Американский фотограф Ноа Калина прославился на весь мир, ежедневно снимая собственное лицо. Ролик под названием Everyday, составленный из его автопортретов за двадцать лет, за месяц набрал на Youtube десять миллионов просмотров. Самиздат встретился с Ноа и узнал, что он никогда не хотел быть знаменитым, с детства ненавидит своё лицо, переживает о MeToo, разводит кур, думает о правительственных заговорах, собирается купить огнестрел и готовится к неизбежной катастрофе.
Его бородатое веснушчатое лицо с круглыми тревожными глазами знакомо миллионам людей со всех уголков земли: уже два десятилетия Ноа Калина каждый день фотографирует себя и раз в несколько лет публикует на Youtube видеомонтаж из своих снимков. Ноа встретил меня на станции «Гринпорт», конечной остановке Лонг-Айлендской железной дороги. Говорят, летом здесь не протолкнуться: туристы едут на северный край острова Лонг-Айленд, чтобы купаться, ходить в море на яхтах, рыбачить и посещать винодельни, которых вокруг около сорока. Но в этот солнечный зимний день из поезда вышло всего трое, улицы деревеньки Гринпорт совершенно пусты, и в ресторанах и арт-галереях, куда летом нельзя пробиться, тоже почти никого. Ноа ведёт меня в галерею VSOP Projects, где проходит его персональная выставка. На одной из стен висит огромный принт, составленный из всех 7263 селфи, сделанных за двадцать лет, в которых поместилась ровно половина жизни Ноа.
Первый снимок проекта Everyday Ноа сделал в январе 2000 года, когда ему было 19, и первое видео выложил в 2006-м, второе — летом 2012-го, а юбилейное — 11 января 2020-го. Первый же ролик стал феноменом поп-культуры: пародию на него показали в сериале «Симпсоны», MTV и са́мые продвинутые на тот момент медиа сняли про Ноа сюжеты, а у самого́ фотографа появилась масса подражателей. Юбилейное видео Everyday Twenty Years, за восемь минут которого можно увидеть, как прошли двадцать лет жизни одного человека, вызвало бурю эмоций у интернет-пользователей. В комментариях — а их уже почти сорок тысяч — люди пишут, что этот ролик заставил их осознать скоротечность жизни: «Больно осознавать, что годы летят, люди растут и стареют, рожают детей и умирают. Видео выглядит простым, но оно дорогого стоит, потому что снова пережить прошлое невозможно...» (*La Wolfie!*); «Смерть улыбается нам, и всё, что мы можем сделать, — это улыбнуться ей в ответ» (JanFromGermany); «Старуха с косой догоняет нас всех» (UndyingAnivia); «Досмотрев до середины, я начал плакать» (Super Sophisticated); «Тебе кажется, что ты просто убиваешь время, но это время убивает тебя» (Edwin B).
За эти двадцать лет Ноа успел закончить Школу изобразительных искусств — один из лучших художественных колледжей Америки, сделать карьеру коммерческого фотографа, попутешествовать по миру, купить дом и переехать в Апстейт (северная часть штата) Нью-Йорка. «Ничего экстраординарного за это время со мной не произошло, — говорит он. — Никаких особенных потрясений, никто из близких не умер. Я просто... жил». Но на фотографиях последних лет многие пользователи замечают боль в его глазах: «С течением времени он выглядит всё печальнее» (Giffgiff); «Чем он старше, тем депрессивнее. Он знает, что время уходит» (Nick J). Те, кто помоложе, удивляются, что вся их жизнь уместилась в проект Ноа: «Он делал это, когда меня ещё и на свете-то не было» (Taco Johnson). А те, кто постарше, наоборот, внезапно понимают, сколько времени прошло: «Значит, два десятилетия назад уже был XXI век? Чёртов ад, я чувствую себя древним lol» (SHoCkZz HunTeR).
