждую неделю. На пересечении с Колымской трассой он тормозит редкие проезжающие машины, чтобы доехать до Сусумана и купить продуктов или помыться в общественной бане.

Там же, на пересечении, расположен небольшой холмик и крупный чёрный камень, похожий на могильную плиту. На нём надпись: «На этом месте в период с 1938 по 1998 располагался пгт Нексикан, являвшийся базой геологов Дальстрой СССР». Камень поставили несколько лет назад на деньги бывших жителей и местных золотодобытчиков.

От самого Нексикана почти ничего не осталось. Куклин называет это пространство лунным ландшафтом: карьеры, отвалы, холмы. Здесь добывали золото, жгли дома, сносили их бульдозерами, потом рыхлили землю, чтобы добраться до золотосодержащих песков. Так здесь появились эти небольшие горы промёрзшего колымского грунта и некрасивые, абсолютно безжизненные водоёмы.

Летом здесь можно увидеть редкие останки былого посёлка; сейчас же, когда всё покрыто толстым слоем снега, можно заметить лишь звенящую пустоту и три этажа бетонной панельки, застенчиво выглядывающей из-за насыпи. Когда-то этажей было четыре, но последний давно разобрали на стройматериалы.

Всё началось в 90-х. Тогда посчитали, что содержать большинство колымских посёлков нерентабельно и проще будет расселить людей, чем содержать советскую инфраструктуру в условиях Крайнего Севера. В те годы от полумиллионного населения региона осталось чуть больше двухсот тысяч — остальные уехали в Центральную Россию и другие регионы.

Нексикан решили расселить в 1998-м. Закрыли школу, больницу, котельную, стали выдавать деньги на переселение или квартиры в соседних посёлках, буквально за год уехали все. Тогда Куклин нашёл себе укрытие в работе дежурного по электроподстанции и стал последним жителем посёлка. Из Нексикана он категорически отказывается уезжать; как мантру, он повторяет: «Я тут вырос, в школу ходил, мужал, в армию пошёл, здесь мои родители похоронены — это родина моя малая».

Мы возвращаемся к дому. Затеряться в Нексикане сложно — достаточно следовать за чёрным нитями электрических проводов, рассекающих небо. Куклин по привычке рассказывает, что́ здесь находилось два десятилетия назад. В какой стороне была школа, где можно найти кусочек здания больницы, где был стадион. Он рассказывает и неожиданно делится своей странной мечтой: устроить из рядового города-призрака что-то вроде музея.

— Хотелось бы по этим отвалам точно восстановить, где какая улица была, — говорит Куклин, — вбить колышек. Вот тут была улица Маковского и Тони Заленковой. Найти место, где управление геологии было, — тоже вбить колышек. Вот тут было управление, вот тут школа, тут магазины, а тут баня. Чтобы, если кто-то приезжает, мог бы найти место своего дома. А так ведь приедешь — и ничего не найдёшь.
— А приезжают?
— Последний раз года три назад были, — отвечает он и грустно добавляет: — Не знаю почему. Далеко или, может быть, дорого это. Не знаю.

Колыму освоили еще в XVII веке, но в течение десятков лет этот край был лишь далёкой и почти безлюдной территорией.

Когда Куклин был ребёнком, здесь было много магазинов. Был свой книжный, было несколько продуктовых, был даже специализированный охотничий. Когда Куклин был ребёнком, жизнь здесь кипела, приезжали новые жители, устраивались на работу, отправляли своих детей в местную школу, ходили на приёмы к врачу, играли в волейбол и футбол, ходили на демонстрации.

Маленький Куклин около своего дома мог наблюдать большой полевой склад, окружённый вышками и колючей проволокой, а ещё он мог видеть странных людей, строивших гостиницу и ремонтирующих здание больницы. Они почему-то тоже были окружены колючей проволокой.

Рядом с ними всегда стояли здоровые солдаты с автоматами. Солдаты были молодыми и добрыми, они иногда показывали мальчишкам автоматы и широко улыбались. Люди за колючей проволокой тоже были добрыми, они просили мальчишек приносить из дома чай, а взамен дарили игрушки, сделанные из дерева, небольшие сабельки и пистолеты, автоматы — были прерогативой часовых. У всех детей были такие игрушки.

