Социология стрёма. Вкус человека.

Прежде чем рассказать о сегодняшней теме, я бы хотел прочитать новость. Новость звучит так: В Якутии отменили концерт репера Элджея. Общественники Якутии назвали клипы Элджея откровенной пропагандой ночной аморальной жизни, алкоголизма, наркомании, жестокого насилия, однополых отношений и каннибализма. Чтобы как-то обосновать легитимность своего решения, они просто запихнули каким-то образом в обвинение все ужасные вещи, которые они знали.

Здесь бы хотелось сделать отступление и пересказать интервью с социологом, философом, историком Мишелем Фуко, который занимался, в частности, историей сексуальности и сексуальных практик. Журналист задал ему вопрос: почему в античной Греции однополые отношения считались чем-то естественным, а потом это ощущение естественности куда-то делось, даже в дохристианскую эпоху. На что Фуко ответил, что нет серьёзных оснований считать, что однополые отношения были также легитимны, как и не однополые. Существует общественная дискуссия на эту тему. Это не такая однозначная тема, и отношение к ней вырабатывается в процессе написания этих текстов. Например, сказал Фуко, в Ветхом Завете огромное количество всяких запретов на самые разные темы. Однако там нет ничего о запрете поедания людей. Хотя очевидно, что делать этого было нельзя. Но этот запрет кажется настолько естественным, настолько он глубоко внутри сидит, что он не требует никакого дополнительного подтверждения. В то время как такие вещи, как запрет убийства, запрет на кражу, — существуют ситуации, в которых человеку необходимо об этом дополнительно упоминать.

Я работаю в центре для детей, переживших насилие в семье. Мальчика, о котором я хочу рассказать, зовут Пашка. Или Генка. Или Женька. Свидетельства о его рождении мы не нашли, записи в ЗАГСе нет, кто его мать — неизвестно. Известно только, что он действительно является биологическим сыном людоеда N. Публикации СМИ о его задержании или суде вы не найдёте. Потому что не было ни задержания, ни суда. Милиционеры, выследившие его, просто забили его до смерти, и дело разбирали в закрытом порядке. Мальчика передали нам. Ели они только женщин. Схема была безупречной: женщина, оказавшаяся в сумерках одна на улице, видела на своём пути красивого пятилетнего ребёнка — испуганного, заплаканного. Мальчик жался к женщине и просил отвести его домой. Редкие свидетели видели только женщину, которая шла куда-то со светловолосым мальчиком. Встретившийся им взволнованный отец потерявшегося ребёнка тоже вызывал у женщины только положительные чувства. Вскоре отец с сыном грузили труп в багажник и возвращались домой готовить еду. Ни один гаишник ни разу не осмотрел автомобиль, ведь в салоне был ребёнок. Мальчик присутствовал при всём процессе готовки. Следователь-мужчина упал в обморок, когда ребёнок начал перечислять, указывая на стеклянные банки: «Это тётя Василина. Она хромала. Это тётя Оля. Она всё время спрашивала, не хочу ли я есть». 

Когда ребёнка определили к нам, ему было примерно восемь лет. Он был худым для своего возраста. Отзывался на любое имя, умел читать и писать, не отставал от сверстников по любым школьным предметам. С ним занимался отец. Одно его умение особо бросалось в глаза — он умел расположить к себе людей. Вызывал симпатию, бил на жалость, давал почувствовать твою значимость в его судьбе. Сперва был признан перспективным, однако спустя десять дней от работы с ним отказались все женщины центра — от психологов, до санитарок. Женщин он воспринимал исключительно как еду: осматривал, прижимался, нюхал. Ничего конкретного, но во всём поведении проскальзывало такое, что находиться рядом с ним было невозможно. Вскоре он это понял сам, понял, чем ему это грозит, и изменил своё поведение. Постепенно он стал плакать по ночам, метаться в кошмарах, звать маму. Только знаете что? Его пульс при этом практически не учащался. На его пульс обращал внимание только я, как и на то, что он не ел мяса. А консилиум врачей счёл последнее признаком глубокого подсознательного раскаяния. И бесполезно было говорить, что предложенное ему мясо он обнюхивал и пробовал на вкус, прежде чем с негодованием отвергнуть. А потом меня начали не явно, но ощутимо отстранять от работы с ним: в его карте появились справки других врачей, хотя он был моим пациентом, куда более оптимистичные, чем мои. В итоге состоялся скандал с директором центра. Я повёл себя неправильно, решил, что всё дело во внутренней кадровой политике. Я повёлся на подначку директора и отказался от пациента. 