Ноа смотрит на исполинский принт со своими лицами на стене. «Изначально я представлял проект Everyday именно в таком, печатном виде, — говорит Ноа. — Но, когда появился Youtube, друзья подсказали мне сделать таймлапс-ролик. И он стал невероятно популярным». Ноа переписывается с кем-то в мессенджере и объясняет, что известный коллекционер заинтересовался принтом и хочет его купить. Ноа — серьёзный фотохудожник и рассматривает Everyday как часть долгой традиции автопортретов в искусстве. «А меня постоянно называют крёстным отцом селфи. Меня это раздражает! Я вообще слово „селфи“ терпеть не могу: оно означает что-то очень тривиальное и звучит издевательски. Когда я придумал этот проект, селфи не существовало. Я абсолютно уверен в том, что сейчас я бы не стал делать его именно потому, что каждый школьник снимает себя на телефон».
Идея снимать собственное лицо пришла Ноа далеко не сразу. «Мне очень нравился фильм под названием „Дым“ с Харви Кейтелем, — рассказывает он, — 1995-го, по-моему, года. Там есть сцена, где один из героев показывает другим альбом, состоящий из фотографий одного и того же угла улицы в разные дни. Эта идея меня поразила: я понял, что хочу ежедневно снимать какой-то объект и фиксировать незначительные, едва уловимые изменения». Ноа рассказывает, что, задумавшись о проекте, он задал себе вопрос: что будет константой в его жизни? «Я долго размышлял и пришёл к выводу, что этим объектом могу быть только я сам. Я не был уверен, что всю жизнь буду жить в одном месте, и тем более не мог гарантировать, что другой человек будет рядом со мной до момента моей смерти. А я ведь не собираюсь останавливаться — этот проект закончится только вместе со мной».
Тем не менее у Ноа есть и другие серии фотографий, в которых он фиксирует течение времени. Например, сейчас он живет недалеко от реки Делавер, по которой проходит граница штата Нью-Йорк с Пенсильванией, и её живописную излучину он регулярно снимает с дрона — в разное время и в разную погоду. В Апстейт Ноа переехал несколько лет назад, а родился и вырос на Лонг-Айленде. «Мои бабушка и дедушка были польскими евреями, — рассказывает фотограф. — Они пережили Холокост и после войны перебрались в Америку. Больше я о своих корнях ничего не знаю. В середине 2000-х русские, судя по всему, массово вышли в интернет: они стали писать мне и спрашивать, откуда у меня русская фамилия, но я ничего не мог им пояснить. Английский — единственный язык, которым я владею».
Ноа говорит быстро и очень точно выражает свои мысли; он также много улыбается, хотя улыбка у него беспокойная. Он рассказывает, что в иммигрантских семьях вообще и в еврейских в частности детям запрещали выбирать творческие профессии. Именно это случилось с его отцом: бабушка и дедушка внушали ему, что он должен учиться на доктора или адвоката, чтобы иметь возможность обеспечить себя и своих детей. В результате отец Ноа стал семейным психотерапевтом. Может быть, именно поэтому он поддерживал Ноа во всех его увлечениях и купил ему самую первую камеру: «По сути, фотография была моим первым хобби, и я почти сразу понял, что хочу заниматься ею всю жизнь. Отец меня не отговаривал. По-моему, он не хотел, чтобы я повторил его опыт».
Путь от галереи до дома в Апстейте занимает около четырёх часов за рулём. По дороге Ноа хочет заехать на ферму Treiber Farms неподалёку от Гринпорта: рано утром один из её совладельцев, 28-летний Питер Трайбер-младший, заезжал в галерею, чтобы увидеть его работы. «Мы познакомились, он оказался очень дружелюбным парнем, — говорит Ноа. — Пригласил меня к себе посмотреть, как у них всё устроено. У меня в Апстейте живут куры, которых я обожаю, и я хочу познакомиться с курами Питера. Ещё мне нужно осмотреть его теплицу».
