После летних каникул всегда трудно заставить себя подняться с постели. Ещё и лекция по неврологии в шесть утра. Тем более в субботу. Да и до сессии пока далеко. В конце концов, можно ведь позволить себе хоть иногда поваляться в кровати подольше!

Сонливость и нежелание что-либо делать не напрягали меня до тех пор, пока однажды, проснувшись, я долго не могла понять, где я и что со мной. Вы скажете, что это обычное чувство после пробуждения, но тут было что-то другое. Мне казалось, я помнила момент, когда моей группе сообщили, что один из наших однокурсников выпал из окна и прощание с ним состоится завтра у главного корпуса медицинского университета. Я не понимала, видела ли это во сне или просто не хотела признавать реальностью случившееся накануне. В назначенное время я подошла к университету, но не увидела ни толпы скорбящих студентов, ни гроба. Пришлось идти на лекцию. Первым, кого я увидела в аудитории, был мой «мёртвый» однокурсник.

Как обычный студент-медик из Екатеринбурга стал вебкам-моделью

Я испугалась и подумала, что надо меньше спать. В тот момент мне казалось, что это единственная верная стратегия поведения, но очень скоро стало ясно: сколько бы я ни спала и как бы ни старалась контролировать происходящее, похожие ситуации повторялись всё чаще. Иногда это касалось каких-то мелочей вроде уборки по дому и заданий по учёбе, иногда — серьёзных разговоров с друзьями, преподавателями, семьёй. Я не могла понять, когда действительно сделала что-то, а когда мне это только казалось. Я уже сходила в магазин? Говорила с мамой про каникулы? Была вчера в университете? 

Страх нарастал, но я придумала способ возвращать себя в реальность: один порез на ноге за один эпизод кошмара. Иногда я дополнительно наказывала себя голодом. Когда на бедре буквально не осталось живого места, в голове появился голос и по всем законам жанра предложил мне уладить проблемы единственно верным способом — убить себя. Именно это я и попыталась сделать, изобретательно воспользовавшись знаниями анатомии человека.

Помощь мне оказали моментально. На следующий день после инцидента мой молодой человек через знакомых договорился об анонимном визите в психиатрическую больницу — и не к обычному врачу, а к кому-то из начальства. Начальство выслушало меня спокойно, сказав, что такое случается буквально со всеми и чуть ли не каждый день. Мне диагностировали «психотическую депрессию» и назначили четырёхциклический антидепрессант (в переводе с медицинского на русский это значит «очень старый препарат») и антипсихотик. Даже будучи всего лишь студенткой медуниверситета, я понимала, что эти лекарства архаичны, а буквально через пару лет я случайно узнала, что их и вовсе сняли с производства.

Впрочем, препараты тогда волновали меня меньше всего. Моей главной мыслью было: «Хоть бы никто ни о чём не догадался». Я знала, что по закону врачи должны регулярно проходить медосмотр и подтверждать, что не имеют психических диагнозов. Даже анонимность приёма и мысль о том, что за оставшиеся несколько лет учёбы — тогда я была на четвёртом курсе — моё состояние может измениться, не спасали от страха, что психотическая депрессия будет стоить мне карьеры. Да и психиатр, выписывая рецепт, строго сказал: «Если в университете узнают о диагнозе, путь в медицину тебе закрыт».

Я всегда знала, что стану врачом. На книжной полке в моей детской комнате рядом с Редьярдом Киплингом и Астрид Линдгрен стояли «Справочник практического врача» и «Фармакология» академика Михаила Машковского. Родительский ящик с таблетками и коробочка с раритетным стеклянным шприцем привлекали меня больше, чем игрушки из хэппи-милов, которые было почти нереально достать в подмосковной провинции в 1990-х. Всем плюшевым животным в доме были сделаны уколы, куклы были разобраны и изучены на предмет анатомических особенностей, а когда намерение стать врачом приняло форму подготовки к экзаменам в медуниверситет, мама дала мне почитать книгу Юрия Германа «Дело, которому ты служишь». Это классический советский роман о молодом враче по имени Владимир Устименко, и меня очень впечатлял его образ. Он отдавал всего себя на благо других. Я хотела так же. 