Через три месяца приглашённый со стороны психиатр засвидетельствовал, что отклонений в психике нет. Рекомендация психологов центра звучала странно и нелепо: «Вовлечение в физический труд на свежем воздухе, традиционные семейные отношения». А ещё через месяц, после помещения мальчика в специнтернат, нашлась семья фермеров, пожелавшая его усыновить. Людей этих подыскал по программе усыновления проблемных детей сам мэр нашего города. Павел, так они его назвали, стал третьим проблемным усыновлённым ребёнком. Уже три года я тайком собираю информацию об этой семье. Фермерское хозяйство всё время растёт. Если три года назад они поставляли мясо только в дома самых богатых жителей города, включая директора нашего центра и мэра, то теперь отправляют мясо и в Москву. В розницу приобрести его нельзя, только эксклюзивные поставки избранным клиентам. Дети, включая Павла, активно трудятся на ферме. Я сам неоднократно видел в бинокль, как они жарят шашлыки у себя во дворе и Павел их ест. Видимо, это мясо его вполне устраивает. Стоит ли говорить, что из всех коров и свиней в их хозяйстве за все три года не было забито ни одной.

В своих размышлениях о каннибализме Мишель Монтень задаётся вопросом: почему мы считаем каннибалов дикарями, хотя сами делаем намного худшие вещи? Он писал это в момент, когда ещё были памятны события Вальпургиевой ночи. И хотя нельзя сказать, что пытки были абсолютной повседневностью, но во времена Монтеня они были более на виду, были более обыденны, чем сейчас.

Именно этот вопрос ставит фильм «Ад каннибалов» — итальянский фильм, вышедший в 80-м году. Это фильм жанра мокьюментари (псевдодокументальный — самый известный «Ведьма из Блэр»), который описывает псевдодокументальную съёмку. То есть это художественный фильм, который подан в форме документального. Фильм описывает путешествие в джунгли Амазонки для того, чтобы изучить племя, которое практикует каннибализм. И в общем, в конце этого фильма оказывается, что чудовищные акты каннибализма со стороны племени были спровоцированы европейцами, которые устроили пожар, кого-то изнасиловали и в целом вели себя некрасиво, на что жители этой деревни отреагировали единственным законным и доступным для них способом, а именно: жестоко убили и съели. Этот фильм, может быть, оказался самым преследуемым фильмом ужасов, слешером. Его тут же запретили в Италии. В Норвегии запрет на этот фильм отменили только в 2003 году, где-то он не отменён до сих пор. Более того, фильм был настолько шокирующим, что его авторам предъявили обвинение в убийстве, потому что убийства, совершенные в фильме, были настолько реалистичны, что ни у кого не оставалось сомнения, что это было действительно так. Обвинения были сняты только после того, как актёры, которые снимались в этом фильме, предстали перед судом живыми и невредимыми. Этот фильм ставит вопрос о том, кто в действительности является бо́льшими каннибалами, бо́льшими дикарями: европейцы, которые считают, что могут отбросить свои цивилизованные привычки, или же дикари, чья жизнь посвящена очень чёткому ритуалу.

Противопоставление дикарей и цивилизованных людей крепко сидит в западной культуре, что якобы аборигены съели Кука и так далее. Есть миф о некой бушменской морали, которая предполагает бытовое описание каннибализма как способ присвоить себе некоторые качества. У нас это существует в поговорке «Ты то, что ты ешь». Мы как бы практикуем поедание тех вещей, которые наиболее соразмерно связаны с нашим образом жизни, отказ от употребления каких-то вещей, которые мы считаем аморальными, алкоголь, мясо, что-то ещё. И в этот момент не отдаём себе отчёта, что это очень тесно связано с представлением о дикарях, как дикари поедают людей, чтобы присвоить некоторые их качества. Например, что, поедая сердце врага, людоеды, туземцы тем самым присваивали себе его храбрость, его качества и выносливость. То есть за каждым органом закреплены какие-то свойства, которые можно присвоить себе и напитаться ими.