Это всё, что Куклин помнит о местном лагерном прошлом. Когда он приехал в посёлок, ему было всего пять лет, шёл 1956 год, лагерная система Колымы вот уже несколько лет претерпевала изменения. Дальстрой доживал свой последний год, большинство лагерей превратились в жилые посёлки, большинство зеков вышло на свободу и уже как свободные граждане работали на золотых приисках. Некоторые ещё сидели, но работали в основном в строительстве. Колыма менялась, нужны были новые посёлки, новые дома, больницы, школы, детсады.

Заселять и строить Колыму начали в 1930-х, тогда край передали под управление «Дальстроя». Основной рабочей силой в освоении Колымы стали заключенные.

Когда Куклин стал подростком, строителей-заключённых уже не было, от вышек и колючей проволоки мало что осталось, о лагерном прошлом говорили редко. Ходили слухи, что вместо посёлков раньше были лагеря, да было известно, что вот тот, тот и этот сидели где-то здесь неподалёку. Куклин знал, что двое из его соседей по улице были зеками.

В 60-х в колымских посёлках было ещё полно бывших заключённых. Их было легко отличить от остальных — они выглядели намного старше своих лет. Некоторые из них находили себе женщин, женились, заводили детей и жили как настоящие старожилы. Другие уезжали, но не сразу, а лишь спустя двенадцать или пятнадцать лет работы: все они хотели получить северный стаж, а годы заключения не засчитывались.

Потом такие старички уезжали в свои родные края, но жили недолго. Куклин вспоминает, что буквально через два-три года со дня отъезда в посёлок приходила телеграмма о смерти. Так было с каждым из бывших заключённых.

Россия занимает третье место в мире по золотодобыче после Китая и Австралии. В 2017 году в Магаданской области добыли 33 тонны золота.

Сначала ты чувствуешь, как что-то легонько толкает тебя в спину, в следующую секунду замечаешь, как трясутся стёкла в окнах, потом раздаётся слабый хлопок, будто в далёкой комнате кто-то лопнул полиэтиленовый пакет.

Я стою и наблюдаю за дымным следом от большого взрыва. Мне холодно, ветер зазывает и свистит, продирает до костей. Из-за горизонта надвигается огромное оранжевое облако. В попытке заменить собой небо оно постепенно растворяется, теряя свой цвет и цельность, но становится всё ближе, и кажется, что вот-вот оно накроет и меня.

Я снимаю облако до тех пор, пока пальцы на руке не деревенеют, и быстро прячу камеру за пазухой. Холодный металл обжигает, я бегу по дорожке из утрамбованного снега и скрываюсь за дверью.

Внутри тепло, шум ветра остаётся снаружи. Куклин готовит еду, он стоит у шипящей сковородки и изредка переворачивает размороженную камбалу. В слегка запотевших окнах видны очертания чего-то рыжего.

— Как и обещали, в три, — говорит он.

Взрывы здесь раздаются часто: стабильно пару раз в неделю. Обычно Куклин знает о них заранее и готовится к тому, чтобы понаблюдать за йодообразной шапкой гриба. Но иногда они случаются без его ведома — тогда Куклин чувствует лёгкий толчок в спину, как будто кто-то невидимый коснулся его тела.

Взрывают игданитом — это смесь аммиачной селитры и дизельного топлива. Взрывают в нескольких километрах отсюда, между Нексиканом и ещё жилым посёлком под названием Холодный, там сейчас осталось порядка семисот жителей. Но взрывают и в других местах по Сусуманскому району — так добывают золото.

Куклин к взрывам привык, иногда они ему даже нравятся — это вносит разнообразие в его жизнь, но вместе с тем меняет всё вокруг. Куклин рассказывает, что раньше тут было много куропаток, но с участившимися взрывами этих птиц здесь почти не увидишь. То же самое и с зайцами. Когда-то он уходил с работы, чтобы расставить петли, охотился, но в последние годы их стало совсем мало — теперь это бессмысленно.

Мы едим костлявую рыбу, пока белёсый свет просачивается сквозь пыльные окна. Днём тут бывает ослепительно светло. Куклин рассказывает мне про золото. Как и большинство жителей этих мест, он знает в мельчайших деталях, как добывается драгоценный металл. В детстве он и сам ходил его мыть.