Через полчаса Трайбер-младший, симпатичный человек с бородой, оказавшийся по совместительству художником-коллажистом, встречает Ноа у старинного грузовика с нарисованным на кузове американским флагом — этот автомобиль служит и опознавательным знаком для тех, кто хочет заехать на ферму, и частью логотипа Treiber Farms. Питер водит Ноа по фруктовому саду, вдоль грядок с овощами, которые зимой выглядят довольно жалко. Питер объясняет, почему вся территория огорожена: от оленей, которые съедают абсолютно всё, что растёт из земли. Также на территории фермы он соорудил небольшой домик, где художники и писатели могут заниматься творчеством на природе, ни на что не отвлекаясь. Кур у Трайбера-младшего около ста, и он собирает в подарок для Ноа дюжину яиц. Ноа подробно расспрашивает Питера, как устроена его теплица, где зимой растёт разнообразная зелень и овощи, и, прощаясь, обещает выложить фото в инстаграм и поставить хештег treiberfarms.
Через полтора часа мы оказываемся в городе Сентерпорт в северной части Лонг-Айленда, где Ноа родился и вырос. «Как правило, все знают южное побережье Лонг-Айленда — Хэмптонс, где у богатых и знаменитых летние домики, которые стоят миллионы долларов. А в северной части люди просто живут, как в любом другом пригороде. Ездят на работу в Нью-Йорк, отсюда где-то час на электричке... Вот моя школа, — Ноа указывает на приземистое кирпичное здание, внешне ничем не примечательное. — Несколько лет здесь не был! Я до сих пор помню запах, который стоял в коридорах. Вот там — крыло, в котором мы занимались различными видами искусства. Именно здесь я напечатал свои первые фотографии. — Затем он показывает дом своего отца: симпатичное двухэтажное строение, выкрашенное в серый цвет. — Жаль, что его сейчас нет — он в отпуске. А то мы бы обязательно к нему зашли».
Ноа рассказывает, что отец-психотерапевт принимал пациентов на дому, и в эти часы ребёнок должен был вести себя тихо. Когда Ноа было четыре года, родители развелись, и он с матерью и братом переехал в дом на соседней улице. При этом, говорит фотограф, у него было абсолютно счастливое детство: после развода родители остались в дружеских отношениях. Отец женился, у матери появился бойфренд, но никаких ссор и скандалов не было. «Возможно, это тоже связано с тем, что мой отец — профессиональный психотерапевт», — предполагает Ноа.
На вопрос о том, посещал ли он сам когда-нибудь психолога, Ноа отвечает, что он единственный в семье, кто этого не делал. «Обычно, если я впадаю в депрессивные состояния, справляюсь с ними сам. Потому что и так знаю, с чем они связаны», — объясняет он. На художественной фотографии он зарабатывает очень мало и живёт в основном за счёт коммерческих клиентов вроде МОМА (Музея современного искусства), Gucci, Disney и Google. «Когда у меня нет заказов, я очень стрессую. С одной стороны, я волнуюсь о том, что мне не на что будет жить, а с другой — начинаю мучиться сомнениями и задаваться экзистенциальными вопросами. Например: „Может, я живу в мире иллюзий и поэтому выбрал такую профессию? А что если я недостаточно хорош?“ Эти мысли преследуют меня постоянно, но усиливаются всякий раз, когда возникают перебои в работе».
Ноа признаётся, что сейчас — именно такой момент. Несколько месяцев назад он снял рекламу для МОМА, и в декабре эти фотографии можно было увидеть по всему Нью-Йорку. Он ожидал, что последует вал заказов, но этого не произошло. «Наконец две недели назад мне написали из компании Dell: им нужен был фотограф, чтобы отснять мировую кампанию. Потом мы несколько раз созванивались, долго обсуждали детали. Я был счастлив: это сумасшедший заказ, я получил бы за него от пятидесяти до ста тысяч долларов — огромную сумму! И вот позавчера продюсер звонит мне и сообщает, что они выбрали другого фотографа. Я чувствую себя так, будто меня физически стёрли с лица земли».