Приятным бонусом учёбы в медицинском казался переезд в более крупный город (я выбрала Рязань). Но из-за катастрофического невезения и путаницы со сроками подачи документов в последний момент выяснилось, что претендовать я могу только на платное место. Родители сказали, что денег у семьи хватит только на один год моего обучения. Это значило, что единственный путь в профессию мечты — закончить первый курс со всеми пятёрками и перевестись на бюджет. Все, кто когда-либо учился в медвузе, понимают, что задача стояла практически нереальная. Но я, одержимая мечтой стать как Владимир Устименко, ни секунды не сомневалась в своих силах.

Первый курс медика — это фундаментальные предметы вроде анатомии, биологии и химии и постоянный стресс. Родители далеко, соседка по квартире покушается на личное пространство, но главное — постоянно нужно учить, сто, двести, триста страниц в день. Не знаю, что было определяющим: настойчивость, сочувствие замдекана или всё сразу, — но в октябре следующего года я была счастливым студентом бюджетного отделения со стипендией в 1200 рублей. Только тогда я смогла немного успокоиться, замедлиться и даже почувствовать себя настоящей bad ass girl, прогуливая лекции по философии. В таком состоянии я жила до осени четвёртого курса, когда случился первый эпизод.

Сидя в очереди к психиатру после первой в жизни попытки суицида, я думала, что уже никогда не выкарабкаюсь. Ощущение беспросветности усугублял антураж, будто из фильмов Балабанова: тёмный обшарпанный коридор, железные стулья, плакаты о вреде наркотиков. Рядом со мной сидела женщина, которая рассказывала, как потеряла семью и друзей из-за шизофрении, и советовала никогда не верить врачам. Другая привела на приём сорокалетнего сына: «Он раньше был как все, хороший. На инженера учился. А потом заболел. Вот, ходим теперь…». Мужчина сидел с отсутствующим взглядом и был похож на большого ребёнка. Мать постоянно поправляла ему одежду и волосы, гладила по плечу.  Я смотрела на них и представляла, как всю оставшуюся жизнь буду так же молчаливо смотреть в стену и ждать врача.

Через неделю после приёма антипсихотиков проявился неприятный побочный эффект: я с трудом могла шевелить губами и разговаривать, а потом мышцы левой части лица полностью отказали. Про врача-начальника мне сразу объяснили, что он очень занятой человек, но «если будет совсем туго», я могу позвонить. После телефонного разговора он разрешил оставить только антидепрессанты, которые я переносила неплохо. Стало легче, но желание наказывать себя голодом за плохое поведение вдруг сменилось удивительной прожорливостью.

Я долго пыталась разобраться в юридическом аспекте своей проблемы. Главное, что я выяснила: по российскому законодательству, факт обращения к психиатру не может быть преградой для приёма на работу. Среди противопоказаний к труду — только тяжёлые психические расстройства с частыми рецидивами, например острый психоз или биполярка. При этом когда на работу устраивается врач, он обязан предоставить справку о том, что не находится «под диспансерным наблюдением психиатра». В переводе с медицинского на русский это значит «не стоит на учёте», но специалисты это выражение не используют. В 1993-м понятие «психиатрический учёт» официально упразднили, а вместо него ввели  два новых: «консультативно-лечебная помощь» для тех, кто обратился в больницу добровольно и не нуждается в постоянном лечении, и «диспансерное наблюдение» для тяжёлых хронических случаев.

Решение о том, кто под такое наблюдение попадает, принимают лечащие врачи, и их логика не всегда прозрачна. Практика показывает, что человек с несколькими эпизодами депрессии имеет едва ли не больше шансов оказаться на карандаше у специалиста, чем шизофреник, у которого долгая ремиссия. Особенно если второй наблюдается в частной клинике, не разглашающей сведения о клиентах, а первый — в государственной. 

Психиатры имеют право наблюдать пациентов годами, поэтому все, кто связан с медициной и боится за свою работу, стремятся просто не попадаться на глаза сотрудникам государственных ПНД. Я тоже решила, что если моё психическое состояние снова ухудшится, то пойду только в частную клинику. И случилось это меньше чем через год.