В популярной культуре об этом есть фильм «Номер 9», который тоже совмещает в себе жанр мокьюментари. Этот фильм про пришельцев. Он о том, что под Йоханнесбургом зависла летающая тарелка с пришельцами, и некоторые банды для того, чтобы воспользоваться оружием пришельцев, которым земные люди не могут воспользоваться, и некоторые чернокожие банды Йоханненсбурга, Южной Африки, они практикуют поедание плоти этих пришельцев, чтобы перенять их свойства, чтобы пользоваться их оружием. Возможно, это последнее упоминание этой морали. Оно связано с африканскими племенами и представлениями.

Новостная заметка из раздела «В стране и в мире». Шокирующий инцидент произошёл в Нигерии. В одном из местных ресторанов священника накормили человеческим мясом. Мужчина выяснил, что стал людоедом совершенно случайно, когда после обеда ему представили сомнительно большой счёт. Священнослужителя удивило, что за обычный кусок мяса ему нужно заплатить сумму, в четыре раза превышающую среднюю дневную зарплату в стране. Он спросил о сумме у официанта, и тот, в свою очередь, дал понять, что съеденное мясо было не просто животного происхождения. О случившемся священник рассказал полиции. Правоохранители решили проверить ресторан  — и во время обыска ужаснулись: в холодильнике сотрудники полиции обнаружили человеческие головы в пластиковых контейнерах.

Например, Рене Жерар, антрополог, объяснял существование каннибализма как подмену жертвоприношения. Когда какое-то свойство, которое мы хотим получить, можно получить именно через жертвоприношение, но жертвоприношение не каким-то божествам, не тотему, а самим себе. И он описывает очень интересный случай, который кое-что объясняет.

Например, индейцы южноамериканского племени Тупинамба именуют жертву, предназначенную к съедению, свояком, названным братом. То есть так или иначе называют его словом, обозначающим родственную связь. То есть это и враг, и сородич одновременно. Он это объясняет тем, что каннибализм бывает либо вызванным голодом, либо по праву сильного. Но сильный — он на то и сильный, что что-то преступает. И здесь вступает в силу двойная мораль, когда этому представителю южноамериканского племени нужно каким-то образом унизить через поедание, но и одновременно возвысить жертву, для того чтобы быть достойным этого поедания. И для этого ему приписываются названия родственника.

Наиболее интересным мне кажется тот момент, что, когда мы слушаем рассказы о доисторических племенах или о племенах, ведущих доисторический быт, нам ничего не кажется таким уж шокирующим. Как я уже говорил, мы можем списать это на дикость, незнакомство с нашей формой морали. Более того, у нашей христианской морали есть ощущение, что она настолько сильна, что каннибализм даже не удостаивается упоминания. Запретный каннибализм настолько, насколько сильны наши чувства и наши понимания в отношении правильности/неправильности данного вопроса.

Некоторые палеоантропологи, как бы продолжая эту идею, называют каннибализм одной из причин вымирания неандертальцев, которые, как считается, были сильнее, выносливее гомосапиенсов. Они заразились каким-то неизвестным вирусом, передававшимся через мясо, и более-менее вымерли. То ли память об этом событии каким-то образом сохранилась в людях, то ли древние люди действительно практиковали каннибализм чаще, чем это делают их цивилизованные потомки.