Некоторое время Ноа молчит и смотрит на хайвей: по его лицу видно, как сильно он переживает случившееся. Чем ближе к дому, тем больше он начинает раскрываться: «Три года назад я купил хижину, недалеко от моего дома. Я отремонтировал её, обставил и начал сдавать через Аirbnb. Она никогда не пустовала, и я радовался тому, что она оказалась прекрасным вложением денег. Но где-то через год у меня совсем пропали коммерческие заказы — я не понимал, что происходит, и сходил с ума. Хижину пришлось продать. Возможно, это было последствием движения МeToo: компании стали массово нанимать фотографов-женщин и темнокожих. Разумеется, я это только приветствую! Но я — белый мужчина. Что мне-то делать?»
Ноа вздыхает и говорит, что под его последним видео люди пишут в комментариях, что за двадцать лет его лицо не просто постарело — оно стало злее и печальнее. «Мне кажется, это правда. У меня очень много гнева, в том числе из-за того, что происходит в политике. Я просто не могу поверить, что в 2020 году моя страна откатывается обратно к консерватизму, хотя, по идее, общество должно становиться всё более либеральным. Вероятность того, что вскоре, например, запретят аборты, очень велика. У меня от одной мысли об этом шевелятся волосы. Я с детства был уверен в том, что мои права никто и никогда не сможет отнять. Но сейчас именно это и происходит — и каждый день хуже, чем предыдущий. Ну и старение никто не отменял. Мы все понимаем, чем закончится мой проект, — смертью. С каждым днём этот момент всё ближе, и это тоже наводит грусть».
Тут Ноа рассказывает неожиданную историю. Полтора года назад с ним стало твориться что-то несусветное: началось с болей в суставах, затем он стал ощущать постоянную усталость, всё время был очень подавленным. Это тянулось больше года, и он принимал своё состояние за старение. «Мне уже почти сорок, думал я, — видимо, это и есть дряхлость! Надо ли говорить, что я страшно депрессовал по этому поводу. Но в октябре доктор отправил меня на анализ крови, и у меня диагностировали болезнь Лайма [боррелиоз]. Три недели я пил антибиотики, и всё прошло в один миг. С тех пор я чувствую себя великолепно и по-другому смотрю на жизнь».
Ноа добавляет, что боррелиоз кажется ему очень интересной болезнью. «Вы знаете, что есть конспирологическая теория насчет её появления? Мы с вами были в Гринпорте, и там с берега виден город Лайм — он находится в Коннектикуте, на другой стороне пролива. Именно там в 80-е годы впервые выявили эту болезнь. Это её граунд зеро — оттуда она стала распространяться по Америке. А ровно напротив Лайма, прямо в проливе, находится крошечный остров Плам-Айленд — и там располагается правительственный центр, где проводят эксперименты над домашними животными. Я только что прочитал книгу „Bitten“, где убедительно доказывается, что правительство США использовало клещей как бактериологическое оружие. Например, оно сбрасывало их на поля на Кубе, и все, кто был занят в сельском хозяйстве, заражались — не умирали, но больше не могли работать».
Видно, что Ноа к этой теме неравнодушен. Теперь он взглядывает на дорогу лишь изредка, продолжая эмоционально рассказывать: «Если вы посмотрите на карту распространения боррелиоза, то увидите, что весь северо-восток США покрыт красным. Настоящая эпидемия. Но реальных её масштабов мы не знаем: огромное количество людей заражены, но не идут к доктору, потому что симптомы этой болезни похожи на... жизнь. Мне очень повезло, потому что антибиотики помогают не всем. Я чувствовал себя очень дерьмово, правда. Например, я приезжал в Нью-Йорк на съёмку, заселялся в отель и, вместо того чтобы пойти увидеться с друзьями, просто лежал на кровати, потому что у меня не было ни сил, ни настроения куда-то идти. Я потерял желание заниматься творчеством: целый год я почти ничего не делал. И мне кажется, всё это видно на моих фотографиях за последние год-полтора».