В этот раз встать с кровати было просто невозможно. Накрывала то паника, то тоска, то апатия, а ещё я совсем ничего не могла решить. Например, поняв, что дома нечего есть, я застывала у холодильника и долго размышляла, нужна ли мне вообще еда и не проще ли просто пойти спать (обычно в итоге я так и делала). 

Я выбрала самую модную в городе клинику, где работал врач, когда-то преподававший в моём университете. Специалист с 20-летним стажем использовал необычную методику. Во-первых, он велел мне не плакать, потому что — цитата — «плачут только тряпки». Во-вторых, он уверял: чтобы мне было не так плохо, достаточно просто «выплеснуть эмоции» — например, поорать на кого-то. В-третьих, выяснилось, что вместо походов по врачам лучше просто почитать Кастанеду. После 15-минутного рассказа о том, что «Учение Дона Хуана: путь знания индейцев яки» поможет мне найти ответы на все вопросы, а заодно и смысл жизни, я попросила просто выписать мне лекарства.

Удивительно, но вместо псилоцибина он рекомендовал антидепрессант и снотворное. Правда, и тут меня ждал подвох: снотворное было настолько сильным, что подлежало предметно-количественному государственному учёту. Выписывают такие лекарства только на специальных бланках, а врач как ни в чём не бывало дал мне обычный. Удивительно, что человек, проработавший в психиатрии столько лет, не понимал, что в аптеке с таким рецептом меня пошлют куда подальше. Впрочем, возможно, он сделал это специально. Диагноз доктор не озвучил, намекнув, что депрессию я себе выдумала.

Больше за помощью в Рязани я не обращалась. Не знаю, как сейчас, но в начале десятых ситуация с психиатрией в городе была катастрофической. Молодые и амбициозные стремились в Москву, немногочисленные опытные врачи работали в государственных стационарах, а остальным было просто плевать на пациентов. После похода к фанату Кастанеды я сама искала рекомендации, как принимать выписанный антидепрессант. Покопавшись в справочниках, я выписала себе ещё нейролептики и анксиолитики, которые тогда можно было добыть без рецепта (в 2017 году, после выхода приказа Минздрава, фармацевты в аптеках стали строже). Никогда так не делайте: то, что мне в итоге стало легче, я до сих пор считаю скорее удачей, чем подтверждением своей квалификации.

Через восемь месяцев я закончила принимать препараты. Тогда мне казалось, что я полностью контролирую своё состояние. Впереди — любимая работа и светлое будущее.

Еще на младших курсах университета я выбрала специализацию «акушерство и гинекология». Моей мечтой стала работа в современном перинатальном центре: я хотела помогать женщинам с тяжёлыми беременностями. Но для начала надо было поступить в ординатуру и пробиться хотя бы в обычный роддом. В Рязани я таких возможностей не видела, поэтому решила заканчивать учёбу в Москве.

Стресс от переезда, поступления в ординатуру и неопределённости будущего ударил по мне моментально. Меня мучила тревога, всё время хотелось спать и плакать, а сил едва хватало, чтобы передвигаться по квартире. Я думала, что раз теперь могу попасть к любому психиатру, даже к популярному специалисту, который выступает экспертом в роликах на «Ютубе», то проблема решится быстро. В итоге врач, ведущий собственный научно-популярный канал о психиатрии, назначил мне самый современный нейролептик и два антидепрессанта сразу.

Из-за побочных эффектов о нормальной жизни пришлось забыть. Я с трудом помню, что со мной происходило: кажется, я не могла двигаться и постоянно хотела спать. Врач просил потерпеть и снижать дозировку постепенно, но даже спустя несколько месяцев лечения апатия и нежелание жить не пропали. Я решила, что устала от врачей и таблеток, бросила их пить и перестала связываться со звездой «Ютуба». Разумеется, это не помогло избавиться от отчаяния и внутренней пустоты. Ситуация усугублялась тем, что параллельно мне нужно было учиться и нарабатывать врачебную репутацию. Мы жили вдвоём с молодым человеком в крошечной съёмной квартире, и я понимала, что моё лечение возможно только благодаря тому, что он сутками работает, обеспечивая нас обоих. 