— Лопата, лом, ведро. Набираешь грунт, надолбал, наковырял — несёшь к ручью. Лоток кладёшь и промываешь, — монотонно рассказывает Куклин. — Я намывал три, пять, десять грамм, сдавал — всё, какие-то карманные деньги на конфеты, игрушки.

Он делал это не потому, что хотел разбогатеть. Особой тяги к золоту у него никогда не было. Просто тут земля такая, все так делали.

Куклин встаёт из-за стола и подходит к шкафу. Оттуда он вытаскивает два камня. Большой похож на что-то среднее между высохшим куском дерева и куском кости — это зуб мамонта. Старатели здесь часто находят останки доисторических животных. Второй камень белого цвета, красивый, чем-то похожий на кристалл. В центре у него сверкает маленькое жёлтое вкрапление — так выглядит рудное золото. Всё это — подарки знакомых.

Это земля золота, оно здесь повсюду, и все, кто живёт здесь, так или иначе работают на его добыче. Все друзья Куклина, если не уехали на «материк», работают тоже на золоте. Один дослужился до начальника драги, другой чинит бульдозеры и прочую тяжёлую технику, третий отработал всю жизнь водителем скорой помощи, но, уйдя на пенсию, стал «хищником» — нелегальным золотодобытчиком.

Электроподстанция — это огромная жужжащая и гудящая конструкция, запутанная в проводах и утопленная в снегу. Она напоминает что-то инопланетное — останки космического корабля, брошенного десятилетия назад, уже немного растасканного местным населением и покрытого лёгким налётом ржавчины.

Куклин топчется перед покосившимся заборчиком и входит на территорию, огороженную предупреждающими знаками. Валенки скрипят на свежем снегу, двери отворяемых отсеков открываются с жутковатым лязгом. Внутри — десятки небольших приборов, измеряющих ток и напряжение. Кажется, будто оказался внутри большого механизма или корабля: стоит нажать на несколько кнопок — и мы взлетим, навсегда поникнув эту странную планету. Маленькие лампочки мигают, стрелки показывают на цифры, Куклин тщательно записывает их в тетрадь.

Он обходит два-три отсека, бегло осматривает конструкцию, остановившись у огромных трансформаторов, и запирает старенький замок на дверце. Работа дежурного подстанции простая и монотонная. Трижды в день, в 08:30, 11:00 и 14:00, он обходит свои владения, сверяет цифры и звонит диспетчеру.

Электроподстанция Куклина не питает жилые дома — их здесь попросту не осталось, станция нацелена на золотодобычу, от неё получат энергию огромные шагающие экскаваторы, драги и простые работяги-старатели, греющие себе кипяток на рабочем месте.

Поэтому летом, когда добыча золота в самом разгаре, у Куклина есть какая-то работа: электроэнергия тратится, случаются небольшие поломки или аварии — и дежурный подстанции чувствует себя важным винтиком во всей этой машине по превращению колымского грунта в драгоценный металл. Зимой же, когда золотодобывающий сезон пребывает в глубокой спячке, здесь пугающе спокойно, даже цифры, которые он записывает в свой блокнот, не меняются неделями.

Куклин поднимает трубку стационарного телефона и быстро проговаривает:

— На подстанции Нексикан всё нормально, цифры те же.

Трубка опускается.

— Вот и всё.

Куклин работает на станции вот уже девятнадцать лет. И каждый день его мало отличается от предыдущего. Трижды в день он проверяет и передаёт показатели, иногда вычищает дорожки после продолжительного снегопада, летом косит траву, в грозу включает или отключает какую-нибудь неисправную линию. Каждый день, за исключением двух выходных, он обязан быть на станции, должен слушать включённую рацию и быть готовым ко всему. Но обычно ничего не происходит, и Куклину остаётся лишь трижды в день обойти несколько отсеков своего почти инопланетного корабля, сверить данные и поднять трубку старого телефона. На подстанции Нексикан всё нормально. Вот и всё.

Численность населения

Сусуманского района:

 1989 год - 47 950
2018 год - 7404

Водитель КамАЗа похож на Куклина. Обоим за шестьдесят, плотные, коротко стриженные мужики в синих куртках, напоминающих спецовки. Морщины, седина, очки. У водителя они с золотой оправой, стёкла окрасились коричневым из-за яркого солнца.