Мы покидаем Лонг-Айленд, пересекаем Квинс, по касательной проезжаем Манхэттен. Апстейт Нью-Йорка покрыт лесами; вдоль трассы стоят горы и лежит снег, которого совсем не было в городе. Через два часа мы достигаем городка Ламберленд, который Ноа называет в качестве адреса, когда его спрашивают, где он живёт. Ламберленд выглядит депрессивно: мэрия представляет собой деревянную избу, по улицам с потерянным видом бродят плохо одетые небритые мужчины, и в целом всё напоминает фильмы про американскую провинцию 80-х годов. Но дом Ноа не здесь: он стоит на отшибе и окружён лесом. «Мне всегда хотелось жить именно так, — рассказывает он. — Чтобы было тихо и спокойно, чтобы соседи не могли заглянуть в окно. У меня никогда не было мечты, в особенности связанной с обладанием чем-то материальным, даже в подростковом возрасте. Меня и сейчас не интересуют дорогие вещи — я просто не понимаю, зачем они нужны. Я вожу обычную машину, хонду, и не могу себе представить, зачем я бы потратил на неё втрое или впятеро больше, например. По мне, это деньги, выброшенные на ветер. Но несколько лет назад у меня впервые появилось что-то вроде мечты — купить дом в Апстейте. Что я и сделал».
Ноа показывает свой участок: ухоженная зелёная лужайка, покрытая морозоустойчивым сортом травы, небольшой огород, очень простой деревянный дом. По всему участку свободно бегают куры: их около пятнадцати, включая двух петухов. Ноа берёт банку с изюмом и начинает кормить их, особенно выделяя серого петуха по имени Марсель — это его любимец, хоть он и не такой красивый, как второй, у которого яркий окрас и сапожки из перьев. Ноа рассказывает, что изначально завёл кур как часть хозяйства, но вскоре они превратились в домашних животных, и теперь он не может даже подумать о том, чтобы пустить их на жаркое. В самом доме стены изнутри отделаны светлым деревом, из-за чего он напоминает подмосковную дачу, стоит буржуйка и много комнатных растений. Ещё здесь живёт серый, невероятно пушистый кот, которого хозяин считает сибирским. Но морда у кота плоская, и он скорее похож на британца. С нами выходит поздороваться стройная женщина с чёрными волосами — подруга Ноа Кристина.
«Мы вместе уже десять лет, — рассказывает фотограф. — Кристина писатель: она сочиняет любовные романы. До этого у меня была всего одна постоянная подруга — композитор Карли Командо, которая написала музыку к двум моим видео. Кристина очень умная, гораздо умнее меня, и я доверяю её суждениям. Я всегда с ней советуюсь, когда нужно принять важное решение. Мне с ней хорошо и спокойно, и ещё она очень помогает по хозяйству: один я бы не справился. Но в целом не могу сказать, что романтические отношения много для меня значат. В юности я, как и все, переживал из-за любовных неудач, но сейчас мне это кажется смешным. Наверное, я мог бы жить и один». Ноа добавляет, что его никогда не привлекала идея завести детей, и они с Кристиной сходятся ещё и в том, что оба — убеждённые чайлдфри.
Отдельно от дома на участке стоит фотостудия: в ней много света, стены выкрашены белым, повсюду развешаны и разложены принты, среди которых много пейзажей и портретов кур. «Они замечательные модели», — смеётся Ноа. Одна стена у студии — стеклянная, и летом её можно полностью открыть, чтобы работать, наслаждаясь свежим воздухом и видом на лес. Ноа показывает свои фотографии: серии пейзажей, серии «постельных куч» — в каждом отеле, где он останавливается, он снимает разобранную кровать со скомканным одеялом. Затем раскладывает на столе портреты людей.