История биологов. Специфика профессии такая, что мы работаем в отдалённых местах, до которых десять часов на вездеходе, на вертолёте, лодке или рафте. Приключения, романтика, но ещё и работа. Север, тайга и леса. У нас есть небольшие станции, избушки, где хранится оборудование. Особенно если ведутся длительные исследования, за ними приглядывают лесники. Но там есть дрова и иногда какая-то еда. Но основное всё приносим с собой или на лодках. Стоят такие избушки глубоко в лесу — на реках и так далее. Народу нет совсем. Оружия у нас нет почти никогда, а если и есть, то не у всех, а только у зоологов. Представьте: девочки-ботаники и один мальчик-орнитолог заходят в такую избушку — она открытая и теплая, что само по себе удивительно. Думают: ну, охотники забрели, бывает. Радостно располагают вещи, думают, что компания будет. А на печке кастрюлька. Девочки радостно бегут к ней: «А что, уже и поесть приготовлено? Здорово!» С дороги-то хорошо. Открывают эту кастрюльку, а в ней человеческая рука отрубленная варится. И тёплая. Понимаете весь страх? Во-первых, значит, тот, кто это сделал, ещё где-то рядом. И где он? Всё ещё тут? Идти обратно? Ночь скоро. Сколько их? Вооружены ли они? Хорошо, у них был спутниковый телефон, но им пришлось ночевать в этой избушке без ружья и какой-либо защиты. Двери заперли, а с собой у них был только походный нож, вот и всё. И с этой рукой в кастрюльке.

Потом оказалось, что сбежали заключённые. Видимо, один из них у них был консервой. На севере такое часто бывает. Еду трудно бывает добыть в лесу.

Филолог Софья Агранович в своих лекциях приводит очень интересное наблюдение за народными сказками, в частности русскими, которые, как она доказывает, восходят к тем или иным древним ритуалам. То есть любые сказки, где герой пропутешествовал, что-то сделал и вернулся уже в новом качестве, отсылают нас к обряду инициации. То есть вступлению во взрослую жизнь. И в частности, возвращаясь к нашей теме, песня «Ладушки-ладушки!» описывает очень своеобразный род отношений. Вспомните слова этой песни:

«Ладушки-ладушки!
Где были — у бабушки!
Что ели — кашку,
Что пили — бражку!»

А теперь давайте вспомним, в какие моменты нашей бытовой жизни мы одновременно едим кашку и пьём бражку. Вообще-то это два способа принятия пищи с несколько разными модусами. А когда это совмещается? Современный человек знает только один легитимный, общественно одобряемый способ совмещения этого: поминки или похороны, когда кашка, то есть кутья, запивается бражкой. Такой своего рода поминальный гастро-сет. И в целом кутья вымещена в ритуальную пищу. Почему так?

Потому что кутья — а те люди, которые с этим сталкивались, они помнят этот опыт — это самая невкусная вещь, которая только может быть на свете. Это что-то скользкое, невкусное, одновременно сладкое, холодный рис. Ну и часто её пробуют чисто символически. Софья Агранович объясняет это тем, что кутья олицетворяет труп, потому что раньше славянские обряды предполагали символическое поедание кусочка трупа.

И в некоторых, более архаичных, обществах это сохранилось до сих пор. В племенах Новой Гвинеи это сохранилось документально, что в начале ели кусочки жира мёртвого человека, который при жизни, естественно, был хорошим и сильным, якобы для того, чтобы перенять его качества. А потом это постепенно сменилось тем, что от поедания отказались, но под нижней губой проводят вот этим жиром, то есть обязательно некий контакт сохраняется.

Парадоксальным образом именно эта практика воспроизводится и в христианских обрядах. В частности, причастие, которое прямо называется поеданием плоти Христовой, и питьё его крови. Принимая все вышесказанное, можно всё это объяснить не столько какими-то теологическими и метафизическими причинами, сколько отражением прошлых, отошедших в небытие практик, которые, тем не менее, просятся наружу. И вот у нас есть такой легитимный способ их реализовать.

В заключение хочу привести очень характерную цитату из Андрея Кураева, одно время очень цитируемую. Его в какой-то момент спросили: «Что в современном мире должен есть христианин и что не должен во время великого поста, когда не очень понятно, какого происхождения эта пища?» И Кураев ответил: «Ешьте что хотите, только друг друга не ешьте». Вот такая мораль в завершение этого выпуска.