Вооружившись остатками воли, я взвесила все за и против и решила, что как бы я ни мечтала о карьере врача, она не стоит наших мучений. Одним зимним утром я пришла в приёмное отделение ближайшего к дому психоневрологического диспансера и попросила закрыть меня там. Мне отказали. Тогда я записалась на первый в жизни официальный приём психиатра в государственной поликлинике. Перечисляя симптомы, я между делом упомянула, что учусь в ординатуре. Врач изменился в лице и порвал пополам мою свежую медицинскую карту: «Ты же не хочешь всё потерять?» На этих словах я ушла с приёма.

Найти поликлинику, где бы меня не запугивали из чувства профессиональной солидарности, оказалось нереально. После третьего неудачного визита у меня опустились руки. Однажды вечером я почувствовала, что лучше уже не будет, и во второй раз в жизни попыталась покончить с собой. Так я оказалась в НИИ Склифосовского.

Не знаю, зачем это было нужно дежурному психиатру, но он предложил взять меня на лечение бесплатно и без постановки на учёт. Правда, диагноз озвучивать отказался: «Ты врач, это будет мешать лечению». В чём-то он был прав: я понимала, что наверняка полезу читать о своём расстройстве и буду спорить с назначениями. При этом на занятиях по медицинской этике нам говорили, что лечить пациентов неофициально — табу, а сообщить больному диагноз — долг врача. Но в тот момент мне было плевать на эти нарушения.

Я звонила врачу почти каждый день, а раз в несколько месяцев приезжала в больницу на личную встречу. Лечили меня неофициально, поэтому рецептурные препараты приходилось доставать через подругу-фармацевта. Через год и три месяца психиатр разрешил мне больше не пить таблетки. Сейчас у меня самая длинная ремиссия в жизни — полтора года.

Спустя почти семь лет после первого эпизода я до сих пор не знаю своего диагноза. Если бы у меня болело сердце или желудок, я бы могла помочь себе, пользуясь знаниями, которые дали мне в медуниверситете, но с психиатрией всё иначе. Нет анализа, позволяющего судить о внутреннем состоянии человека, не существует рентгена и УЗИ, способных увидеть проблему. Я много раз сравнивала свои симптомы с официальными критериями разных диагнозов и каждый раз путалась. Чтение учебников, клинических рекомендаций и даже форумов оказалось бесполезным. Вопросов у меня до сих пор больше, чем ответов.

В «Википедии» есть статья «Дискриминация лиц, страдающих психическими расстройствами». В списке частых проявлений этой дискриминации  — «неоправданное использование устаревших антипсихотиков», «нарушение права на получение информации о своём здоровье» и, конечно, «лишение права иметь достойную работу». Есть исследования (например, такое) о том, что стигма порой доставляет больным чуть ли не больше страданий, чем непосредственно их диагноз. Все это справедливо и для моей истории. Удивительно, но пациентов психиатров обсуждали даже мои однокурсники и коллеги-врачи: я постоянно слышала, что депрессия и другие ментальные расстройства — это для слабых, а настоящий профессионал может позволить себе максимум легкий невроз и профессиональное выгорание.

В итоге врачом я так и не стала — Владимир Устименко был бы разочарован. Кое-как уладив вопрос с ординатурой, я так и не могла работать из-за своего состояния. Когда знаешь, что в любой момент можешь потерять способность нормально есть, спать и даже думать, речи о том, чтобы заботиться о здоровье и жизни других, просто не идёт. Не знаю, много ли моих коллег сталкивались с подобной проблемой — естественно, никто не ведет такую статистику, — но уверена, что я не одна.

В какой-то момент я поняла, что совсем не мечтаю о карьере в перинатальном центре. Идея самопожертвования, которую я лелеяла со школы, больше не кажется мне романтичной и здоровой. Иногда я скучаю по разговорам в ординаторской и по тому чувству, когда всё делаешь правильно и облегчаешь человеку жизнь. Но, пожалуй, этого недостаточно, чтобы пробовать вернуться в профессию.

Сейчас я медицинский редактор и пишу научно-популярные статьи о болезнях и лекарствах. Кажется, я научилась жить со своей неведомой болезнью, зная, что она может вернуться в любой момент. Я уже много лет ищу психотерапевта, который помог бы понять, что и почему со мной происходило и как предотвратить возможный рецидив. Надеюсь, однажды мне повезёт.