«Это очень хороший художник — он приезжал проведать меня, и мне захотелось снять его. А вот совсем юный парень, который решил заняться политикой: его фотосессию мне заказал журнал. Мне было очень интересно с ним пообщаться. Я, хоть и интроверт, люблю общаться с людьми, но только один на один. Терпеть не могу вечеринки и званые ужины, когда надо два часа о чём-то беседовать. А когда я оказываюсь в комнате, полной незнакомых людей, мне вообще хочется провалиться сквозь землю». Например, рассказывает он, на прошлой неделе было собрание: со всей округи съехались молодые и прогрессивные люди, человек двадцать, чтобы обсудить вопрос, касающийся реки Делавер. «Мы ходили по комнате и представлялись друг другу, — говорит Ноа. — Мне было чудовищно дискомфортно: я практически потерял дар речи. Когда я попадаю в такую ситуацию, это всё равно как оказаться на сцене: мне кажется, что меня оценивают. Я сразу начинаю думать: „Чёрт, надо было постричься! А что на мне надето? Это же ужас, надо было надеть что-то другое“. И я просто не способен думать о чём-то ещё. Мне кажется, что хуже меня никого нет, что у меня всё не так: и лицо, и одежда, и двигаюсь я плохо, и говорю. В общем, всё, что касается моего физического пребывания в мире, ужасно».
Ноа двигается в пространстве как человек, которому комфортно в своём теле, но, стоит ему ощутить на себе пристальный взгляд, начинает заметно волноваться. «Я ненавижу своё лицо, — признаётся он. — Стараюсь не смотреть в зеркало и отшатываюсь, если случайно вижу своё отражение. Я понимаю, что стал известен благодаря этому лицу, — ирония, заключённая в данной ситуации, от меня не ускользает».
Ноа предполагает, что эта проблема родом из детства. Когда ему было около девяти, одноклассники стали его дразнить, утверждая, что он похож на старика. Именно тогда он осознал, что физически непривлекателен. Он стал часто смотреться в зеркало и пытался понять, что с ним не так. «По телевизору в то время показывали сериал „Беверли Хиллс, 90210“, и мне хотелось, чтобы у меня волосы ложились волной, как у Джейсона Пристли. Но так у меня никогда не получалось. Я разглядывал свой нос, который, как мне казалось, торчал кверху, и старался вытянуть его вниз. Но, разумеется, толку от этого не было». Постепенно Ноа стал замыкаться в себе, и в подростковом возрасте это усилилось. Его друзья считали, что он очень застенчивый, но это не так. Просто его реакция на любую проблему — спрятаться в раковину. «Первая девушка у меня появилась только в колледже, — говорит фотограф. — Даже после этого я не стал сердцеедом, как вы понимаете. Но больше всего меня удивляет тот факт, что мне почти сорок, а я до сих пор не вырос из своих комплексов. Я был абсолютно уверен, что, когда повзрослею, это пройдёт само собой!»
На рабочем столе Ноа лежит пара гантелей. Его фигура, однако, далека от атлетической. На вопрос о том, пытался ли он как-то решить проблему с внешним видом при помощи доступных ему средств, Ноа отвечает: «Однажды я решил, что раз я работаю в области эстетики, то и сам должен выглядеть эстетично, и собрался обновить гардероб. В Нью-Йорке, если ты идёшь на мероприятие, то встречаешь там красивых, хорошо одетых людей. А у меня нет красивой одежды. Я прошёлся по магазинам, но не смог найти что-то, что мне бы понравилось и в чём бы мне было комфортно. Тогда я попросил знакомых стилистов помочь мне с выбором одежды, но никто не захотел делать это бесплатно. В итоге я продолжаю носить обычные, дешёвые вещи — джинсы и рубашки, и это бросается в глаза».
Помогает ли ему справиться с неуверенность в себе признание и слава, которые на него обрушились? «Я сейчас не очень понимаю, что такое признание, — говорит Ноа. — Если бы мои работы висели в музее „Метрополитен“? Вообще-то я считаю, что большой принт, на котором собраны мои портреты за двадцать лет, достоин там висеть. Но не висит». Ноа считает, что арт-индустрия его игнорирует. Он рассказывает о знаменитом журнале Photo District News, который закрылся буквально пару недель назад. Раньше в нём каждый год публиковали список тридцати перспективных фотографов до тридцати лет, и оказаться в этом списке значило быть признанным экспертами. Ноа каждый год номинировали, но он так ни разу и не попал в этот список, хотя все, кого он знал, там побывали. Он сходил из-за этого с ума и в конце концов прекратил выписывать журнал.