Пошли на подъём, водитель переключает передачу, грузовик гудит сильнее. Трасса кажется пустынной, в такую погоду она обманчиво приятна. Сопки, снег, штабеля голых лиственниц и высокое-высокое небо. От жары приходится стянуть с себя шапку.

— Живём здесь как нищие. Золото роем, а куда всё уходит? За столько лет, что я здесь живу, трассу можно было бы уже золотую сделать, — ругается водитель. Голос у него уверенный, басистый.

Мне нечего возразить: знаменитая колымская трасса, обычная грунтовая дорога, привела бы в ужас любого жителя Центральной России. Единственный намёк на её федеральное значение — столбики Росавтодора, усердно отсчитывающие каждый километр от Магадана до Якутска. Всего около двух тысяч.

— Я тоже приезжий, и тоже из Москвы. Сорок лет уже тут, — говорит водитель, перекрикивая громкий гул двигателя, — на лето ехал с пацанами. Думал, похожу с геологами, подзаработаю — ага, вот до сих пор хожу.
— Почему остались?
— А я посмотрел — мне понравилось. Три года пропахал — три месяца отдыхаешь, три года пропахал — три месяца отдыхаешь. И так вот по три и по три, а потом, как коммунистов прогнали, мы влипли. Ни денег, ни работы — всё развалилось.
— Вклады у кого были — обесценились, — тихо добавил Куклин.
— Уехать уже не могли?
— Не-а, я в 89-м в последний раз был, а потом только в двухтысячных в Москву попал.

Грузовик чуть снижает скорость, подъезжаем к окраине Сусумана. Пару грустных панелек, пустыри, старые дома и какая-то ржавая техника, брошенная в снегу.

— Заречье. Столько людей жило. Клуб свой был, магазин, стадиончик, автобаза, — вдруг врывается Куклин.
— Двадцать лет на базе этой отпахал… А столько народу было — прописки нигде не найдёшь.

В город въезжаем под голос водителя, он ругает Москву за то, что та забирает всё колымское золото, деньги, налоги, ресурсы. Огромная надпись жёлтыми покосившимися буквами — «Слава трудящимся Севера!», кажется, лишь издевается над его тирадой.

Сусуман встречает нас запустением. Останавливаемся у торца жилого дома с типичной вывеской «Сбербанка» и безликим магазином «Продукты». Выхожу первым, аккуратно выпрыгивая из кабины, и помогаю Куклину спуститься.

— Ты это... Как вёрнешься, передай Москве привет, — тихо говорит водитель и сверкает золотыми зубами.

Сусуман утоплен в снегу, всё, куда дотягивается взгляд, покрыто белёсым налётом. Обшарпанные дома забавно стоят на худых высоких сваях. Иногда из-под них торчат собачьи тела. Стайки бездомных собак снуют туда-сюда по окраинам. Когда-то здесь жило пятнадцать тысяч человек, сейчас осталась треть. Некоторые здания стоят с выбитыми глазницами окон, абсолютно промороженные снаружи и изнутри.

Но в отличие от остальных посёлков жизнь здесь ещё теплится, а местами даже бьёт ключом. На главной улице, там, где расположено здание администрации и большое мозаичное панно с головой вождя, — небольшая пробка из японских автомобилей. Приземистые длинномордые седаны, праворульные огромные джипы, тойоты, хонды, ниссаны. Большинство машин выглядят так, будто собрались на зимний вариант Париж — Дакара.

На соседней площади здание, показывающее на фасаде уверенные минус тридцать. Здание новое, облицованное плиткой из керамогранита, оно напоминает типовое ТЦ в каком-нибудь миллионнике. Люди гуляют с детьми, школьники ходят, сбитые в маленькие стайки. Куклин сильно выделяется на их фоне, будто он с другой планеты или из другого времени.

Улица полна людей и магазинов. Стандартные вывески мобильных операторов, продуктовые, кафе — обычный российский город. Если не присматриваться к мелочам, то будешь чувствовать себя как дома, а не на краю земли, в районе размером со Швейцарию, по территории которого разбросано чуть больше семи тысяч человек. Куклин спешит вперёд, ему нужно успеть закупиться продуктами и добраться до окраины города, там старатели подвезут его на попутной вахтовке. Последний нексиканец быстро прощается со мной, а я теряюсь в толпе прохожих.