«Что касается славы и популярности, — продолжает Ноа, — я о них никогда не мечтал. Я вообще считаю такую мечту позорной. Видео я выкладываю по одной причине: это часть моего фотопроекта, и я хочу рассказать о нём миру — я не верю в искусство, которое никто не видит. Но внимание к моей персоне, которое обрушивается на меня с выходом каждого видео, меня страшно раздражает. Оно отнимает у меня огромное количество ресурсов и ничего не даёт взамен. Я начинаю непрерывно отвечать на звонки и письма, даю интервью, трачу на это колоссальное количество времени, но вся эта активность не приносит ни денег, ни новых возможностей».
На первом видео 2006 года, по словам Ноа, сделала карьеру его тогдашняя девушка, композитор Карли Командо: её музыку лицензировали, в частности создатели сериала «Симпсоны» купили права на воспроизведение, а также издали в виде нот. Кроме того, ей стали поступать заказы на новые произведения. Ноа же не получил ничего — только информационный шум. В 2012-м он принял решение выпустить очередной ролик без музыки — и получил за него от Google по тысяче долларов за каждый миллион просмотров — совсем небольшие деньги. В этом году видео снова вышло с музыкой, и он получит процент от роялти, но это тоже будет немного. «Зачем мне эта публичность? — Ноа пожимает плечами. — Когда кто-то ставит моё видео на свой сайт, они получают трафик и зарабатывают на нём, но я не получаю ничего. Поэтому на просьбы разместить моё видео на каком-нибудь ресурсе я стал отвечать: „С удовольствием, если вы дадите мне 90 процентов от того, что на нём заработаете“. После такого письма люди исчезают навсегда».
Ноа признаётся, что уже давно и напряжённо думает о том, как ему всё-таки монетизировать популярность. «У меня есть рассылка, которую я пишу сам: сейчас у неё 1200 подписчиков. Я обожаю над ней работать, но она отнимает много времени. Поэтому, когда подписчиков станет больше, я хочу сделать её платной. Также я думаю о том, чтобы выкладывать и другие видео на своём канале. Я хочу зарабатывать! Я постоянно переживаю из-за денег. Сами по себе деньги для меня ничего не значат: я не люблю их, не собираюсь их запасать и потом ими хвастаться. Но за деньги можно купить свободу и стабильность — и это для меня очень важно».
Ноа рассуждает о том, сколько ему нужно денег для счастья. Немного — достаточно, чтобы быть уверенным, что он не умрёт в нищете. На вопрос о том, как бы он жил, если бы ему совсем не приходилось думать о заработке — например, если бы он был богатым наследником, — Ноа отвечает: «Я жил бы ровно так же, как живу сейчас. Только помогал бы другим художникам и делал какие-нибудь проекты своими руками. Я очень люблю что-нибудь улучшать и перестраивать, как было с той хижиной, что я купил по соседству и потом сдавал через Airbnb. Я мог бы купить землю и устроить парк скульптур. Но в целом меня и сейчас всё устраивает, только хочется больше уверенности в завтрашнем дне».
Именно поэтому в ближайшем будущем он собирается строить теплицу. Ноа довольно много времени проводит, следя за тем, что происходит в политике, — для него это как спорт. Но раньше, признаётся фотограф, он был политическим оптимистом, а сейчас это уже в прошлом: «Правые получают всё больше власти. Риторика Трампа такова, что либералы — главные враги и мерзавцы, и ему верят многие. Что, если они скажут: „Евреям здесь не место, валите в свой Израиль“? Кажется, что это звучит фантастически, но на самом деле нет». Ноа совершенно не исключает того, что в ближайшем будущем произойдёт катастрофа, что в США начнётся гражданская война и либералов вроде него начнут вырезать. «Почему я хочу построить теплицу? Я готовлюсь к худшему. Хочу быть уверенным в том, что смогу сам себя прокормить. Всю свою жизнь я ненавидел оружие, но теперь начинаю подумывать о том, чтобы купить пистолет. Вдруг мне придётся себя защищать?»
